Маруся из «на-«Заре»-там»…

Расскажи мне лучше, расскажи мне! —
Как в Сибирь он ехал на машине,
На красивой, дорогущей “немке”.
На трофейной, судя по эмблемке.
Расскажи мне, как он волновался! —
То вертелся вдруг, то обрывался
В голове сюжет обыкновенный:
Городок кирпичный, довоенный;
Как войдёт он в дом пятиэтажный,
Запаркует джип свой авантажный…
Десять лет бери, а то и выше —
Если б сел тогда, как раз бы вышел.
Где-то между Таборов и Гарей,
Тоненькую, как струна в гитаре —
Дёрнул чёрт его остановиться! —
Подвезти до города девицу.
Чем она его так зацепила?..
Что-то в ней особенное было!
Расскажи — про вязаную шапку,
Про большую с нотами тетрадку.
Про глаза волнующе-пустые,
Про слова чудовищно простые…
Как смешно курила всю дорогу,
То и дело убирая ногу.
Как ловила ртом она снежинку,
Возвращаясь из кустов в “машинку”,
Думая — никто её не видит,
И не подойдёт и не обидит.
— Вам куда? — Я выйду — на-“Заре”-там…
В общем, речь, короче, не об этом.
Расскажи мне, как он догадался! —
Как он отговаривал! ругался!
Как смотрела пристально, по-птичьи.
И ушла — “махнув” крылом больничным.
Расскажи мне… расскажи про осень!
Про холмы в тумане папиросном,
Как роняет лес свою рванину,
Обнажая Русскую равнину.
И не знает ни душа, ни птица,
Где придётся ей остановиться.

…Или я накурился кривой тегеранской травы,
Даже страшно подумать — одни бедуины кругом.
Я молчу на наречьях забытой до боли страны,
Как счастливые птицы, держащие в клювах Кедрон.
В этом месте встречаются вдруг, не заметив друг друга,
Сивоворонка в небе и взгляд парусов из Хиттима;
Кипарис у дороги, чью тень собирают по кругу,
Чтоб укрыть — хоть бы кончик ресницы! — кому не хватило,
Утешают себя огурцами, арбузом, водою…
Если в Ерушалайм будешь двигаться из Назирака,
Обязательно встретятся!.. Если глаза не открою.
А открою я их обязательно, просто от страха.
В это время я каждую ночь, как те птицы, которые ночью
Вылезают из веток на жёлтую греться луну…
Без вчера и сегодня — свободен и сосредоточен
Мой безногий сосед, на протезах уснувший в углу.
Он лежит, как Амос в сикоморовых рощах Фекуи…
Босиком, без сапог, в башмаках, и опять босиком —
Слишком долго он шёл, дорогой мой, дорогой не тою,
Чтобы нынче с неё повернуть ни с того ни с сего.
Я и воду принёс, разложил этих, как они… спелых!
Чтобы всё объяснить, мне не хватит и тысячи лет.
Просто нет ничего, что могли бы мы заново сделать,
А тем более что-то исправить, тем более — нет!
Со ступеней Нимфея, равно как из окон барака,
Соломона дыханьем оливковым пахнет звезда!
Если в Ерушалайм будешь двигаться из Назирака —
Опоздаешь на миг, а окажется, что навсегда.
И наследник пропахших мочою и одеколоном
Пары старых протезов, сижу у вечерней воды.
Я как будто бы видел всё это, как будто бы снова —
Этот Ерушалайм и проклятые эти плоды!..
Я смотрел, как на них появилась и высохла плесень,
Нет, не сам я их вырастил, срезал их тоже не сам.
И сквозь пламя свечи я узнал покачнувшийся месяц,
Месяц душный и липкий, отчаянный месяц нисан.

