Любовь к родине,
или Знакомые речи
Юрий Козлов. Поездка в Зайцы. Повесть. — Аврора, 1997, № 3—4.
Юрий Козлов писал когда-то очень даже недурные рассказы “из жизни подростков и юношества”. Рассказы были, помнится, сентиментально-философские и чем-то напоминали прозу Виктории Токаревой. В последние годы Козлов — гордость “патриотической” литературы и пишет довольно пухлые антиутопические (во всяком случае, мрачно-фантастические) романы, анализировать которые надо с полным собранием сочинений Александра Дугина в руках. Выходит примерно роман в год, по поводу чего недавно Владимир Крупин, “как старший товарищ, неглупый и чуткий”, немножко поворчал: “У Юрия Козлова скорость огромная. Роман за романом. Иногда надо вспоминать пословицу: скоро робят — слепых родят”.
И вот вдруг — совсем небольшая повесть под симпатичным, почти очерковым (в манере 50—60-х гг.) названием “Поездка в Зайцы”. Кстати, очеркового материала в повести довольно много. И, судя по нему, писалась повесть лет пять—шесть назад, то есть до всяких еще романов. Может быть, так оно и было: написал Козлов очерк о поездке в псковскую деревню, он не пригодился в свое время, а потом вдруг всплыл, как это бывает со старыми рукописями. Чего же тексту пропадать? Беллетризовать — дело для профессионала плевое — да в печать. В провинциальную “Аврору” (отчего это журналы, отходящие к “патриотам”, моментально становятся провинциальными — и внешне, и внутренне?).
Сюжет повести простой: московский студент Леон (Леонид Леонтьев) приехал на летние каникулы к дяде. А дядя — первый и единственный фермер в забытом богом Куньинском районе Псковской губернии. Леон — резонер-меланхолик (типичный персонаж ранних рассказов Козлова), а дядя Петя — великий труженик и великий алкоголик, из-за чего, натурально, и хозяйству, и сюжету приходит конец.
Вообще говоря, если сократить повесть на пару-тройку декларативных страниц, она будет выглядеть образцовым русофобским сочинением. Давненько мне не приходилось читать столь мрачно-выразительных описаний “идиотизма деревенской жизни” и таких суровых инвектив в адрес русского народа. Вот такое, например: “Все предстало призрачным: голодный, в мушином ветре, магазин, рушащиеся постройки, черные, утратившие волю жить, бессмысленно изводящие отпущенное Богом время на ожидание водки, которую не привезут, люди посреди льющегося с неба света, сияющей озерной воды, готовой плодоносить, но лежащей в небрежении земли”. Или такое: “Иные народы лишь пригубливали, испытывая приятное озорное возбуждение, русский же упился до того, что перестал быть народом”. И много еще фраз в этом духе, сказанных или подуманных Леоном с неподдельной злой искренностью.
Однако есть в повести и еще одна “система фраз” — совершенно другого смысла. “Чем дольше смотрел Леон на обычную в общем-то русскую равнинную землю, тем пронзительнее и безысходнее входила в его сознание внезапная и необъяснимая (в конце концов, что ему, горожанину, до заброшенной бездорожной земли?) любовь”. И еще определеннее: “...и Леон, и Господь его (Леон с недавних пор, а Господь еще с каких давних) были патриотами, то есть носили в сердцах любовь к несовершенному, если не сказать хуже: воинственно-несовершенному, упорствующему в несовершенстве, идущему в несовершенстве навстречу гибели. И не могли перестать любить, так как перестать любить означало не жить.” Бога автор поминает в качестве причины довольно часто: “благость божественной нищеты, врученной Господом России, подобно узелку Святогора” и т.д.
Словом, “внутренний” конфликт повести — это столкновение одного безумия с другим. Безумие всего устройства нынешней русской жизни (оно выписывается подробно, может быть, даже с гротескным перебором) и необъяснимая (сродни безумию) любовь героя к этой иррациональной стране.
И, если судить читательски-честно, первое безумие выглядит натуральнее второго. Потому что описано очень даже недурной сатирической прозой. А говоря о любви — да еще о любви к родине! — автор волей-неволей прибегает к чужеродной вообще его стилю патетике. Да и маловато оказывается заявлений о “странной любви” к Отчизне — Юрий Козлов не избегает соблазна ответить на сакраментальные вопросы “кто виноват” и “что делать”. Устами героя, разумеется.
Для этого представляется удачный повод: в Зайцы прилетает на вертолете съемочная группа французского телевидения. Французы жаждут познакомиться с лучшим фермером Куньинского района. Однако дядя Петя накануне ушел в очередной запой, и отвечать на трудные вопросы иноземцев приходится племяннику. Здесь кончается беллетристика и начинается публицистика известного толка. Любопытствующие французы, разумеется, очень несимпатичны, поскольку видят во всех русских дикарей-папуасов, суют всем подряд грошовые сувениры и с удовольствием снимают картины зайцевского разорения. Леона спрашивают, когда русский народ воспрянет к стабильности и порядку. Он отвечает бестрепетно: “Когда на смену нынешнему двуногому хламу, ходячему отродью, которое стыдно назвать людьми, придут новые русские люди”. На справедливый вопрос “какие же?” Леон чеканит: “Если я скажу: красивые, сильные, религиозные, приверженные свободному труду, национальным ценностям, благу Отчизны, — это вам не понравится. Так можно говорить о французах, американцах, китайцах, венграх, латышах и татарах, но почему-то нельзя о русских. Поэтому я просто повторю: новые”. Когда ему говорят, что это “знакомые речи”, он легко парирует удар: “называть фашистом человека, мечтающего о национальном возрождении своего народа, еще больший фашизм”.
Дальше выясняется, что люди сами не исправятся, надо им помочь, и сделать это должна власть посредством принуждения. Да не та власть, что законно избрана (“народ до такой степени умственно расслаблен, что просто не в состоянии избрать для себя достойную власть”), а другая: “людям, которые захотят исполнить свой нравственный долг перед несчастным народом, придется взять власть, скажем так, не на выборах”.
Ну что ж, действительно — “знакомые речи”.
Итак, что же получается? Дана талантливо, зло и прицельно написанная картина полнейшего разложения русской жизни, где по одичавшим полям и лугам бегают чернобыльские волки и бесцельно бродят “ухудшенные” люди (ни одного не “ухудшенного”, кроме Леона, в повести просто нет). Однако герой — alter ego автора — иррационально любит эту землю. Здесь есть все, чтобы жизнь была прекрасна и удивительна. Вот только людишки — дрянь. Сменить бы людишек...
...Вот я и говорю — русофобское сочинение. А также ксенофобское. И вообще людей Юрий Козлов не очень любит. Другое дело — родина...
Александр Агеев
