Синойкия

Подобно игле, скользящей по виниловой пластинке, рассказ сам выводит меня на этот эпизод. Вначале я сказал, что собираюсь пройти мимо, но теперь становится очевидно — без него повествование может потерять какую-то очень важную, несущую составляющую. Я не собираюсь воевать с собственным сюжетом и, превозмогая совесть и стыд, покорюсь ему.

Довольно самоуверенной выглядит попытка залезть в историю любых взаимоотношений (а тем более — семейных), длительность которых исчисляется промежутком, превышающим твою собственную жизнь. Старые обиды за столь долгое время выкристаллизовываются во что-то прочное и фундаментальное. О них уже даже не говорят. Да и зачем что-либо говорить, когда прощение, равно как и раскаяние, невозможно? В этом смысле людские отношения по форме и содержанию напоминают мировую историю8. Они, как и история, отличаются от своего отражения в зеркале. Причем сколько зеркал — столько и отражений. Взаимоотношения моей бабушки и ее сестры в этом смысле показательны.

После войны, в голодные ленинградские годы, Людмила Юрьевна9 убедила их маму отдать сестру в детский дом. По ее словам, это был какой-то особый детдом для детей партработников, и она долго добивалась того, чтобы Наталью поместили именно в это заведение. Якобы даже в те голодные годы кормили там превосходно, и попасть туда считалось особой привилегией. По крайней мере, условия там были лучше, чем дома, ведь отца их семейства, героически сражавшегося за Родину, обвинили в том, что он был японским шпионом, и отправили в лагеря10. Через четыре года, когда жить стало чуть проще, ребенка забрали обратно домой.

В таком изложении история имеет невинный характер. Нет ничего удивительного в том, что семья без кормильца не смогла содержать ребенка и на время отдала его в приличный интернат для детей партработников. Обычная ситуация по тем временам.

В исполнении же моей бабушки все принимает совсем другой оттенок. Прокормить-то всех могли, и ее в том числе. Ведь в то время кормилец у семьи нашелся: муж Людмилы Юрьевны, Александр, тоже журналист и ярый коммунист. Но жили они тесно. В двухкомнатной квартире сразу шесть человек: Наталья с Людмилой, их мать, муж Людмилы и двое детей: Юрий и больной Сержик. Для Александра Наталья была, в общем-то, никем. Отцы у нее и Людмилы были разные, так что она являлась всего лишь “сестрой жены от третьего брака их матери”. В один прекрасный день Александр объявил: “Либо я, либо она”. Выбрали, конечно, его. Людмила Юрьевна даже и не попыталась защитить бабушку. Кому хочется остаться с двумя детьми, маленькой сестрой и матерью в голодном Ленинграде?

Вот только почему в “роскошный детдом” Людмила Юрьевна отдала сестру, а не одного из своих детей? Когда я один раз, по молодой своей глупости, задал этот вопрос, она сделала вид, что не услышала меня.

По словам бабушки, это были худшие годы в ее жизни. Детдом есть детдом, неважно, для партийных он или для беспартийных. И до сих пор она каждый раз плачет, когда на улице ей встречаются беспризорники.

И кто тут прав, кто виноват? Даже седовласое склеротичное время растерянно чешет затылок, пытаясь вспомнить. Все затерто, большинство свидетелей ушло из жизни. Правда осталась лишь вечно свежей раной на совести живых участников тех событий.

В силу некоторых причин я склонен верить бабушке. Но кому от этого легче? Могло ли это не сказаться на дальнейших взаимоотношениях сестер?

— Великолепная моя мама, — Сержик поцеловал сопротивляющуюся Людмилу Юрьевну, — вы себе даже не представляете, Никиточка, что это за человек. Большой журналист, видный человек. И главное — чистейший и порядочнейший человек. Вы знаете, как она помогла вашей бабушке в послевоенные годы?

Знаю, Сержик, знаю.

А может, и не знаю.

— А как у вас дела в университете? Грызете гранит? Что военная кафедра, посещаете? Ой, ну просто замечательно! Нравится мне в вас эта целеустремленность. Крепко вы жизнь взяли. Держите, держите. И не спускайте высоту. Ой, а последние новости слышали? Вербицкая теперь будет президентом ЛГУ. Ой, простите, СПбГУ, все не могу привыкнуть. Это такая новая должность. А новым ректором станет бывший учитель Медведева. Мне об этом сказали у нас в издательстве. Да, а каково безобразие-то, сразу как выбрали — повсюду своих людей рассадил. И ректор этот, говорят, очень неприятный человек. Борис Лукьянович, наш бухгалтер, так и сказал: “Настали лихие времена”. Ну, ничего, Никиточка, вы на это на все внимания не обращайте. Учитесь спокойно. Знаете, я прямо счастлив, что с вами знаком! Так мне на людей везет в жизни. Такое интеллигентное окружение!

Я тоже состоял в когорте этих Светиков и балерунов-соседей. Все, что недожил, недолюбил — все это Сержик получал через нас, проникаясь нашей жизнью и страстями, возможно, не менее глубоко, чем мы сами. Он — это мы отдельно от наших тел.

