Донцов

Короче, вот как было. Пацаны стоят спокойно на пятачке. Какие? Ваня и Дрозд. Вдруг Сенька подбегает — запыхался, как суслик, глаза таращит.

— Гудрона вальнули, — говорит.

Пацаны сигаретки в землю пощелкали и ноги в руки. По дороге, как-чего, спрашивают. Сенька чаном вертит, мол, не знает ничего, издалека видел, залетный какой-то Гудрона прессанул. Два раза щелкнул, Гудрон на жопу и сел. Ну, а он, Сенька то есть, сразу за пацанами метнулся. Подбегают к станции. Там, возле тропинки, домик стрелочника или обходчика, неважно. В общем, Гудрон на крыльце сидит, как убогий, в одну точку смотрит. А шнопак раздулся (у него и так-то орлиный), синющий, один в один баклажан.

Ванька наклонился к нему.

— Кто? — спрашивает.

А Гудрон тормозит, но потом языком заворочал.

— Не знаю, — говорит. — Не местный.

Гудрон хотел его кидануть маленько, а тот оборотку дал.

— Слышь, черный, — это Дрозд спрашивает. — Глянь-ка, тот?

Показывает, паренек на платформе стоит — водолазка черная под пиджаком, кепка и за плечами рюкзак какой-то. Гудрон пока с крыльца сползал, уже баба механическим голосом объявляет: “Внимание, прибывает поезд. Четная сторона”, и электричка из-за поворота рыло высунула, наползает. Гудрон когда проморгался, пацанов уже поездом от платформы отрезало, ни под вагон не поднырнуть, ни обежать. В общем, слился залетный.

— Сделал он меня, — до Гудрона как будто только доперло.

— Ничего, Гудрон, — Ванька по плечу его похлопал. — Земля квадратная, за углом встретимся.

А потом, и недели не прошло, у Дяди день рожденья, а он же, как свадьбу, два дня празднует. Еще удачно, второй день на субботу выпал. Весь квадрат во дворе сидит, все Дядю поздравляют. Он сам к Ваньке с Дроздом подсел, там и Сенька с Гудроном подтянулись, думали, Дядя тему какую подкинет. А он так, чисто по доброте душевной. Ну вот, Дядя и говорит, чего, мол, кислые такие, невесело сидим.

— У меня сосед новый, — говорит. — Заселился в комнату бабы Паши, царствие ей небесное. На баяне играет так, что чуть душу на изнанку не выворачивает. Сегодня с утра услышал, как он инструмент мучает, так даже похмелье попустило. Вот такой парень! Сейчас приведу.

Даже сам сбегал, обычно-то Дядя найдет кого впрячь, а сейчас бодренький да добренький. Говорит, два года до пенсии осталось, как шестьдесят стукнет, все, на покой.

В общем, выходит Дядя из подъезда, а за ним тот самый, с перрона. Гудрон аж привстал. Но Ванька его обратно дернул. Нельзя сейчас, у Дяди праздник, а этот теперь никуда не денется. Тот тоже Гудрона узнал. И даже шага не замедлил. Подошел спокойно, на лавку сел, Сеньку локтем пихнул маленько, мол, двинься. Сенька для виду покривился, но подвинулся, у него чуйка, как у шавки дворовой, на раз просекает, кто чем дышит. Вот он самый первый и догнал — у этого личина не сыграет.

— Вот, ребятки, это Донцов, — Дядя говорит. — Ну давай, композитор, порадуй, чем можешь.

Сам-то он тоже видит — пацаны напряглись, только сейчас ему до фонаря.

Донцов этот молча гармошку расстегнул (правда, не гармошка это и не баян, а аккордеон, небольшой такой, три четверти), на пацанов глянул и заиграл. Что он играл, никто не помнит, только все пятеро вместе с Дядей пачки отвесили и слушали. Как крольчат, он их загипнотизировал. Многие потом рассказывали, вроде играет знакомую песню, ну там из военных или “Бродягу”, да даже цыганочку, а слушаешь, как в первый раз. То ли звук он какой-то новый нашел, то ли тон… хрен его знает. Одно точно, прошибало каждого. Зуб даю, мужики квадратовские из старшаков со слезами на глазах слушали.

