хождения по канатам

Павел и Михаил в облаке надо мной…
Выдохи в небеса сотканы из любви.
Павел и Михаил правят мой путь домой —
Знает одна душа, как они держат нить…

Павел и Михаил — записные ловцы
Тёмных дождей, охот, жарких пустот, огней…
— Что там горит, смотри, — говорит Михаил
Павлу, теряя счёт бликам огня во мне.

— Страсти… Но ровный свет… — Павел плоским пером
пишет по облакам, не завершая фраз,
и тихо кружится снег, заполняя пролом,
между тем, что пока, что всегда, что сейчас…

Павел и Михаил… Один проводник по снам,
другой оградит мечом меня от себя самой,
от выстрелов сонных сил…
и тень монастырских трав
смягчает пустынный зной за нежным правым плечом.

Перебираю цветные стёкла, свободная голова,
поддержка, прыжок, поддержка,
звук цветка.
Если бы ты знал, —
как в реке говорит река, —
что всё, что будет, удержит
от жёстких рамок лекал.
Будущее так возможно,
что счастье уже с тобой,
и прутики юной вишни

так пахнут в самый мороз, —
если только тепло в прихожей,
где висят чужие пальто,
и куда ты вошёл неслышно,
как входит в ночь — нож.
О чём? — и кому? — вот мука,
если нет ни души.
Кому-то темна разлука,
кому-то светлы пути…
И всё же скажу “прочти”, —
как “прости”.
Пребывая в ясной памяти и одиночестве,
забывая о всех непонятых и забытых,
не мучаясь больше ни виной,
скажу:
— Я была неточной, просто жила.
Но целая армия ангелов
иногда бывала
со мной.

Южные океаны,
куда —
корабли, телеграммы,
аэробусы,
обещания затяжных дождей —
как везде…
Снег на пальмах,
пропущенные эсэмэсы,
хождения по канатам,
картинка, перепощенная многократно, —
но связь,
и движенье…
Хлопья лиловых цветов.
Он пьёт каждый вечер,
как и в начале жизни,
радуясь облакам.
Она всё так же тоскует о вечной
любви,
поднимая подол
платья — для дурака.
Другая плоскость,
понятная,
как горе, море и грусть,
захватывает, словно пятна,
поверхность тела — и вглубь.
(Тонкие карточки,
Тёмные лица бабушек,
планы и ветви рода
корни и тени луны.)
В ослепительном городе,
где свет застревает в горлышке, —
чёрные куколки вуду,
сердце со стороны

саванны
нагревается и печёт.

В зеркале кто-то ждёт.

Но ей рядом с ним можно спать повсюду,
не думая ни о чём.

В Париже тишина.
Конечно,
огни,
конечно,
распродажи.
Конечно, лёгкие машины, друзья, и музыка, и дансинг,
И шум листвы, и мостовая,
цветы, стихи, влюблённость, утро,
в обнимку — лёгкость и растрава,
в охапке — туфельки и книжки…
Но нет тебя — и я не слышу, не понимаю, не волнуюсь.
Я знаю только, что в Париже —
такая тишина…

Шведские Мунки (“Вампир и больная”),
Матисс, Пикассо, японская кухня…
Изъеденный тлёй каштан догоняет
Ветер.
И море то распрямляется, то сбивается в кучу.
Адонис из Парижа
рассказывает китайцам
о мирах высших и нижних,
о книжках и модных танцах.
У Адониса кудри, его подруга — актриса.
Китайская девушка с именем “Утро” улыбается Адонису,
как Будда.
Рыбные рестораны,
лёгкие вина и трубки.
Всё-таки она странная —
девушка с именем “Утро”.
Как юный солдат призыва, доходящий сам по себе до дрожи,
Адонис в этом шведском дожде, как в зыбке,
Где вода — и та на любовь похожа.

Есть особенная территория, такая специальная комната,
баз ключей,
где я плачу, говорю страшные слова “никогда” и “навсегда”,
обещаю и угрожаю,
не понимаю и снова плачу, и даже реву, и даже навзрыд, —
а потом выхожу на Божий свет и говорю ему: радость, спасибо.
Тайная территория — мои ошибки и глупости,
моя гордыня и искренние заблуждения, моя стыдоба, —
комната ни для кого. Никому. Живая.

Переменить программу, выполнить эту жизнь
весело и легко — как будто выйти во двор.
А там — песочные ламы, призрачные пажи,
ещё — молодые бури, ещё — голубой зазор.
Выкипая наружу накачанным голоском,
удлиненными мышцами, чистым выдохом сна,
встать под небесным душем, под световым углом —
и тут же подняться выше, чем было дано знать.
Может быть, я растенье из космических чащ,
занесённое снегом в европейский пейзаж, —
а может быть, новый тренер, подбадривает, крича,
внутри головы и тела, новый даря этаж.
Снег ложится на руки, говорится легко
на незнакомом русском с английским через одно
(маленькая подруга из минувших веков
в режиме перезагрузки смотрит через окно).

Выращивала сердце, зашивала грудину.
плакала-кричала исправно-напрасно.
Птицы разметались
по щекам румянцами.
Новое сердце выросло,
как дитя.

Плавала-ветвилась
оплывала воском
изустным приветом
ворошила ворс
ходила на развилку
двух дорог в полночь
вырастила сердце,
как розу.

Не заметить робости в этой системе координат,
не заметить нежности, отмечая и нежность, и робость, плюс
“Не мучай меня”, — вот будущего откат,
когда и мне заскулить, понимая что все воздаётся подробно, боюсь.

И поэтому: я уже не хочу ничего — что равняется, я хочу всего.
Пусть в отверстиях, в сгоне по радиусу кривой
Меня выносят часы на сдвижок в миллиметр от того,
Кто втянул меня за руку в эту игру головой.

Ладно, пусть: удивительный мир не размотан, дышит и спит,
Устаёшь до рассвета, хотя — для чего корабль? —
Вот вопрос, возникающий в сольном овале тли,
Умереть молодым! — поняла! — и расправили крест ветра.

Для чего корабль? — Монте-Кристо молчит и ждёт,
Все наказаны и прощены, удивления нет ни в чём,
На бесстрашной трассе все смерти мои не в счёт,
Но корабль сияет, и волны льнут, и вода течёт.