— Никиточка, а у вас на математико-механическом факультете студенты матерятся? Нет? Вот почему спрашиваю: недавно шел мимо здания исторического и философского факультетов и наблюдал удивительную картину — студенты университета стояли у входа и матерились. Курили. Какое безобразие! Одна студентка висела на шее парня, и они прилюдно целовались! Ну куда это годится?! У вашего факультета такое не творится? Нет? Это, значит, только историки такие! Я подошел к этим ребятам, пытался поговорить с ними, так они на меня еще и ругаться стали. “Иди, — говорят, — отсюда, мужик, пока по голове не настучали”. Да еще и матом добавили. И это студенты университета? А ведь раньше исторический факультет был очень престижным. Кстати, очень интеллигентные ребята учатся на факультете журналистики. Вы с ними не общаетесь? Как? Ну, например, на форумах, семинарах, диспутах. Разве в университете не проходят такие? Симпозиумы, опять-таки. Меня сегодня пораньше отпустили с работы, и я добирался на автобусе от университета до “Маяковской”. Со мной ехали три студента факультета журналистики. Очень интересные ребята, такие задорные, целеустремленные и, кстати, политически подкованные. Рассказывали, что пойдут на университетский бал. А вы, Никиточка, пойдете на этот бал? Как не знаете? Ежегодный университетский бал, событие городского масштаба. Не умеете танцевать? Ну, это ничего. Просто время культурно проведете. Эти ребята сказали, что хотели бы там познакомиться с девушками. И правильно. По возрасту. Главное, об учебе не забывать. В общем, я понял, мамочка, это уже к тебе в первую очередь относится, что судьба нашей журналистики в надежных руках. А вы, Никиточка, читаете прессу? “Смену”, “Правду”, “Вечерку”? Зря, зря. Там часто завязываются очень интересные дискуссии.

— Я много по телефону рассказывал о вас Светику! О вашем участии в конференциях (выступил на обыкновенном учебном семинаре), о том, какой вы турист (провел пять дней на базе отдыха) и о вашей образованности могучей (тоже вопрос более чем спорный)! Светик вами так живо заинтересовался. Ну, ничего, придет время, и вы с ним обязательно познакомитесь. Мамочка тоже наслышана о ваших последних успехах и хочет с вами поговорить. Мама, мама, это Никиточка звонит! Никиточка, внимание: сейчас слово будет держать заслуженный деятель культуры. Слушайте внимательно!

В один момент мне стало казаться, что я и сам начинаю сходить с ума. Что у меня две жизни, одна — моя жизнь, другая — жизнь, которую Сержик проживает за меня. Я даже стал чувствовать определенную ответственность за себя перед Сержиком. Как будто та, нафантазированная жизнь была мне дорога и события, в реальности не происходившие, могли волновать и иметь какое-либо значение. Это очень странное ощущение. Возможно, когда ученым удастся клонировать человека, люди станут интересоваться судьбами своих клонов, хоть те и будут совпадать с ними лишь внешне. Впрочем, это не лучшее сравнение.

— Никиточка, здравствуйте! Звоню, чтобы поинтересоваться, как там у вас идет учеба! Я, знаете, уже представляю вас в роли доцента, уважаемого человека, прохожие будут оборачиваться и говорить: “Смотрите, смотрите, это прошел доцент”. Обязательно станете выступать с докладами на конференциях, иметь большой успех в научном мире. Нет-нет-нет, не сомневайтесь, не надо скромничать, мы с мамочкой на вас просто молимся. Я о вас рассказываю на работе, и все вас там уже называют не иначе как вторым Ломоносовым. Кстати, у меня к вам новости о Светике! Вы представляете, он...

В доме было большое празднество: Сержику дали грамоту за выслугу лет, скрепленную подписью “самого директора издательства”. Такие грамоты делаются на компьютере тридцать секунд, еще столько же печатаются, после чего отдаются на подпись с сотней-другой подобных бумажек.

Но для Сержика это стало настоящим событием.

В честь вручения грамоты было устроено застолье. Готовиться к нему начали за два дня, и мы с Сержиком несколько раз ходили в магазин, докупая недостающие продукты.

Давно уже квартира Людмилы Юрьевны не видела такого большого скопления народа, на всех даже не хватило стульев и их пришлось брать взаймы у соседей.

Пришли ракушки: я, Борис с сестрой, журналист Дима. С минуты на минуту ожидали Светика. Присутствовали бывшие коллеги Людмилы Юрьевны: несколько старушек, с материнской добротой и лаской общающихся с Сержиком. Своею вежливостью, добродушием и болезненностью он очаровывал этих божьих одуванчиков. Они абсолютно искренне обсуждали между собой значимость получения грамоты.

Были приглашены сослуживцы Сержика. Выделялись среди них несколько девиц лет тридцати—тридцати пяти. Скромно сидела в углу стола Шапошникова Лидия Павловна, мама Светика. Пришла не по годам бойкая вахтерша, еще с советских времен член общества воинствующих безбожников, Покадина Калина Прокопьевна. По непонятным причинам был приглашен охранник Анатолий — облаченный в потертый джинсовый костюм тучный мужчина, который моментально выпил почти весь коньяк, покраснел как рак, отвалился на спинку стула и стал рассказывать несмешные анекдоты.

Я должен был помочь им накрыть стол и пришел чуть раньше. Благодаря этому мне удалось присутствовать при довольно редком событии: перепалке, пускай и небольшой, между Сержиком и Людмилой Юрьевной.

Обычно во время еды часть пищи шла у Сержика мимо рта. Виной тому служило уже упомянутое мною нарушение координации движений. Поэтому Людмила Юрьевна подвязывала ему что-то вроде детского слюнявчика. В кругу близких знакомых и родственников это уже считалось нормой, и Сержик не имел ничего против. Но тут было совсем другое дело — сослуживцы и приятели. Тем более — дамы. Из-за этого и произошла та самая перепалка: Людмила Юрьевна требовала повязать слюнявчик. Сержик наотрез отказывался.

— Сережа, ты собираешься ослушаться мать?

— Мамочка, ну это же дело чести. Как я могу появиться в таком виде перед сослуживцами? Слюнявчик! Я лучше тогда вообще не буду сидеть за столом! Это же внутрикорпоративный скандал!

— Сергей! Не спорь со мной! Ты меня доведешь до сердечного приступа! Ой! Где корвалол?

— Мама! Мамочка... Врача! Ой, это я виноват в приступе! Никиточка, срочно звоните в 03. Катастрофа! Никиточка, катастрофа!

Естественно, Людмила Юрьевна легко взяла верх, и Сержик, подавляя смущение, сидел за столом, подвязанный этим слюнявчиком.

Празднование началось.

Сержик торжественно произнес речь, рассказал о том, как он ценит свою работу, своих прекраснейших сослуживцев (при этом он поцеловал ручку Лидии Павловны) и как благодарен всем пришедшим.