Посмотрите на Витю, какая у Вити походка,
Когда он возвращается в лаковых туфлях домой!
Под засаленным драпом вкусно булькает водка.
Из-за этой походки его и прозвали — “хромой”.
Только это неправда, хромым никогда Витя не был.
Это всё потому, что у Вити протезы. Мой бог! —
Он идёт, как танцует, по скрипящему снегу,
Под собою не чуя своих лакированных ног.
Уф! Достиг, наконец, он дверей распростёртых барака!
По ступеням проклацав, как будто ружейный затвор —
В несгибаемых туфлях от мороза и лака,
Станет водку лакать, и вонючий курить “беломор”,
И рассказывать — как он служил хорошо на Кавказе!
Как своими ногами давил под Цхинвалом вино!
Что за это отдельно был отмечен в приказе,
И показывать станет, смеясь, как дебил всё равно —
И так медленно переступая, так медленно, через…
То ли пьяные все, то ли мёртвые, не разобрать.
Ах, цхинвалские вина — всё лаванда да перец!
Тишина!.. будто некому, не в кого больше стрелять.
Все уснули. Финал. Мой сосед, забулдыга безногий,
Может, встал как-нибудь, я не знаю, с “хорошей ноги” —
Он танцует в театре Большом! Он такой одинокий,
Когда ночью идёт в “гаражи” с коньяком дорогим…

За больничным окном собиралась гроза, обещая
Долгожданную свежесть. И лёгким французским вином
Тот, который повыше, уже обошёл, угощая,
Весь этаж. Стрекотали цикады, как будто кино
Начинали показывать в сумерках “летнего сада”,
Только что-то механик никак всё не сделает звук.
Собиралась гроза, и усталое ухо эстрады
Глухотою своей наполняло пространство вокруг.
В инвалидной коляске старик у служебного входа,
Как мальчишка, “в рукав” дорогую сигару курил.
Белоснежными сёстрами — “Ротшильд” хорошего года
Был, краснея, одобрен с условием: больше ни-ни…
Собиралась гроза, и шумели в соседней палате,
Где смущённо стояла под рукоплесканье и крик
Белокурая девочка, пальцами комкая платье…
Ни за что бы никто не поверил, что это парик.
Посдвигали столы, натащили печения к чаю.
Тот, который повыше, рассеянно глядя в окно,
Улыбался. Потом ещё торт принесли со свечами.
Было шумно и весело, будто бы в старом кино.
Был сквозь тучи пробившийся луч напоён синевою.
Кто-то коротко стриженный песню хорошую пел.
Тот, который повыше, вдруг вздрогнул, тряхнув головою.
Улыбался певец, и народ продолженья хотел.
— …Ты же умер. — И что? — Говорили — от водки... — Наврали.
Ну, а ты? Как ты жил эти годы? — Нормально. И что?
— Ничего. Говорили, ты “в зоне” сидишь, на Урале.
— Под Челябинском... — Точно. — Наврали. — Да и хорошо!

И выпал снег!.. Весь город завертела
Пустая тополиная метель!

Не угадаешь, в этом-то и дело,
Когда нахлынет в сердце этот хмель… —
И вот передо мной стакан и сливы,
На мне костюм — как ни вертись — колом,
Мне двадцать лет, я выгляжу счастливым,
И наповал разит одеколон!
Друзья мои! Друзья!.. Безумным снегом
Завален двор. Веранда во дворе
От нашего весёлого набега
Качается, как воздух в фонаре!
Уж полночь близится! А мы сидим, красавцы —
Армейские приколы перебрав.
Нам двадцать лет. И до утра расстаться
Мы ни за что не сможем — лёгкий нрав,
Вино и сливы, сладкое печенье…
Мы спички жжём и смотрим, морща лоб,
С каким-то тихим детским восхищеньем
На тополиный вспыхнувший сугроб!
Нам кажется… ну, мне, по крайней мере:
Незримым пламенем весь мир вокруг горит.
И в то, что мы погибнем, мы не верим.
А пух летит, летит, летит, летит…
Гори всё синим пламенем! Ах, если б
Я мог найти такую спичку, чтоб
Огнём испепеляющим, небесным,
А мы — стоим, от счастья морща лоб:
Такие, с “понтом” — станет мир, как прежде,
Как в детстве, где из носа только кровь.
Уже давно я потерял надежду.
Да-да… конечно… вера и любовь...