Вот тогда, как говорится, с первых аккордов он в квадрат и прописался. Ванька, Гудрон, Дрозд, Сенька, как один, забыли, что наказать Донцова собирались.

Да еще Дядя:

— Вон, — говорит, — гимназистки ваши подтягиваются. Не буду мешать.

И свалил.

А там Надька и Альбина со Светой подходят. Короче, вместо того чтоб наказать Донцова, всю ночь пили, братались. Надька и Альбина, понятное дело, с Ванькой и Гудроном, а Света так к Донцову и прилипла, краном не оттащишь. В общем, стал Донцов с квадратовской основой ходить. Хорошим пацаном оказался. По возрасту, конечно, ему бы в младшую группу. Я не про школоту эту, но все-таки, только весной дембельнулся. Да чего там говорить, парень — детдомовский, такую школу прошел, лет на десять своих девятнадцати старше. Дядя поначалу немного суетился. Все Ваньку спрашивал, как, мол, новый человек в коллектив входит. Дяде, ясный пень, есть о чем беспокоиться. А Ванька чего ответит?

Только на День города все четко обрисовалось. Все нормальные пацаны на центральную площадь пошли. Плохо только, что осень холодная выдалась. Только середина сентября, а фонтан уже отключили. А у нас, как из него воду сольют, так это не фонтан, а помойка: пивные банки, бутылки, пакетики там разные, только что шлак туда отбрасывать не ходили. Ну вот, стоят Ванька, Гудрон, Дрозд и Донцов у этого фонтана, синячат в легкую. Сенька подбегает:

— Слышь, Вань, знаешь, кого видел сейчас?

— Наркома НКВД, товарища Дзержинского?

— Ага, в будущем. Хрен угадаешь!

— Я тебе что, главный угадайка?

— Короче, помнишь Юрика?

— Какого?

— Ну, сурок такой чахлый, с нами в школе учился. Очкарь беспонтовый.

— Это который дохлятина? — Дрозд вспомнил.

— Что за погремуха? — Донцов даже улыбнулся.

— Да у него, короче, изо рта всегда несло, как из помойки. Он эти конфетки мятные, “Ментос”, целыми пачками жрал. Один хрен не помогало.

— Ну и чего с ним? Губернатором области стал?

— Короче, — Сенька аж воздуху в легкие поднабрал. — Этот Ментос реально ментом заделался.

— Да ладно!

— Отвечаю. Вон там стоит. Рядом с бобиком. Все, как надо, по форме, с дубьем, только рожа по-прежнему чмошная.

— Сука, и так весь квадрат позорил, теперь еще мусором стал, — сплюнул Дрозд.

— Ну чего, накажем красного? — Ванька на пацанов поглядел. Он вообще такие темы любил: кинет мазу, хотя заранее знает, что никто не согласится, вот и получается — он, мол, предложил, а все очканули. По дешевке авторитету добирал. — Донцов, ты как?

— Легко. Ненавижу.

— Как ты его накажешь? — Гудрон вообще с ментами вязаться не любил, у него до сих пор паспорт армянский, хоть и с РВП. — Он там, небось, не один, с нарядом.

— Ага, — кивнул Сенька. — Водила там и еще старший.

— Да даже если б один. Он всех в портрет знает, до дома не дойдешь — повяжут.

— Ты Юрика не знаешь. Он ляжки обваляет против нас хоть слово вякнуть.

— Короче, пацаны, — Дрозд встрял. — Другая тема есть. Поинтереснее. Я когда за пивасом ходил, картину видел. Три мажора на “шестерке”, упакованы нормально. Гудрон, походу, из твоих.