— Ой, Сережа, не пей вино, опьянеешь! — заволновалась Людмила Юрьевна.

— Мамочка, что ты. Я же буквально капелюшечку. Кагорчика, — засуетился Сержик.

— Ой, Сережа, ты меня доведешь до инфаркта!

— Ну, э, Юрьевна, дайте вы Сержу жахнуть, — прожевывая кусок сырокопченой колбасы, сказал охранник Анатолий.

Людмила Юрьевна даже не нашла что ответить. Повисла неловкая пауза.

— Ой, Толя, ты бы закусывал, — вступила в разговор Иннусик, одна из молодых девиц, почти весь вечер до этого общавшаяся со своими подругами, — все-таки в интеллигентном доме находишься. Ведь я права, Людмила Юрьевна?

— Категорически правы, — похлопал ладонью по столу Дима. — Анатолий, мы все просим вас держать себя в рамках. Людмила Юрьевна, — Дима с мнимой серьезностью посмотрел на нее и вновь похлопал ребром ладони по столу, — я, как лучший Сережин друг, почти брат, присмотрю за ним. Не напьется он. Немного хорошего вина — кому это мешало? Вот вы знаете, в Италии...

Все это напоминало глупейшую комедию, в которой часть актеров знала свою роль назубок, а остальные, попав на сцену случайно, чувствовали себя весьма неловко.

Вновь повисла напряженная тишина, различалось лишь монотонное чавканье гостей. А что может быть хуже подобной тишины, повторно пришедшей после попытки ее оборвать? Я тем временем еще раз оглядел присутствующих.

С одной стороны, все были очень разные, но при этом имелось что-то неуловимо метафизически общее. И в чрезмерном, но все-таки еще не до неприличия чрезмерном, макияже трех девиц, и в тошнотворном лицемерии журналиста Димы, и в медали “за оборону Ленинграда”, прикрепленной к синей вязаной кофте Людмилы Юрьевны (Людмила Юрьевна в действительности никаким образом к блокаде не относилась, она в то время находилась в эвакуации). Да и, наверное, в моем любопытствующем взоре на всю эту компанию. Атмосферу разрядил телефонный звонок.

— Светик! Светик! Наверняка он! — засуетился Сержик.

Он возбужденно махнул рукой, опрокинув при этом бокал вина, и понесся в коридор, к телефону.

— Ой, Сержик, напился уже пьяный, — воскликнула Людмила Юрьевна и попыталась встать, чтобы вытереть расползающееся на скатерти алое пятно. Журналист Дима и Иннусик моментально вскинулись, не позволяя Людмиле Юрьевне сделать эту работу самой. При этом они, как бы невзначай, толкнули друг друга, сразу же, впрочем, извинившись.

— Пожилым у нас почет, — отрапортовал Дима.

— Ванечка! Здравствуйте, замечательный Ванечка! — кричал тем временем в коридоре Сержик. — Здравствуйте! Что? А, спасибо, спасибо! Для меня это большая честь! И грамоту дали, и материально поощрили. А вы будете? Как? Нет, обязательно приходите. Вы что, если не придете — для меня это станет настоящей трагедией. Знаете, у нас такая интеллигентная компания за столом! Питомцы университета, балеруны, представители рабочего класса, фронтовики! Процесс освещают представители прессы! За столом уже идут дебаты, обсуждения. Говорим о политике, вскрываем острые вопросы искусства. Впереди разговоры о спорте, театрах. Думаю, вам будет интересно. Подумаете? Ну, подумайте и обязательно приходите! Мы вас будем очень ждать. Приходите обязательно! Еще раз спасибо за поздравления!

— Сережа, кто...

— ...ой, мамочка, это Ванечка из театрального института! Помнишь, я тебе рассказывал? Я познакомился с ним на остановке. Сразу после вручения грамоты. Сейчас я вам всем расскажу. Я стоял на остановке, на набережной, после вручения грамоты. И, знаете, я такой счастливый стоял, такой радостный! Грамота! Отметили! Не зря работал! И вот я так стою, улыбаюсь. Всем, знаете, так в лицо улыбаюсь, сияю. И ко мне молодой человек с королевскими золотыми кудрями и такими, знаете, тонкими, дворянскими чертами лица обращается: “Чего это вы, дяденька, улыбаетесь?”. Так мы и познакомились! Я ему показал грамоту, рассказал про нее. Он так живо ею заинтересовался. Выяснилось, что нам надо было в одну сторону ехать на автобусе. Мы дальше разговорились. Такой он оказался человек! Долгое время являлся участником школьного театра на английском языке. После окончания стал там преподавателем. Владеет еще несколькими языками, кроме английского. Танцует, играет на фортепиано. Ну, прямо-таки вундеркинд. Мы с ним за эти три дня так сдружились! Созваниваемся, спорим, обсуждаем!

— Сергей, как же ты зовешь в гости человека, которого знаешь всего три дня?

— Мамочка, уверяю тебя. Это великолепный человек. Философ, мыслитель, газет из рук не выпускает…

— Ты доведешь меня до приступа!

— Спокойствие, Людмила Юрьевна, — вновь тоном, не предполагающим противоречий, вступил в разговор журналист Дима, — ведь еще никто не пришел. Сережа, ты действительно неаккуратен. Зачем нам этот Ванечка? Он человек пока еще непроверенный. А тут у нас избранное общество — все давно друг друга знают. А этот Ванечка — кто он такой? Что-то очень подозрительно, что он с тобою так сразу начал общаться. Ты, конечно, человек симпатичный, интеллигентный, но все равно странно. Молодой парень — и вместо того чтобы общаться со сверстниками, он подходит к тебе? Может, есть какая-то особая цель?

— Да-да, быть может, есть какая-то особая цель? — сказала Иннусик и выразительно, с ухмылкой, посмотрела на Диму.

— Цель. Особая, — не менее выразительно взглянул на нее журналист Дима.

