* * *
Ох, to die, to sleep…
Умереть, уснуть…
Я, похоже, влип.
Ускользает суть.
Как дошёл ты, друг,
до таких рефренов?
Оглядись вокруг,
Гамлет хренов.
Крыша вон блестит.
Плохо разве?
Бог с тобой, окстись.
Скоро Праздник.
Выдь из дома вон.
Погуляй с собачкой.
Посчитай ворон.
Пейзаж попачкай.
Отойдёшь, глядишь,
от дурацкой скорби.
Скоро Праздник, слышь?
Праздник скоро.
* * *
Работа яблони под затяжным дождём
не прекращается.
Усилий не жалея,
пока мы пьянствуем, бубним, погоды ждём,
она всё трудится, плодами тяжелея.
Дрожат под струями холодными листы.
Пока мы прячемся в сухом и тёплом доме,
она в творении участвует. А ты?..
И если ты теперь не с ней, то кто же кроме?
* * *
Своё напевая, в спецовках оранжево-синих,
привычная к чёрной работе, непьющая азия —
ломами, лопатами, мётлами в сердце России
творит за бесценок иллюзию благообразия.
Газоны “под бобрик”. Цветочки. Оградки подкрашены.
Улыбчивый, тихий таджик подметает дорожку,
чьи смуглые детки войнушку затеяли с нашими.
На палках дерутся. Стреляют. Пока понарошку.
* * *
Живой, почти что невредимый
(артрит и кариес не в счёт),
люблю дышать табачным дымом,
когда из туч вода течёт.
Она течёт, а я статичен.
Прикрыты веки, ровен пульс.
Мучительно самокритичен.
До умопомраченья пуст.
Так происходит в человеке,
вполне целёхоньком на вид,
ущерб непоправимый некий, —
и всё в тартарары летит.
Кто эту душу оперировал?
Кто это сердце ковырял?..
Корабль лавировал-лавировал,
да вот не-вы-ла-ви-ро-вал.
* * *
Улыбку девушка дарит.
(Спасибо “Блендамеду”!)
Со мной сближаясь, говорит:
Позвольте сигарету…
Сжимая пальцами двумя,
берёт её губами.
И льются волосы ливмя.
И лента голубая.
Улыбкой новою дарит.
(И ведь ни капли жалости!)
Ко мне склоняясь, говорит:
…и прикурить, пожалуйста.
Взвился “Крикета” язычок —
зарделась сигарета.
И лёгким облачком дымок
окутал мозг поэта…
Как не поддаться сим страстям —
ужели неизвестно?
К жене, собаке и дитям
спеши, отец семейства!
* * *
Виноградной кизлярки янтарный глоток на пригреве.
В чёрных лунках проталин потягиваются деревья.
Как-то отвык.
Удивительно даже уже,
что хорошо на душе.
Так хорошо на душе.
На подружку свою взгромоздился лохматый кобель.
Длинноногая школьница мимо прочапала цаплей.
Из-под крыши сосулистой капнула в темя капель
ледяной отрезвляющей каплей.
* * *
В такую-то мокреть,
что делать нам, родная?
Давай в окно смотреть,
плед общий подминая.
Да ну его, кино.
Есть красное вино.
Есть чёрные маслины.
Изюму пиала.
Взаимного тепла,
Господь, пошли нам.
А хочешь, попоём,
помучаем гитару.
Тут главное — вдвоём,
тут главное — на пару.
Споёшь мне после всех
моих кричалок ротных —
про ангелов, про тех,
про перелётных?
И нам с тобой — туда,
где люты холода.
Где в комнатке у Раи,
над Яснушкой-рекой,
я был совсем другой
и ты была другая.
Пуховый плат зимы.
Окошечки на вате.
Ах, как теснились мы
на панцирной кровати!
И кто-то, как сейчас,
меж страхом и страданьем
берёг в ладонях нас
и согревал дыханьем.
Нальём ещё вина
за тех, кем стать могли бы.
И всё ж, тогдашним нам —
отдельное спасибо.
Через шестнадцать лет,
в пример мужьям и жёнам,
завёрнутые в плед
сидим — и хорошо нам.
* * *
Снёс на помойку ёмкости.
Покончено с зимой.
Безалкогольной лёгкости
пошли мне, Боже мой.
И слушал, вроде, Баха всё,
о главном говорил.
А, в общем-целом, Бахусу
я дни свои дарил.
С безалкогольной лёгкостью
хочу весну прожить.
Не Бахусу, а Логосу
я присягал служить.
Пошли воскресной радости
проспавшейся душе.
Пошли меня по адресу!
Иду. Пошёл уже.
От малодушной плохости,
валяний на тахте —
к безалкогольной лёгкости
в походке и стихе!
* * *
Тугоухое время, что бабушка наша Астхик:
Пойте, — требует, — громче! Не слышно мне вас! Пойте, громче!
Ну а мы, знай себе, напеваем такие стихи,
что и пробуешь громче напеть — да выходит не очень.
Ну а мы так и не научились как следует жить.
Продвигаться по службе, любимых менять и машины.
Не с друзьями своими, а с кем поприличней дружить.
Потакать да поддакивать, сдерживать смех без причины.
Но, скажи мне, когда из парчовых осенних кулис
мы сбегаем к реке любоваться закатным буксиром,
не от наших ли песен, — и окна в домах занялись,
и блеснул самолётик высоко-высоко над миром?
* * *
“Times New Roman”. Кегль “14”.
Зря пульсирует курсор.
Сыпануть бы горсть кириллицы
крошками на белый двор.
Чтоб слетелись птицы зимние
потолкаться, поклевать…
Чтобы стало выносимее
эту зиму зимовать.
К 45-летию автора
1. Не могу похвастаться успехами.
Сам себя как будто обманул.
Лермонтова, Пушкина и Чехова
пережил — и глазом не моргнул.
2. Я опять ни бе, ни ме.
Сам себя не понимэ.
Я хожу, сижу, лежу.
Я в химерах мысль кружу.
А химеры те хохочут,
от меня чего-то хочут.
И глумливы, и ехидны —
порождения Ехидны.
Глупо, глупо, плохо, плохо:
лень, гордыня, зависть, похоть.
Скучно, скучно, страшно, страшно,
не унять уже мандраж, но —
свет мой, зеркальце, скажи
да всю правду доложи:
я ль на свете всех мерзее,
всех бессмысленней и злее?
Я понять себя хочу,
смысла я в себе ищу.
И мне зеркальце в ответ:
ты, конечно, — спору нет.
3. На последний паспорт фото
радует не сильно.
Вот он я, ребята, вот он
результат усилий.
Налицо, как говорится.
Ну, а что с глазами,
что в душе его творится —
догадайтесь сами.
* * *
В ночь на Пасху снится шелест листьев
только что оттаявшим ветвям.
Трепетно подсвеченные лица.
Это люди, Господи, Твоя.
Каждый сам несёт свой крест нательный.
Радуется, бедствует, блажит.
Каждый со своей судьбой отдельной
разобраться чает не по лжи.
С перезвоном катится стихира.
Светоносный движется поток.
Встань, душа, как дочерь Иаира!
Пробудись! Никто не одинок.
Каплет красный воск. Курится ладан.
Мы весенней ночи воздух пьём.
И поём. Пускай не слишком складно.
Как умеем, Боже, так поём.
* * *