— Местные?

— Нет, на банке номера липецкие.

— Далеко забрались ребятки. Надо оказать прием.

— Слышь, Гудрон, они не по-русски базарят. Сходи, послушай, чтоб там ненароком наших не оказалось.

— Где стоят?

— У палатки прямо. Синяя “шестерка”.

Своих там не оказалось. Обработали ребят по полной. И Донцов себя показал. Без базаров всяких, все четко сделал. Был у него прием любимый: первый удар всегда в сердце, у пациента в одну секунду губы белели, глаза выкатывались. Ну а потом уж в щи заряжал. Причем целился в подбородок, в самый кончик, чтобы челюсть сломать. Так что Гудрону тогда на станции еще повезло. Мог и сейчас супчики перетертые хлебать. Короче, дело сделали быстро, Дрозд тоже пацан резкий, ну а Ванька вообще как из пушки бахает. Сенька этим гражданам быстро карманы вывернул, цепи, гайки, котлы поснимал, мобилки вынул. Одна заминка была: Донцов за каким-то хреном стал потерпевших пинать, когда те уже в партере лежали. Оттащили его и рассосались в разные стороны. Сошлись опять уже в квадрате, поляну накрыли. Было что отметить, гости упакованные оказались и налом, и рыжим. Донцов за инструментом сходил, устроил всем праздник духа.

Наутро Ванька часы, золотишко и трубки Дяде понес. Тот посмотрел на товар:

— Откуда взяли? — спрашивает.

— У приезжих.

— Приезжие… приехали из Америки на зеленом венике.

Забормотал Дядя свои прибаутки, значит, все, торг пошел. Он всегда так, смотрит и поругивает, как будто и не тебе говорит, а просто про себя, но так, чтоб ты понял — товар у тебя шлаковый, возьмет только из милости.

Опыт у Дяди будь здоров. Начинал он в Москве на Втором часовом заводе, сборщиком. Собирал-собирал “Командирские” и стал замечать — брака много, и все под пресс идет. Стал в рабочее время из бракованных часов рабочие собирать: двое бракованных — одни рабочие. Ну, а изделие через забор перебрасывает, там напарник их встречает. Так работал тихо-мирно, не жадничал, начальнику завода на праздники подгоны делал, но напарник его взял и спалился. Чуть до суда не дошло, начальник завода выручил. Но увольняться пришлось.

Дядя долго не думал, ему на жулика переучиваться не надо было. Открыл кооперативную палатку у Белорусского вокзала. Те же часы, скупка-продажа. Стал подниматься стремительно, подзанял у кого-то, хату на окраине Москвы купил, а тут девяносто восьмой и наступил. В общем, московский бизнес пришлось отдать в счет долга. И еще пару лет выплачивал. Когда развязался с этим делом, понял: лучше победнее быть, но тише и неприметнее. К тому же дочка у него, любимица, в институт скоро, уже рисковать нельзя. Открыл у нас в городе палаточку. Работал по московской схеме, стал дворовых пацанов агитировать, чтоб они ему товар поставляли. Вот, вырастил небольшой коллектив во главе с Ваней. Был у него талант людей убеждать, и к молодежи подход знал, умел себя поставить. Вроде, дедуган уже, а весь молодняк квадратовский его уважал. Да и побаивался. На Дядю и с других районов пацаны работали. Ванька говорит, даже с низов парочку видел. Ванька может знать, его Дядя иногда в палатку ставит поторговать. Вообще ходит слух, что он хочет Ване дело передать за отступной малый.