— Э, я чет не понимаю, чего вы тут перетираете? Или тут какие-то подводные камени, а я чего-то не знаю? А? — приподнялся со стула Анатолий.

Утвердилась тишина, еще более напряженная и многозначительная, чем та, что была чуть ранее.

О, ужас! В этот момент я осознал, что наиболее близким мне человеком за столом является дегенеративный охранник Анатолий.

Настало время горячей пищи. Я пошел на кухню помогать вытаскивать мясо из духовки. Людмила Юрьевна, воспользовавшись тем, что мы остались одни, попыталась завести старый разговор.

— Никита, как же я тебе благодарна! Ой, видишь, даже плачу. Я теперь хоть за Сергея спокойна. Знаешь, и умирать как-то не страшно. Я раньше очень на Наталью надеялась, а она так со мной поступила. Ох, я и не знаю, почему она меня так не любит. Сестры ведь все-таки. Я так ей помогала в послевоенные годы! Вырастила, можно сказать! Вот тут на днях ей позвонила — а она трубку бросила. За что она так со мной? А? Не знаю, ей Богу! Никита, не брось его! Я тебе и квартиру оставлю. Это очень хорошая квартира. Мы ведь Сталинской застройки, на века строили. Дома были для партработников. Еле выбили тогда эту квартиру. Ты ведь вырастешь, семьей обзаведешься. Надо будет свою жилплощадь иметь. А тут как раз. Ведь и Сержик не вечен.

Переход к горячему напоминал начало нового акта в спектакле. Самого горячего акта. Актеры и зрители постепенно занимали свои места за столом, которому в этом представлении была отведена роль сцены.

— Ну что, предлагаю поднять бокалы за маму виновника торжества, нашу прекрасную Людмилу Юрьевну! — журналист Дима жестом предложил всем встать.

— Ну что ты, что ты, Димочка, — изобразила смущение Людмила Юрьевна.

— Нет, мамочка, все правильно. Вот истинно интеллигентный человек. За тебя-то в первую очередь и надо было пить. Говорите, говорите Димочка! Прекрасный наш Димочка!

— Так вот. Давайте поднимем бокалы за Людмилу Юрьевну. Мужественную женщину, выдающегося журналиста, фронтовика11. Подождите, подождите, не чокайтесь. Я еще не договорил. Итак. Итак. Попрошу чуточку внимания, не чокайтесь. Итак, я хочу дать серию статей об этой удивительной семье. Возможно, получится сделать телевизионную передачу. Возьму интервью у Сержика, обладателя этой удивительной грамоты, — Дима взял в руки грамоту и, как будто с интересом, рассмотрел ее. — Необходимо, чтобы о ней узнала общественность. Как говорится — чтобы медаль нашла героя, — он со скромной улыбкой оглядел всех нас. — Ну и, конечно, о нашей фронтовичке, блокаднице, героине, любимой нашей Людмиле Юрьевне. Много ли у нас еще таких людей осталось в городе? Людей с большой буквы! Я уже подготовил материалы для сюжета, и мы с Людмилой Юрьевной обязательно еще встретимся тет-а-тет и обсудим пару моментов. Так что вот это и будет моим подарком в честь вручения грамоты: серия публикаций об этой семье. Начнем с интервью с Сережей. Я уже и название придумал: “Заслуженная грамота”. Как вам?

— Превосходно! — всплеснула руками Людмила Юрьевна.

— Ой, Димочка! Прекрасный Димочка! Спасибо вам большое. Только, мне кажется, я недостоин. Предлагаю выпить за Димочку!

Обстановка немного разрядилась и за столом даже возникло некое подобие беседы. Тон в основном задавал Сержик, стремившийся поделиться огромным количеством информации, почерпнутой им из газет.

— Ой, Никиточка, а чего это вы весь вечер молчите да молчите? Вы вот рыбки белой возьмите. Маслиночек. Кстати, Никиточка, а вы уже смотрели фильм “Остров”? Он недавно вышел в прокат. Такой сильный, знаете, фильм!

Это действительно вызвало заинтересованность с моей стороны. Про фильм в последнее время много писали, и в глубине души даже теплилась надежда на то, что в кои-то веки наши сумели снять достойное кино. Я спросил, смотрел ли Сержик фильм (это было логично предположить, учитывая, что он назвал его очень сильным), на что получил типично сержиковский ответ.

— Посмотреть, честно говоря, не успел, но хочу отметить: фильм получил крепкую прессу. Нет сомнений, что фильм выдающийся.

— Фильм очень глубок в религиозном плане, — сказал промолчавший почти весь вечер балерун Борис, — все на сплошном контексте.

— Попики опять деньжищ наворовали — и давай этой дрянью народу глаза туманить, — сказала Калина Прокопьевна.

— Что вы, Калина Прокопьевна! — заволновался Сержик. — Я хочу повторить: фильм получил очень крепкую прессу.

— Да, но как туда могли пустить эту пьянь Мамонова? — всклокотал в священном гневе журналист Дима. — Однако идейно, повторю справедливые слова Сережи, фильм на высоте. Только вчера смотрел и до сих пор нахожусь под большим впечатлением.

Дима кратко пересказал сюжет, после чего стал разъяснять моральную и идейную составляющую картины. Рассказывал о монахе, о том, как в молодости он согрешил, убив своего товарища, и о том, как потом оказалось, что тот, в кого монах выстрелил, на самом деле не умер.

— …и, знаете, очистилась душа монаха, когда он об этом в конце фильма узнает. Как тонко это подмечено режиссером. Со светлым взором монах ложится в гроб и…

— Извините, что прерываю вас. Я вот только одно не поняла, — заговорила наконец Лидия Павловна, — неужели этот факт грех отменяет? И неужто умирать от того можно спокойно? Грех-то совершается не в момент попадания-непопадания пули, а в момент нажатия на курок. И какая, по большому-то счету, разница — жив или мертв его товарищ?

