Александр Уланов

Анна Альчук. Собрание стихотворений

Составленная Н. Азаровой и М. Рыклиным книга, увы, итоговая — Анна Альчук покончила с собой в 2008 году в Берлине.

Поэтическая эволюция Альчук соответствует тому, что произошло с поэзий в России после того, как идеологическое давление ослабло в 50-е и 60-е годы. Вначале — попытка восстановить связь с Серебряным веком. Однако из-за потери этой связи, например, цветущая сложность Мандельштама воспринималась или только как гражданская поэзия (Вс. Некрасовым, М. Айзенбергом, В. Кривулиным), или как скопление риторических возвышенностей (чему Альчук отдала большую дань в сборнике стихов 1981—1984 годов “Сиринга”: “Куда от камней бездыханных / стремглав взметнется стрекоза”, “все наконец упадало / во влажную, страстную ночь”, “плоды опадают в закат, / о печаль!” и так далее). С подражаний традиции начинали и Д.А. Пригов, и Л.С. Рубинштейн. Скоро стало ясно, что “тут ни о каких особых точках зрения речь не идет. С такой реальностью, кажется, давно все согласны” (Вс. Некрасов). Был вариант развития поэзии в направлении усложнения синтаксиса и семантики (в “Сиринге” есть строка “шум приглушенного вечером шинами шепчет побудь со мной”, многозначность здесь создается синтаксической неоднозначностью: приглушенного чем? вечером? шинами? а вечер — это время? не уточняется, что именно приглушено; и т.д.). Но он (возможно, потому, что культура пострадала очень сильно) распространения не получил. Возобладал отход к нефальсифицируемости атомарного упрощенного высказывания, к фонетике, к вещественно-визуальной природе слова, к иронии (тем более что и здесь существовала возможность опереться на традицию футуристов и Хармса). Сборник Альчук “Простейшие” (1988) — даже не визуальная поэзия, а орнаменты из букв (характерно, что именно он получил высокую оценку Вс. Некрасова).

Но в первую очередь — фонетика. Заумь и неологизмы у Альчук встречаются, но не слишком часто. Порой — то, что Льюис Кэрролл называл “словами-портмоне”, сложенными из нескольких слов (“тигротовый” — тут и тигр, и грот, и готовность к прыжку). Но в основном — внимание к перетеканию звуков. Ведь в “никогДА” действительно есть “ДА”, в слове “чаСЫ” СЫплется песок времени. Альчук выделяет части слов большими буквами, курсивом, объединяет части слов знаками препинания — и получается, что внутри речи есть еще несколько других, говорящих иное и иначе. “РУ / ИНЫх уж нет / а те да(лече / ние) лесное / СНОВа (ве / тки) сквозь окон / проё(мы сЛИ) / СТВЫ одичалой / лоси СОВЫ”. Цитата из Пушкина проступает сквозь попытку вылечиться спокойствием леса, мысли объединяются с листвой и дичают, как она. Из современной русской поэзии это можно сопоставить с “морфемной волной” Александра Горнона, но у него, видимо, меньше лирики и больше акцент на визуальной составляющей. И совершенно необходимо вспомнить Эдварда Эстлина Каммингса, к сожалению, почти неизвестного в России значительного американского поэта 20—30-х годов ХХ века.

Фраза ветвится внутри себя: “побег из (тем НО ТЫ)”. Язык ловит себя на противоречии: “сказаНО”. Звуки не обязаны ограничивать себя только русским: “(doors)тань до звез(ды / ры)-глаза”, и далее появляется лидер группы “Doors”: (memento / mori)сон!” Друг приходит через французский (где “е” на конце слова не читается): “город под н(amie) глаз / amie машин / замедляя потоки / о любви говорили…”

Альчук любила средневековую японскую поэзию (во многом построенную на омонимах). Переводила средневековых китайцев — и создавала собственные тексты, в которых требуется чтение не только по горизонтали, но и по вертикали, как в иероглифическом стихе.

Общее устремление к иронии не обошло и Альчук, реализуясь у нее также фонетическими способами. Лицо легко превращается в полено: “лица / поле НО / разве можНО?”. И вот чем становится строка романса: “О ТВАРИ! ПОТ ИХ(оньку) КАЛ(итку) И ВОЙ!(див тих ийс) АД!”. Див — демон — тоже на месте в этом аду среди тварей и воя. Однако Альчук смогла уберечь личностное начало от съедения иронией и стилизацией. В комментариях говорится о том, что несколько ее стихотворений посвящены В. Сорокину. Как концептуалист может ответить на обращенную к нему любовную лирику? Похоже, что никак.