Одна у Дяди слабость — дочка. Деваха — так себе, бледная, ни рыба ни мясо, а из папаши своего веревки вить может. Что ни скажет, то он и сделает. Дядя говорит, у Нинки голова светлая, она суть вещей видит, потому не оступается. А в чем ей оступаться, если у нее на уме только в дудочку свою дудеть? Ну, не в дудочку! На флейте она играет. В школе, конечно, доставалось ей: каждый дятел орет: “Нинка, сыграй мне на флейте!”. А ей хоть бы хны, как от железной отскакивает. Никогда ни с кем не собачилась. Вообще говорила она мало, многие думали, брезговала. Чего тут скажешь, было чем. А как школу закончила, сразу в Москву укатила. Дядя ей хату отдал, а сам у нас в коммуналке остался. Поступила она там то ли в музилище какое, то ли в Гнесинку, Дядя особо не распространялся.

Приезжала редко, вот даже на дне рождения ее не было. Зато когда появлялась, Дядя чуть не светится, как лампочка Ильича, целыми днями вокруг нее на задних лапках, как жучка. Говорит, если б не Нинка, давно бы все к свиньям собачьим бросил, открыл бы в “Доме быта” лавочку и будильники старухам ремонтировал. Только те, кто Дядю знает, от смеха давятся после таких заяв. “Дом быта”! Еще бы “Бюро добрых услуг” сказал! Вон, он Ваньку как родного знает, много лет работает, а один хрен, товар смотрит и бормочет:

— А это что? Цыганский “Rolex”? Шрифт кривой, буквы турецкие… Я б такие котлы даже на собственные похороны не надел. А это? Ими что, в футбол играли? Ой, ребятки, вам только стеклотару собирать доверить можно. Тут браслет под замену. Это на, выкинешь где-нибудь. У цепочки замок сломан. Как дикие, на скаку срываете… Таким товаром только матрас набивать, и то пользы больше будет, чем на витрине. Одно расстройство. Сколько хочешь?

Ваня скажет, а уж сам знает, что Дядя вполовину срежет.

— Ты, Иван, как обычно, на пятак рублей ищешь.

Но сильно он Ваньку не обжимал. Свой все-таки. Давал нормальную цену и сразу. Другой раз скажет, вот половина, через неделю за остальным приходи. А через неделю и не каждый явится — или примут, или передоза.

— Как новый-то? — Дядя знает, что Донцов участвовал.

— Нормально. Увлекается только.

— Ну, это по молодости.

— С таким характером до старости и не дотянет.

Ванька только с виду дуболом. Его в детстве старшие дразнили, мол, тебя можно на банку с тушенкой вместо свиньи фотографировать. А в людях он разбирается. Ванька понял, что, когда у Донцова в руках инструмента нет, это геморрой, а не человек. Потом уже случай был: защемили какого-то ботаника, его и прессовать не надо было. Дрозд с ним правильно поговорил, тот мигом сдулся, сам все отдал. Дали ботанику полтинник на электричку и уж отошли, а Донцов развернул и как перемкнет! Прямо по очкам. У того линзы треснули, кровь из брови хлещет, стеклом порезало. Пацаны тогда напряглись. Даже Дрозд, уж кто-кто, а он никогда в жалости замечен не был, и то покривился. Ботаник, ясное дело, терпила бесполезный, но беспредел-то зачем творить.

— Ну, поглядим, — Дядя задумался. — А башка как у него, варит?

— Мед от говна отличает.

— И то не каждому дано… Ладно, ты за ним приглядывай, сосед все-таки.

Ваня от Дяди вышел, бабло пересчитал. Куш солидный получился, вот только делить теперь на пятерых. Во двор вышел, там уж его дожидаются все кроме Гудрона, у него тогда дневная смена выпала, поехал в центре асфальт класть.