Вечер приблизился к чаепитию. Со стола вновь все убиралось, необходимо было очистить место для чашек, блюдец и праздничного торта. На этот раз вместо меня помочь Людмиле Юрьевне на кухне вызвался журналист Дима. Я же пошел в ванную ополоснуть лицо холодной водой: в комнате было по-старчески душно (рамы не расклеивали круглый год).

Я набрал воду в ладони, умыл лицо и грустно взглянул на свое красное, с мешками под глазами, отражение в зеркальце. Тут до меня стали доноситься обрывки чьего-то разговора. Я невольно прислушался.

— Людмила Юрьевна, я еще раз говорю: это чрезвычайно важный разговор, — я сразу узнал сальный голос журналиста Димы. — Нет-нет-нет, не поднимайте, я вам помогу. Вы что, такие тяжести. Я на что? Вы еще долго проживете, вы же фронтовичка12, крепыш! Но — все мы под Богом ходим. Если что — как с Сергеем поступать будем? Я думаю, нам с вами надо поднять этот вопрос. Потому что, я ведь хорошо понимаю, эту эстафету именно мне перенимать. А кому еще? Да и Сережа меня так любит. Как брат он мне.

— Димочка, так неожиданно это все.

— Но ведь когда-нибудь этот разговор должен был состояться.

— Но не сейчас, на кухне. Вот когда материалы для передачи готовить будешь — все обговорим. Димочка! Ой, как неожиданно все это.

— Конечно, надо отдельно встретиться, обсудить. Давайте-давайте, ой, в сахарнице сахарку недостает. Где у вас мешок с сахаром, я досыплю. Да-да, обязательно.

— И что вы предлагаете по Сержику?

— Ох. Знаете, если крест дан, надо его нести. Такова уж, значит, воля небес. Я долго думал и принял очень тяжелое для себя решение. Я решил...

— Ну же...

— Переехать к вам жить.

Дело в том, что в этих домах ванная комната соседствует с кухней. Наверное, многие знают такие планировки квартир сталинской застройки: ванная и кухня не только являются соседями, между ними даже есть окно13.

Я понимал, что, подслушивая чужой разговор, поступаю очень подло, но мое любопытство взяло верх. Некая теневая часть спектакля, показываемая лишь одному из зрителей. Мог ли я отказаться от такой роскоши?

Я простоял все это время, ни разу не шелохнувшись. Так и не воспользовался полотенцем, оно беззащитно повисло у меня в руке.

И вот наступил самый интересный момент разговора. Тут, как назло, предательски заурчала вода в трубах — видимо, кто-то этажом ниже решил принять душ. Разговор больше не был достоянием моих ушей. Я мысленно проклял сталинскую систему канализации, вытерся полотенцем, вновь взглянул на свое измученное продолжительной петербургской зимой лицо и вышел из ванной. Разговор на кухне уже был завершен — по коридору навстречу мне шел улыбающийся Дима.

— Посторонитесь, посторонитесь, Никиточка, — ласково сказал он мне.

В голосе его чувствовалось ликование.

За чаем, впервые за вечер, в разговор были вовлечены все. Только Анатолий, явно перебравший сверх нормы, морщился, делая вид, что переваривает доходившие до его ушей слова.

— Знаете, во времена моей учебы в институте, — рассказывал Сержик, когда разговор зашел о современном образовании, — со списыванием было куда строже, чем сейчас. Помню, у профессора Громова была ученая собака Бантик, которая ходила по рядам и искала шпаргалки у студентов. Так что списать, даже при желании, было невозможно.

— Да и люди-то совсем другие были, — вставил Дима, — на первом месте всегда стояли знания.

— Абсолютно верно, Димочка! Раньше, например, ценились ученые, доценты. Когда по улице проходил доцент, люди оборачивались и говорили друг другу: “Смотрите, смотрите, доцент идет”. Вот, например, Никиточка в будущем...

Я понял, куда ведет Сержик, и вовремя сумел сбить разговор на другую тему. Стали обсуждать международные успехи балеруна Бориса.

— Жалко, что Светик не приехал, — сказал Сержик после ухода Лидии Павловны. — Кстати, Лидия Павловна передала тревожную информацию — из-за бокса у Светика возникли проблемы со зрением. Ему даже запретили выступать за сборную команду университета. Это такой удар для него! Лидия Павловна достает для него какую-то особую парную печенку на рынке. Черничное варенье очень полезно. Короче говоря — всячески стараются спасти положение, поднять на ноги! Кстати, потому сегодня Светик и не пришел. Был у окулиста. Ох, ну, будем надеяться на лучшее. Обещал вот позвонить.

А Ванечка так и не приехал…

И Светик так и не позвонил…

У меня в то время был приятель, учившийся в театральном институте. Недели через две—три после описанных выше событий он позвал меня к себе в гости на вечеринку, где почти все приглашенные оказались студентами “театралки” с самых разных курсов и отделений. Не люблю массовые алкогольные студенческие сборища, но уж больно интересно было посмотреть, на чьи плечи возложено будущее нашего театра и кино.

Там я и встретил этого “Ванечку из театрального”. Почему-то, хоть это имя и является достаточно распространенным, я сразу понял, что это он, и не постеснялся напрямую поинтересоваться, знаком ли он с Сержиком.

Заданный вопрос так его сконфузил, что сомнений у меня уже не оставалось. К тому же моментально ребята, сидевшие рядом, засмеялись и начали весело перемигиваться. “Три языка, гениально, гениально, наш танцор”, — стали подтрунивать над ним собравшиеся. Понеслись и прочие фразы из сержиковского лексикона, достаточно точно интонационно переданные будущими актерами (им, впрочем, грех было это не уметь).

Оказалось, что недавно Ванечка повстречал Сержика в метро, находясь в компании своих товарищей. Сержик сразу же подошел, громко поздоровался, попросил представить его всем Ванечкиным товарищам и представился сам. Затем, о ужас, он стал расхваливать и без того смущенного Ванечку его товарищам. И про три языка, и про танцы, и про фортепиано. И даже “газет из рук не выпускает”.