Разумеется, в такой поэтике есть и свои клише (звуковые), которых Альчук не всегда удавалось избегать (кто только не говорил о совпадении как падении сов, кто не переворачивал Roma в amor). При отходе к фонетике закономерно обращение к архаичности заклятия, к доличной речи: “брызгинь ТРАВАрева / обороТЕНЬ / шип и шиПЕНИЕ / в ТИШЬ обраТИШЬ”. Сжатие смыслов в стихах Альчук — все же не возврат к предсмысловому состоянию, как пишет М. Рыклин, а скорее создание фонетической сети потенциальности, из которой смыслы развертываются. И современная филология более или менее справляется с разговором о подобного рода текстах, это подтверждают приложенные к сборнику статьи о стихах Альчук, из которых особенно содержательны работы Н. Азаровой, Н. Фатеевой и Н. Габриэлян (отметим, что аналитический язык, способный говорить, например, о поэзии Драгомощенко, в современной филологии практически отсутствует).

Судя по стихам, Альчук была не чужда вере: “в лазаром вызнанный / зев разве? / рз / ающий Путь”. Ее Бог — дар в настоящем: “(всег / да)р / се-GOD-ня”. Разумеется, это не тот Бог, на котором настаивает официальная религия. Альчук была одной из обвиняемых по делу о выставке “Осторожно, религия”, и ее персональное оправдание мало что меняет.

“хоТЕЛА вашего / да! / но и духу хва(ла / сковой) бы(ла / вина люб(ви / хорь) — похитительь / стыдама? / ничуть” — все больше смыслов в небольшом количестве букв. Собственно, поэзия и развивается в направлении все большей концентрации речи. Становясь при этом, однако, все более обращенной к глазу, а не к слуху. Как прочитать слово с двумя мягкими знаками на конце? Как вообще можно прочитать подобный текст, не выпрямив его голосом в один возможный вариант произнесения — не уничтожив его? (О невозможности адекватного голосового прочтения текстов Альчук говорят и М. Рыклин, и К. Чухров). Альчук любила выступления на публику — но развивалась в направлении, делающем подобные выступления бессмысленными.

Автор предисловия М. Рыклин отмечает, что Альчук тосковала по широкому признанию поэзии, имевшему место в начале ХХ века или в его 60-е годы. Но насколько глубоким было отношение к поэзии у большинства людей в те времена? Похоже, сейчас для таких же слушателей достаточно эстрады. А поэт должен привыкать действовать в относительном вакууме. Широкого общественного резонанса у поэзии больше не будет. Это и к лучшему — убавится истерик, как массовых, так и индивидуальных. Говорят, что давление идеологии сменилось давлением рынка. Однако государство не отказывается и от идеологического воздействия. Нужно привыкать жить под двойным гнетом.

Работы Альчук не испытывали недостатка внимания. В книге тринадцать страниц занимает перечень ее публикаций, докладов, выставок, выступлений. Были приглашения в дом художников под Берлином, в балтийский центр писателей и переводчиков на острове Готланд, лекции в США. Были поездки в Италию, Испанию. Но все заметнее нарастание отчаяния. “в пустоте(ло / пнуло) сердце / и д и д и д и / от чаянНО / ЧЬ ЧУ / ДА / зачем?” В последних стихах все больше описательности, прямого высказывания — видимо, нет сил держать звуковую волну. Вообще говоря, самоубийство — также и показатель восприимчивости и тонкости. Сколько производителей новой искренности, нового эпоса, новой гражданской лирики будут гнать свою продукцию, хоть кол на их головах теши.

Но все-таки какие-то стихи спасают, а какие-то нет. Может быть, Альчук не хватило опоры на жесткость слова (вспомним, что Мандельштам сравнивал слово с крепостью-акрополем). Может быть, не хватило радости от встречи через стихотворение с полнотой мира (который далеко не сводится к вою политических и религиозных мракобесов). Сейчас более чем когда-либо необходимо продолжение Мандельштама — на новом уровне, с новыми средствами компрессии смыслов, некоторые из них проработаны и в поэзии Анны Альчук. Путь вверх — к все более сложным, открывающим все больше семантическим единствам.

Александр Уланов