Быстренько лавэ распилили и в бильярдную. Там загудели до самого вечера, пока Гудрон не подтянулся. Потом в квадрат. Вообще гуляли без тормозов. Появилась какая-то нотка отчаяния, так на проводах обычно пьют, особенно когда не верят, что все хорошо будет. И главное, разойтись не могут. Тоже раньше такого не было. За один вечер в низы сходили молодежь погонять и с базовскими сцепились. В низах все полегкой, там вообще одни лохи, а с базовскими душевно вышло. И уж тут, если бы не шизанутый Донцов, кто знает, чья бы взяла. Это дело хорошее, пусть люди помнят — квадрат марку держит. Короче, праздник тот на целых три дня растянулся. Может, и еще гари бы хватило, но стали пацанов потихоньку растаскивать. Дрозд в трезвяк загремел, прямо у магазина скрутили. Гудрона земляки увели. Сенька с Донцовым пошли за синькой и не вернулись. Зато потом еще неделю от Сеньки только и слышно было, как они с Донцовым покуролесили.

Проснулись они с Донцовым в электричке, на Савеловском вокзале. Денег нет, топлива нет, внутри все ссохлось, до следующей электрички сорок минут. Хорошо, хоть у Донцова аккордеон с собой. Вышли они на площадь перед вокзалом, Донцов на асфальт кепку бросил, стал играть. Сенька неподалеку шустрит, мелочь стреляет. Минут десять прошло, Донцов только две песни сыграть успел, подруливает к нему азер, послушал чуток, языком поцокал, потом прямо среди песни Донцова за локоть хвать! А это все — смерть шпионам! Хочешь, чтоб чердак протек, тормозни Донцова. А зверек еще и пасть раскрыл:

— Хочешь работать — плати. Здесь поляна чужая.

Сенька говорит, он на секундочку отвернулся, потом слышит, баба какая-то ойкнула, поворачивается, а азер уже по площади ползает, кровью харкает и фиксы собирает. И к Донцову со спины люди в сером спешат. Сенька свистнул, ну а Донцова от ментов бегать учить не надо было, он сам профессор. Долго их, правда, и не гнали, ленивые стражи попались. Донцов с Сенькой в переход нырнули — и привет. Вышли прямо как по заказу к ЗАГСу, большому такому, в два этажа. А там человек с гармонью долго без дела не простоит. Короче, вписались они на какую-то свадьбу. Сенька только ночью в город вернулся, а Донцов вообще через два дня. Упал на свою койку и почти сутки не вставал.

Когда очухался, ни денег, ни жратвы — ничего. Все пропил или растерял. А на кухне какой-то эсэсовец суп варит, запах по всей коммуналке расползается и железными клешнями за желудок цапает. Донцов кипятильник в банку воды кинул, кипяточку похлебал и за аккордеон. Пока играет, хоть голод, хоть война, ничто не трогает. Он вообще в эти моменты как будто и не здесь, потому и бесится так, когда отвлекают. Поиграл немного, голову поворачивает, а в дверях девчонка стоит. Тоненькая, волосы коротко острижены черной шапочкой, и в фартуке кухонном. К косяку прислонилась, одну ножку за другую завела и слушает. Донцов на нее смотрит и молчит. Он всегда при интеллигентных девочках терялся немного, таким, как Светка, знал, что сказать, а тут другое дело.

Нинка первая заговорила:

— Сыграй еще.

Донцов сыграл. Глаза закрыл и сыграл. Ни время не помнил, ни песни, только глаза открыл, а она на том же месте стоит, слушает.

Принесла ему Нинка супу, борща белорусского. И все спрашивала, где он учился да как. Донцов рассказал ей, мол, в детдоме сначала их учили, потом в армии в музроту попал, а так все больше сам. Нинка к себе сбегала, флейту свою принесла, тоже сыграла. Донцов похвалил, конечно. Так-то ему не очень понравилось, но что ж будет хорошую девочку ругать. Тут Дядя в дверях нарисовался, чего, спрашивает, ансамбль сколотить решили? А Нинка ему: “Иди, иди, пап. Не мешай”. И дверь захлопнула.