Несчастный ребенок попытался улизнуть, сказав, что ему надо перейти на другую линию, но, как назло, Сержику тоже надо было переходить. “Ой, как удачно”, — сказал он окончательно убитому театралу. Веселая компания Ванечкиных товарищей беспощадно, в полном составе, хотя некоторым было совсем не по пути, вышла за ними, дабы досмотреть до конца эту сцену.

— Какая интеллигентная ватага! Ванечка, мне, знаете, так приятно идти в среде театралов! Чувствую себя прямо под лучами прожекторов. Прекрасно! Прекрасно! Аплодисменты!

Насколько я понял, после этого случая Сержик превратился у них в полукультовую фигуру. Дело в том, что Ванечка не обладал блестящими познаниями в трех языках. Просто он сначала учился во французской школе, потом перешел в немецкую, а оканчивал свое образование он уже в английской. В результате ни один их трех языков он так и не выучил. Примерно так же дела обстояли и с остальными достоинствами, которыми его щедро наградил Сержик.

Сержик не просто вживался в человека, болел чужой жизнью. Этого ему было мало. Он переигрывал некоторые моменты. Самого человека и его судьбу Сержик брал в качестве основы, все остальное он вычищал, придумывая нечто новое. Идеальное, с его точки зрения.

Сколь сильно отличается человек от своего отражения в глазах Сержика! Этот Ванечка в тот вечер вел себя в высшей степени безобразно. Чувствуя свою вину (странно, но почему-то именно это слово пришло мне тогда на ум) за Сержика, он все время пытался каким-нибудь образом реабилитироваться. Рассказывал юношеские небылицы о количестве выпитого алкоголя и армиях побежденных дев. Учитывая, что основная часть гостей была старше, этот номер не прошел, его лишь подняли на смех. Потом он попробовал соблазнить какую-то девушку чрезвычайно грязным образом, и получил резкий отпор. Ах да, Сержика он называл, если о нем заходила речь, не иначе как “тот дебил из метро”. Потом Ванечка попытался устроить шоу, неумело изображал из себя поэта-декадента и кричал, что повесится на люстре. Возможно, подобное восхитило бы учащихся девятого класса реального училища № 288 (уж не знаю, существует ли такое), но, само собой, на людей, большая часть которых уже несколько лет проучилась в театральном институте, это произвело самое жалкое впечатление. В довершение всего он вдребезг напился, чем, видно, был очень горд, лез ко всем с объятиями и глупыми признаниями. Так что мы были очень рады, когда Ванечка, проведя определенное время в туалете, улегся спать.

К слову, из театрального института его вскоре отчислили. Потом он впутался в сомнительные аферы, разорил родителей и...

Сержику он зачем-то сказал, что сдал всю сессию на “отлично”. Я до сих пор слушаю речи о том, что страна скоро обогатится новым, талантливым и очень интеллигентным актером. “Настоящим ленинградцем, Никиточка. Как Светик, Борис, Димочка и, конечно же, вы!”

Когда Сержик позвонил мне, я блаженно завтракал и строил разнообразные планы на день. Это было во вторник утром — время, когда все на работе и город свободен для прогулок в одиночестве.

— Никиточка! Здравствуйте, Никиточка! Не отвлекаю? Вам необходимо быть у нас дома ровно через час. Нет-нет, обязательно! Категорически. Я вам сейчас не могу сказать. Это будет сюрприз. Нет, вы обязательно должны быть. Извините, что я так принципиально настойчив, но...

Я всячески пытался отделаться, но Сержик настаивал, отказываясь давать какие-либо комментарии. В результате своего он добился. Я решил, что это очередное его чудачество и, конечно, ничего особо важного там быть не может. Но раз уж я все равно собрался идти гулять, то ничего не мешало мне сначала зайти к ним, провести там полчаса, после чего спокойно отправиться на променад.

Когда я пришел, Сержика еще не было дома. Зато там, к моему ужасу, оказался журналист Дима. Встречал он меня уже как хозяин. Видимо, разговор “тет-а-тет по поводу интервью и передачи” прошел для него благополучно.

— Раздевайтесь-раздевайтесь, Сергей скоро будет. Вот вам тапочки. Проходите на кухню.

Оказалось, впрочем, что Дима тоже не знает причину, по которой Сержик решил нас позвать. Его, равно как и меня, Сержик утренним звонком убедил прийти, пообещав сюрприз.

— Только вот зря ты, Димочка, с работы ушел. Сергей-то наверняка опять дурака валяет.

— Ну как же! Дорогая Людмила Юрьевна, я же говорю вам, как брат он мне. Всегда, всегда я буду так: он просит — я сделаю. А как иначе?

— Ой, Димочка! Как все-таки благородно, как я рада, что ты у меня есть. Что же Сергей все не идет?

Она налила нам по кружке чая и сделала по бутерброду с сыром. У меня завязался глупейший разговор с Димой. Я понял, кого он мне напоминает по тактике ведения беседы: типичный Иудушка Головлев! Этакое пустословие, возведенное в религию. На протяжении десяти минут он почти не закрывал рот, но ничего сколь угодно толкового так и не сказал. Я понимаю, Сержик — больной человек, но тут — вроде без физиологических отклонений, да к тому же еще и журналист. Мысленно я проклинал сам себя за то, что дал Сержику возможность затащить меня сюда, в это терновое хитросплетение Диминых тирад.

Наконец, раздался спасительный звонок в дверь.

Людмила Юрьевна сделала шаг по направлению к коридору.

— Что вы, что вы? — моментально подскочил Дима. — Я открою, не беспокойтесь. Вы пока ставьте чайник. Или нет, лучше вы, Никиточка, поставьте.

Дима побежал в коридор открывать входную дверь.

— Ах, Димочка! Вы уже тут! Как приятно! Ну, вы уже знакомы, но еще раз представлю вас друг другу. Это — Дима, замечательный журналист, мой друг и почти родственник. А это — Инна, моя сослуживица, а с сегодняшнего дня еще и невеста. Представляете, Димочка, женюсь! Не в шутку!

