* * *
шуршат крылатые муравьи
ёжик в блюдце зашёл
допил молоко допыхтел свои
тысячи игл в пол
нет в потолок покосилась сестра
в стену ворчит старик
в стене и так есть твоя дыра
есть и быстро поник
на улице дождь обживает хмель
пора тебе чуча в кровать
кто не умеет петь как капель
будет в купели спать
бочка речка а пруд не в счёт
там ведь одын карась
его запустили всего на развод
а выпустили вчерась
во фраке в бараке достойная спесь
хотя бы тому кто пыль
кто сам облепил сутулую весь
поджёг небесный ковыль
* * *
ну да, он оглянулся, а что ему оставалось
то, что спиной маячит, может не выбрать свет
течение здесь такое, что всё проплывает быстро
мяч отлетает в воду
страх, что будут ругать
помнишь, отец на свадьбе? все напились мгновенно
пели и не трезвели, а он так и не захмелел
велосипед вдоль стенки лыжи висят чуть выше
зима поменяет вещи
выкинь хоть что-нибудь
жуки-древоточцы в книге, а по бревну — узорней
может, читая книгу, надо смотреть на бревно?
слово вспорхнёт, как птица, ветка немного качнётся
пока никто не вгляделся в ровный гул из огня
улыбка во сне младенца младенец в скрипучей зыбке
что примечательно, вечер — это когда не темно
целое поле ромашек над ним свинцовое небо
светят туда, откуда лес и вода — одно
* * *
Перешёл в прошедшее время,
что со всеми, что не со всеми,
сделал флюгер, как “мерседес”.
И теперь он кротов пугает,
замирает, хвостом виляет,
каждым ветром своё жужжит.
Что ему с небес посылают,
то он в землю и говорит.
Сделал флюгер, а жизнь не в силах.
От любимых до нелюбимых
чистым полем легла трава.
И косить её бензокосою
ничего для души не стоит.
Встретишь камень — найдёшь слова.
Не слова, а родную душу,
потеряв, можно долго слушать,
как ещё залатать свой дом.
Соловьи набухают свистом.
В чистом поле и в небе чистом —
можжевеловый сон с аметистом
против сна на пиру одном.
* * *
Вялым сводом ползёт луна
день-деньской напролёт
в шляпе прозрачного валуна.
Кто нас там разберёт…
Встречные лица — ну чем не пни?
Шатается свет с востока.
Дверь открывается — только пни —
трескучая, как сорока.
Значит, не знаешь, когда живёшь?
Смотри, как луна ползёт.
Ходит в подкладках приличная ложь.
Ах да… нам всем не везёт.
Сердце пробьётся, но без тебя.
Больно уж зрячий слеп.
Облако лунное теребя,
бродят вино и хлеб.
Вот, собирается уходить.
Можно сказать, в дверях…
Не выбирает, кого любить.
Всё-таки — это страх.
Тёртой морковью дитя накормить.
Поймать крупяную моль.
Луна доползёт, и придётся жить,
а там и верить изволь.
* * *
Сложен лабаз из сланца,
вынесен ближе к дороге,
чтобы огню не добраться,
хотя бы шоблы не трогать.
Надо б зимой приехать.
Ближе к обеду проснуться
в паре с заокским эхо
у тишины на блюдце.
Надо б вообще остаться.
Пить знакомую воду.
Медленно возвращаться
с речки в любую погоду.
И, вороша поленья,
видеть немного сбоку
разных изгнаний тени
или пустую дорогу.
* * *
Здесь ты вязнешь, а там тебя как бы нет.
Всё — в конверт и на почту, пока не поздно.
…там ещё беседка и на просвет
много старых книг составляют листва и воздух.
Керосинная лавка — обитый жестью сарай.
Скипидар, олифа, бидоны и — очи долу.
И соседский дед, законченный дырмоляй,—
в каждой вещи дыра и во рту дыра для футбола
шумных фраз, в которых шмоляет грусть,
дребезжит посуда, и двор расколот.
Вместо слёз смеяться я научусь,
превращаться в ярость научит другая школа.
* * *
Шуршащий луг. Беззвучный ливень.
Весь коридор в пучках полыни
от мух и моли.
Дверь в грозу.
Собрались буковки не твёрды,
и детский гам, как бабочки в лесу.
Под водосток подставленные вёдра.
Сейчас набросится,
потом затарабанит
и в ровный шум сомкнётся до утра.
За пару лет перекосило баню,
и на сарае новая дыра.
…желают счастья и благополучия,
сидят на счастье, зубы стерегут.
Сосед помре. Совсем помре. По случаю
в Москву не станут. Похоронят тут.
* * *
Совсем языческое лето —
кто уничтожен, кто смятён.
Как будто млечная карета
перевернула ход времён.
Остались старики да дети,
да странники иных высот.
Ты за себя ещё в ответе.
И Бог спасёт.
* * *
Бывают странные сближенья.
Ночь дорисует мотылька,
чтоб в зеркале без отраженья
мелькала мамина рука.
И дом, который молча снится
обрывками обычных фраз,
как перевёрнутая птица —
скосил один открытый глаз.
Дождя никто не замечает.
Ещё немного и насквозь.
Трамваи… стёкла и трамваи.
Всё в стёклах. Зренья не нашлось.
* * *
Звенит по шкафам посуда
и прочая лабуда.
Не говори мне откуда,
пока не забудешь куда.
Плевать на гордыню века...
Самый родной человек
выглядит как прореха,
чтоб я не погиб вовек.
Господи сил державных,
мне не хватает сил.
Равный среди неравных,
прости за то, что просил…
* * *
У меня тут один старик
временами то глух, то слеп,
доедает свой чёрствый хлеб,
обвалялся, как лесовик,
но привык сидеть у окна,
не мигая, смотреть на снег.
И вокруг него — тишина,
и внутри — малахольный бег.
А ещё тут одна вдова,
мужика своего гнобя,
всё скрипела, как жернова,
а теперь скрипит под себя,
выползает на пересуд,
недолюбливает собак.
И вокруг неё — тихий зуд,
и внутри — драгоценный мрак.
Наконец, тут один ковбой
в восемнадцать украл, что сел,
а когда пришёл чуть живой
за неделю в пух облысел,
но оброс бородой в сердцах
и ворует уже бог-весть.
Помолился — и полный швах,
открестился и снова — в шерсть.
Сочинить бы такой народ,
чтоб коровий хлопец не млел,
чтоб вдова вросла в огород,
как ей плавный старик велел.
Впрочем, вряд ли старик знаком
с той во всём клюкастой вдовой...
Двое суток горел с водой
на соседней улице дом.
* * *
Июль. Жара. Песок и камни.
Прозрачный шустрый пескарёк.
Ну да, хотел поймать руками
и шлёпал всем, чем только мог.
Иди, перебирай ракушки.
Останься, собери слова.
Мы загораем на опушке.
Мы выгораем, как трава.
Становимся немного стёрты
песком и небом в облаках.
Из алхимической реторты
лишь первый слог у нас в зубах
травинкой, сорванной под носом.
Речушка прячется в овраг.
Гусей косяк застрял над плёсом
и всё не скроется никак.