У Дяди нехорошо на душе сделалось. Еще раза три к двери подходил, но только послушать: первый раз говорили чего-то, потом слышит, Нинка играет, а в третий раз так его и проняло, чуть под дверью коньки не отбросил, слышит — матрац скрипит. У бабы Паши древняя такая койка была с чугунными спинками и панцирным матрацем. Пошел Дядя к себе, полным стаканом освежился, а все равно в башке туман. Чего делать?! Самое-то страшное, что он свою дочурку знал. Понимал, что она с первым встречным в койку не прыгнет. А уж если легла, то это серьезно. Тут и до свадьбы недалеко. А на хрена, спрашивается, Дяде такой родственник? У него всего имущества — дембельский чемодан и гармошка проклятая! В первую секунду Дядя решил ментам Донцова слить, слава богу, поводов искать не надо. Но Нинка-то, Нинка! Она ведь, дуреха, и из тюрьмы дождется! Тогда еще хуже будет. К делу Донцова пристроить Дядя и не мечтал. Бродяга и есть бродяга. В общем, принял Дядя еще один дозняк и решил поглядеть: если разбегутся быстро — хана Донцову, если не разбегутся — только свечку поставить остается.

Короче, стал Донцов с Нинкой зависать. И не то что они времени много вместе проводили, так, раза три-четыре в неделю увидятся, не больше, а с пацанами Донцов почти перестал общаться. Или в комнате у себя сидел играл, или в одиночку рыскал по городу, как волк. Говорят, стал пробиваться по музыкальной части, ну, там в оркестр какой-нибудь или еще куда — бесполезняк! На Донцова как комиссия посмотрит, так у всех мурашки по коже, жопы подожмут и сидят, в листочки свои пялятся. Мол, вы, конечно, талант, но рожей не вышли. Один дедок, вроде, вступился, телефон свой оставил. Донцов перезвонил, а тот говорит — есть место, учителем в музыкальный кружок. Донцов только заржал и трубку повесил. Это он-то — учитель?

Нинка тоже старалась помочь, в группу какую-нибудь его сунуть. Съездил Донцов пару раз на репетиции, вроде, даже понравилось. Только что он с этими задротами музыкальными делать будет? Все в белых рубашечках, патлатые. С ними же слова по-человечески сказать нельзя. С месяц так промаялся, потом Нинка звонит, радостная: его, мол, в оркестр на прослушивание приглашают! Чего за оркестр, не помню. Только Донцов, когда услышал, тоже обрадовался, говорил — единственное место, куда ему не западло идти было. Нинка говорит — послезавтра прослушивание, готовься. Ну, Донцов и пошел готовиться. По такому случаю не грех и с пацанами было выпить. Выходит, а во дворе Ваня с Сенькой топчутся. Взяли по пивасу для начала. Донцов так и светится. Сенька пристал — чего да чего? Рассказал им Донцов. Пацаны переглянулись, как на глупого, на Донцова покосились. Ванька и говорит:

— Мне бы сказал, я б тебя давно в кабак лабухом пристроил.

— Да, нах мне твоя рыгаловка! Ты тему вообще не просекаешь!

— Слышь, дурака не валяй. Делом надо заниматься. Мы вчера с пацанами такого лоха опустили, вон Сенька докажет. Месяц бухать можно.

Донцов смотрит на Ваньку и как будто не въезжает, о чем тот вообще. Тут еще, как на грех, Ванин брат с женой подъехал. Из машины вышел, с пацанами поздоровался, дочку на руки взял и в подъезд. Донцов на него посмотрел и Ваньку спрашивает:

— Это кто? Одомашненный рогатый скот?

А братан у Вани, ну один в один на быка похож, только кольца в носу не хватает. Козе понятно, Донцов хотел Ваньку поддеть слегка. Только вышло по-тяжелому. Ванька напрягся. У Донцова тоже глаза загорелись. Оба стоят, молча друг на друга пялятся. Тишина такая, аж звенит! Сенька слово боится вставить. И тут Ванька, дурак, рукой слегка дернул, типа подтянул к груди немного. Знал ведь, что Донцов в сердце бьет, и не выдержал. Донцов, как это увидел, оскалился, понял, что Ваня просел. И Сенька это видел. Тогда замяли, но Ваня затаился, он такое не прощает. Он ведь в квадрате типа основной, а тут личина у него сыграла, да еще при свидетеле.