Дима что-то промямлил в ответ.

— Раздевайтесь, раздевайтесь Инночка, — продолжал Сержик, — чувствуйте себя как дома. Вот тапочки берите. Нет-нет, обязательно надо, простудитесь. А вам нельзя, у вас такая ответственная работа.

— М-да, — взял себя наконец в руки Дима, — Людмила Юрьевна, пойдите сюда. Посмотрите, какой сюрпризец нам ваш сын приготовил.

Я поспешил в коридор. За мной — Людмила Юрьевна.

— Ах, Никиточка, и вы тут! Аплодисменты! Гениально! Давайте откроем шампанское! По такому поводу можно позволить себе и алкоголь. Правда ведь, мамуленька?

Он еще что-то говорил, пытался познакомить меня с Инной, нес какие-то небылицы, но я почти не вслушивался. В коридор я побежал с одной целью — мне было интересно, как друг на друга смотрят Дима и Иннусик. И мое любопытство было удовлетворено сполна.

Есть такая детская игра — “кто первый оторвет взгляд”. Создавалось впечатление, что именно ее они и затеяли. Взгляд как будто бы ожил, и я даже видел некое подобие нити, идущей из глаз в глаза.

А Сержик все говорил и говорил.

И как-то посреди всего этого мы забыли про Людмилу Юрьевну. Когда же я перевел на нее взгляд, то, честно говоря, испугался, что ее хватит удар (причем на этот раз по-настоящему).

— Раздевайтесь, раздевайтесь, дорогая Инночка, — Сержик поцеловал ее в плечо, — как любовь в нас ударила. Ба-бах! Не стесняйтесь — тут все свои люди. Они вас полюбят. Да они уже вас любят! Мамочка стол накрыла, все готово к празднеству. Мамочка?

Людмила Юрьевна таки сумела взять себя в руки.

— Что ж, прошу к столу, — выдавила она из себя, выразительно посмотрев прямо в глаза девушке, — мне кажется, мы с вами уже знакомы, ведь так?

— Да-да-да, мамочка, ну ты что? Инночка была у нас, когда...

— Сергей, я, по-моему, сейчас не с тобой разговариваю.

— Да, я была у вас в гостях недавно, когда отмечали Сережину грамоту, — опустив глаза, сказала девушка.

— Что ж, располагайтесь, — Дима вновь решил взять на себя роль хозяина. — Пройдемте на кухню, у нас небогато, но чем Бог послал — угостим.

— Так, так. Ну, Никиточку вы уже знаете, он был у нас в тот раз, — бубнил тем временем Сержик. — Да, да. Интеллигент, думаю, вы с ним подружитесь. Мамочка, нарежь пока колбаску, мы с Инночкой принесли. Отлично, отличная колбаса, сырого копчения, мы ее называем “ваше колбасное высочество”. Превосходно, это нашего, ленинградского завода. Ресторанное блюдо!

Дима открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам.

— Ура, — очень некстати сказал Сержик.

— За что пьем? — деловито осведомился журналист Дима.

— Как за что? Я же говорю, Димочка, я вас тут всех собрал, чтобы торжественно объявить: женюсь!

— Стой-стой-стой. Сергей, к чему такая спешка?

Тут уже встрепенулась Инна.

— Я не понимаю, Дмитрий, на правах кого...

— Подождите, дойдет черед и до вас. А сейчас я с Сергеем разговариваю. Так к чему такая спешка?

— Димочка, мы с Инночкой, когда сюда сейчас в троллейбусе ехали, признались друг другу, что уже давно влюблены. Ой, так захватывающе это. Я, признаться, в этих делах человек неискушенный...

— Вот это-то меня и смущает, — Дима озабоченно обвел всех нас взглядом. — Нет ли тут ошибки?

Людмила Юрьевна закивала, выказывая этим свою солидарность.

— Сережа, это ведь такая вещь. Надо проверить свои чувства.

— Да я проверил, Димочка!

— Сергей! Прошу тебя! Послушай меня как брата! — Дима взял Сержика за руку. — Не торопись. Дай времени пройти.

— Димочка!

— А меня кто-нибудь тут будет слушать? — взорвалась Инна. — Мы с Сержиком любим друг друга, и никто не сможет повлиять на наше решение.

Чай пили в тишине, чуть разбавленной Сержиковыми попытками породить беседу за столом. Людмила Юрьевна глубоко задумалась, явно собираясь с мыслями, чтобы высказать нечто очень важное.

— В таком случае знайте, что завещание я уже написала, — сказала наконец Людмила Юрьевна.

Я хотел было что-то сказать, но Людмила Юрьевна взяла меня за руку, показывая, что надо молчать. Журналист Дима криво ухмыльнулся, но сразу же опомнился и серьезно посмотрел на Инну. Сержик, не поняв смысла сказанных слов14, продолжал свои разглагольствования. Девушка, опустив голову, бездумно размешивала давно растворившийся в чашке сахар.

— Вы... да как вы... — сказала она, — да подавитесь вы! Ноги моей тут больше не будет, в этом сумасшедшем доме. Ты тоже хорош, не можешь даже невесту свою защитить! Счастливо оставаться!

Она гневно бросила ложку на стол. На лице Людмилы Юрьевны было написано злорадное ликование. Дима пытался разыграть негодование. Растерявшийся Сержик вскочил, уронив при этом вазу с цветами, которые он подарил своей невесте в честь помолвки.

— Инночка, родная, да что вы! Кто вас обидел? Может, вы что-то не так поняли! Мамочка же не могла вас обидеть, она такая у меня. Ой, золотой человек! — он не дал девушке выйти из-за стола и стал неуклюже целовать ее в затылок.

— Да перестань ты меня слюнявить, — грубо оттолкнула его Инна.

— Куда же вы?! Уходите! Нет! Как! Что? Ой, ой. Беда. Катастрофа, мамочка, иди скорее сюда.