Короче, весь тот вечер втроем и бухали, Дрозд с Гудроном так и не подтянулись. Когда до градуса нужного дошли, Донцов говорит, пошли, мол, на низы лохов погоняем. Ему-то весело, он, счастливый своим оркестром, и не замечает, что Ваню даже синька не берет, так размолвочка в душу запала. Ваня и говорит — пошли. Приходят они на район, видят в низах на точке кто-то квасит. Донцов то ли с пьяных глаз, то ли вообще не хотел разбираться, с ходу к ним и подъехал, мол, кто такие, что за форма клоунская? А там пацан один из десантуры дембельнулся, да еще двое сослуживцев с ним, в гости заехали, да еще местных человек пять. Как на Донцова со всех сторон посыпалось! Сенька вперед было подался, а Ваня его придержал и сам стоит, смотрит. Сенька, он, конечно, по жизни шестой номер, но чего-то ему в Донцове прикипело. Смотрит, как того в асфальт втаптывают, и чуть слезы не роняет, вот-вот сорвется, как шавка в пожар за своим хозяином. Ваня его за плечо дергает:

— Пошли. Пошли, говорю!

Слили Донцова. Его, беднягу, прямо под хохлому расписали! Еле до койки дополз. На матрац упал, чуть не замертво, кровью обоссался и до утра шелохнуться не мог. Да и утром-то попытался подняться, хрен там был! Как под трактором побывал, всего перемололи. Хотел крикнуть кого-нибудь, а кого крикнешь? Не Дядю же! Донцов тоже не дурак, видел, что Дядя на него клыками из-за Нинки щелкает. Так и валялся до вечера. Отключился ненадолго, потом слышит, кто-то по комнате бегает, шухер наводит. Глаз один разлепил, а это Нинка. Она специально без звонка приехала, хотела посмотреть, как там Донцов к прослушиванию готовится, какие песни репетирует. А тут впору уже марш заказывать. Донцов слышит, Нинка бегает, чего-то в комнату таскает и орет на кого-то, на Дядю, видать: чего, мол, не позвонил? “Скорую” почему не вызвал? Тот мычит что-то в ответ, на душе-то одно — лишь бы Донцов загнулся. Нинка увидела, что Донцов очнулся, бросилась к нему, шепчет — потерпи. А чего он еще может? Вздохнуть и то больно. Принесла Нинка таз с водой, Донцова кое-как раздела, уж никогда он не скулил, а тут не удержался. Дядя от двери басит, давай, мол, в ванную его оттащим. А Нинка резко так:

— Уйди! Не мешай!

На пол прямо Донцова стащила, обмыла водой горячей, на сухое одеяло переложила, йодом, зеленкой помазала. Постель поменяла, матрац чистый у Дяди взяла, у него был для раскладушки. Дядя уж понял, что, если брыкаться будет, врагом своей дочери станет. Даже “скорую” сам вызвал. Врачи приехали часа через три, на Донцова посмотрели:

— Руки-ноги без переломов, но, возможно, трещины, — говорят. — Ребра, скорее всего, сломаны, точнее только после рентгена. Где это тебя так?

— С лестницы навернуся.

— В принципе можем его госпитализировать, — врачиха предложила, но как-то без огонька, не душевно.

Нинка говорит:

— Я сама за ним присмотрю.

— Как ходить сможет, сразу же на рентген, — врачиха моментом засобиралась. — Лучше прямо завтра. Болеутоляющее ему давайте. Поправляйтесь.

Трое суток Нинка возле Донцова, как у мартеновской печи. Все успевала: и отвар забодяжит, и бульончику принесет, и с оркестром этим передоговорилась, чтоб прослушивание перенести, и у себя в шараге больной сказалась. Дядя ее уговаривал, мол, сам приглядит, не дай бог, у Нинки в институте проблемы будут. Только если б Дядю с Донцовым оставили, он бы его подушкой удушил.

Донцов очухиваться быстро стал. Видок, конечно, так себе, хуже, чем с креста снятый. Портрет особенно подпортили — нос зигзагом, два зуба на земле оставил, бланш под глазом надулся, как грыжа на футбольном мяче, весь лоб в асфальтовой болезни, ну и по щекам, конечно, поширкали. Но с духом он быстро собирался, в этом смысле его сломать еще сложнее, чем физически. Да и стыдно было, всю жизнь сам, никого ни о чем не просил, а тут Нинка суетится, изводится. Когда совсем он в себя пришел, состоялся у них с Нинкой разговор. Про что именно, никто уже не узнает, но только Донцов Нинке слово дал больше не драться.

Еще неделю Нинка с Донцовым понянчилась. Совсем в его комнату перебралась, раскладушку с койкой сдвинула. Потом в Москву уехала, а через день Донцов на свое прослушивание поехал. Так-то синева у него на роже прошла почти, но все равно видать, что человек в молотилку попал. Донцов смущался сначала, как в таком виде перед комиссией показываться, но Нинка там наплела, что он в аварию на машине попал. Все путем, короче, складывалось. Донцов съездил, в зале с роялем отыграл что хотел. Эти в комиссии пошептались, потом один там такой толстый папингус лоб нахмурил:

— Думаю, без вас нашему оркестру славы не видать! — говорит.

То ли пошутил, хрен его поймет!

— Прямо завтра приходите, будем решать, что с вами делать. Только, смотрите, за рулем поаккуратнее.

Донцов Нинке сразу отзвонился. Та прямо в трубку завизжала от радости! Донцов тоже счастливый. Нинка ему говорит, езжай к себе, я к вечеру буду, отметим! Донцов по такому случаю цветов купил на вокзале. Едет в электричке, под мышкой аккордеон, в руке этот веник белый, как дурак, улыбается. И тут ему рука на плечо — шлеп! Донцов посмотрел и с лица спал. Азер тот, которого Донцов у Савеловского вокзала опустил, и с ним еще один. Азер лыбу давит, а в пачке еще больше золота, чем было.

— Здравствуй! — говорит. — Далеко едешь?

Другой раз Донцов и диалога-то заводить не стал бы, просто навернул бы в сопла и привет. А тут потерялся, врасплох его застали, и оправиться никак не может.

— На следующей выхожу, — Донцов ему отвечает.

— Я провожу. Пойдем.

Вывели они Донцова в тамбур. Азер букет у него из руки вынул, на пол бросил. Вышли из поезда, черные Донцова под руки, как Вия, ведут. А он размяк совсем, первый раз в жизни драться не может. На что он надеялся, не пойму. Что пожалеют? Или понял, что теперь по-любому всему конец. Нинка, может, и слушать не захочет.

Отвели его на запасные пути, за товарняк. Азер Донцову сунул в шнопак, но так, играючись, для разминки. Донцов даже закрыться не пытался. Из носа сразу две струйки красные, как будто кран открыли. Эти двое аккордеон с Донцова стянули, ухватились за бока, и каждый на себя дернул. Инструмент только взвизгнул, когда меха порвались. Тут, видать, у Донцова совсем матка опустилась, руки-ноги ватные стали. Азер подошел к нему, одной рукой за скулы взял, а другой из-за ремня нож вытянул — обоюдоострый, с ложбинкой кровостока, пару секунд в глаза посмотрел, фиксы оскалил и всадил под ребра. Донцов даже не вскрикнул, постоял немного неподвижно и обмякать стал. Так на рельсах и помер, кровью истек.