— Иду, иду. Надо же проследить, чтобы она у нас тут, пока одевается, ничего не сперла. Ух, сволочь.

— Что ты, мамочка. Как же ты можешь такое думать!

— С нее станется.

— Сергей, тебе надо успокоиться, пойдем в твою комнату, поговорим как брат с братом, — Дима взял Сержика за локоть.

Тем временем недавняя невеста застегивала уже второй сапог. Как назло, у нее заклинило молнию.

— Вы понимаете, что после вашей смерти он останется один. Совсем один. И некому будет за ним присматривать, — сказала она.

— Ага! Вот вы и попались! Если бы и впрямь любили его, вас бы ничего не остановило и вы, несмотря ни на что, после моей смерти присматривали за ним.

Молния разошлась.

— Да идите вы, — зло окончила разговор Инна.

— Ах! — схватилась за сердце Людмила Юрьевна.

— Да как вы смеете! А ну убирайтесь вон из нашего дома. Чего у вас там еще с молнией?! Перестаньте симулировать! — грозно восклицал Дима.

— Поломалась! Ну и черт с ней! Пойду так.

Тут случилось совсем уж неожиданное происшествие. Огромный, неуклюжий Сержик рухнул на колени, сжал двумя руками сапог невесты и стал целовать его.

— Инночка, любимая, не уходите! Произошло недоразумение. Вы же говорили, что любите меня! Если вы уйдете, я покончу с собой! Инночка, заклинаю, — затем он почему-то обернулся ко мне. — Никиточка, ну хоть вы скажите ей чего-нибудь, а то я уже совсем ничего не понимаю.

— Сергей! А ну вставай с пола, ты чего позоришься и меня позоришь? Соседи услышат, срам-то какой! Да и было бы перед кем!

— Мамочка, это лучшая женщина на всей земле.

— Сергей, я кому сказала, встань!

— Нет, мамочка, не могу, не могу.

— Сережа, послушай маму, — сказала Инна тихим голосом, — я тебе потом, правда, все объясню. А сейчас мне пора.

— Сергей, вставай сейчас же! Ты кого выбираешь — меня или ее?!

— Вас обеих, — Сержик, глупо растянувшись на полу, взял за ногу и Людмилу Юрьевну.

Он лежал на полу, как будто распятый, пригвожденный матерью и невестой. Я не знаю, чем бы окончилась эта история, ведь Сержик физически был довольно силен и ни за что бы не отпустил ни одну из женщин. Но тут Людмила Юрьевна, поняв что ситуация окончательно выходит из-под контроля, предприняла спасительный ход. С криком “умираю!” она рухнула на пол. Я сразу заметил, что падение и крик были картинными. Думаю, Инна и Дима тоже это заметили. Сержик же, естественно, принял все за чистую монету и не на шутку испугался.

— Никиточка, срочно “скорую”! А я пока сбегаю на кухню за нашатырным спиртом! Ой, мамочка, не умирай. Если ты умрешь, я выпрыгну из окна. Инночка, не уходите, Христом Богом прошу вас! Димочка, проследите, чтобы она никуда не ушла.

Сказав это, Сержик убежал искать нашатырь. Инна тем временем возилась с дверным замком. Я помог открыть, проводил до лифта. Ее злоба как будто пропала. А может, просто уступила место стыду.

Когда я вернулся, Сержик уже стоял над Людмилой Юрьевной с баночкой нашатыря.

— Сергей, только такой идиот, как ты, мог поверить в это театральное падение, — недовольно пробурчала Людмила Юрьевна, пытаясь встать с пола, — ну, спасибо, порадовал ты сегодня мамочку. Дима, Никита, помогите мне встать.

— Мамочка, ты сломала мне жизнь! — Сержик не в шутку вошел в раж. — Никита! Дима! Почему вы дали уйти Инночке?! Срочно верните ее, я ей все объясню!

Он побежал к окну, одним рывком открыл его и стал кричать вслед уходящей невесте.

— Инночка, вернитесь. Это недоразумение, я вам все объясню. Инночка, я скинусь с окна! Я не шучу. Инночка!

На него с удивлением глядели старушки, сидевшие на лавочке у дома. Теперь у них была тема для разговоров на будущие две недели15.

Девушка поспешно удалялась. Через десять секунд она уже скрылась под аркой, в последний раз испуганно обернувшись — не выпрыгнул ли Сержик всерьез?

Осознав, что ее уже не вернуть, Сержик сел на стул и неожиданно зарыдал.

— Мамочка, моя жизнь категорически поломана!

— Сыночек мой любимый. Она поломана уже давно. Неужели ты не знаешь?

— Но ведь вот, вот она уже была, моя новая жизнь. Жизнь с этой прекрасной девушкой. И ты так отняла. Ты как болезнь. Болезнь, отнявшая у меня ту, первую жизнь...

— Ну, не горюйте, ревы-коровы, — с отеческой, как будто прощающей что-то улыбкой сказал журналист Дима, — пойдемте на кухню. Чайку похлебаем. Никитка, вздуй-ка нам, брат, чайничек.

Мы прошли на кухню. Сержик немного посидел на стуле, после чего, сославшись на усталость, удалился в свою комнату.

— А ну их подальше, все эти передряги! Пора ему на пенсию уже. Как раз возраст скоро подойдет.

— Да-да-да, Людмилочка, вы моя, Юрьевна, — журналист Дима двумя руками взял ладонь Людмилы Юрьевны. — Я сам как раз недавно об этом думал и хотел вам это предложить. Как мудро! Видите, как у нас с вами мысли сходятся.

— И вот еще что — покрестить его надо. Я уже под это дело все клинья вбила. Он было отнекивался, да я сказала, что мне так помирать проще будет. Ничего, согласился.

— Ой, и это тоже так мудро! Пусть и у него ангельчик-хранитель свой будет.

В расстроенных чувствах я шел домой.

— Никогда больше не появлюсь в этом проклятом доме! — думал я, шагая вдоль трамвайных линий.