— …Петя Фантиков был, безусловно, поэт и властитель
Наших сумрачных дум: где бы выпить? И выпить всегда
Находил! — …Петя Фантиков? Это который, простите?
Тот, который напёрстки крутил на вокзале? Да-да…
Хорошо его помню. Он круто на водке потом
Приподнялся… — Да полноте, вы его спутали с кем-то!
Петя Фантиков!.. Водка!.. — В натуре, какой-то дурдом.
Он по жизни был мент: “Предъявите свои документы!..”
— Не хочу никого обижать, только Фантиков Пётр,
Будет всем вам известно, геройски погиб под Цхинвалом,
Выполняя свой долг, как мужчина, солдат и сапёр!
— Может, однофамилец?.. — А Бог его, всяко бывало…
— Перестаньте, я очень прошу вас, пороть эту чушь!
Он известнейший русский скрипач! Все культурные страны
Аплодируют стоя! — Да нет, это Верочкин муж,
У него супермаркетов сеть!.. — …Даже как-то мне странно.
Петя Фантиков — это совсем не такой человек!
Он на “скорой” у нас самый лучший и ценный “водила”!
— Всё возможно. Но я лично слышал от бывших коллег-
Журналистов, что Фантиков — редкая дрянь и мудило.
— Погодите, друзья! Я не знаю, о ком вы сейчас
Говорили… Но автор всегда за героя в ответе.
И, в конце-то концов, это я сочиняю рассказ.
Это мой Петя Фантиков! Мой это Фантиков Петя!
У него, может быть, и не сладко сложилась судьба.
— У других она, можно подумать, сложилась иначе.
Все мы в горе по горло, не надо нас жалобить… — Да!..
Так что очень-то не надрывайся, никто не заплачет.
— Хорошо. Вот, пожалуйста, вам “на минуту” портрет:
Петя был из людей того самого кроя, как будто
Их не видишь, когда они рядом, когда же их нет —
Сожалеешь… особенно если плохая минута.

“Друзья мои! Выпьем за Петю,
Он Фантиков был, ну и пусть!..
Он жил вместе с нами на свете,
Мы знаем его наизусть.
Он был всей стране одноклассник,
Когда без гроша за душой,
На жизнь он смотрел, как на праздник,
Не важно, что праздник чужой!..
Ему Уралмаш был отчизной,
В дыму этих пьяных рябин
Вот так и прошёл он по жизни:
Никто — Петя Фантиков, блин…
Земные закончил он годы
За школьным двором, в гараже…
Короче, мы этих уродов
Нашли и “казнили” уже! —
Живыми в бетон закатали,
Чтоб было подумать над чем! —
Совсем уже нюх потеряли,
В конец оборзели, вообще…
Они его били лопатой,
А он всё смотрел и молчал…”
Но тут поперхнулся оратор,
И как-то вдруг весь заскучал.
…Молчали артисты и воры,
Со старой работы кенты,
Фотограф, ребята из “скорой”,
Знакомые с детства менты.
Девчонки в молчанье глазели,
Водитель “газели” Муслим,
Молчал “уважаемый всеми”
И вся “Колупаевка” с ним.
И каждый с тоскою — как в песне,
Отчётливо понял тогда,
Что смерть, их собравшая вместе,
Разводит сейчас навсегда.
Вдруг тень или что-то такое! —
Виденье мелькнуло у них:
Как будто они всей толпою
Сидят на поминках своих…
Закуска закончилась дракой.
Нам снова налили вино.
И я без причины без всякой
Всё пялился в это кино.
Казалось мне всё это странным…
Что Петя… И я вспоминал,
Как он вдохновенно Бертрана
Мне в парке “на память” читал.
Ему Уралмаш был Отчизной,
В дыму её бедных рябин
Вот так и прошёл он по жизни:
Никто… Петя Фантиков… блин.

По диким дворам Уралмаша,
Вдоль “пленных” немецких домов,
Где чистое золото моют…
Поникшие ливни с дерев,
Евгений к подъезду подходит,
Толкает знакомую дверь.
“Ох! — будет вам Репина маслом…
Картина “Не ждали” сейчас!”
Старик у окна отдыхает.
— Ты к Жене? А Жени-то нет.
Его мы давно схоронили…
Годков уже — чтоб не соврать.
— А что с ним случилось? — Да пьянка
Проклятая, да наркота,
Дружки всё, да девки-соплячки…
— Куда ж вы смотрели, отец?
— Смотрели? Ты знаешь, “сыночек”,
За всю свою долгую жизнь
Я столько всего насмотрелся…
По зрению стал инвалид.
С ножом на меня он кидался,
В шкафу “гробовые” нашёл,
Всё вынес из дома, подонок…
Налей-ка мне, мил-человек!
Когда мы его хоронили —
Как надо всё сделали мы:
Отпели... в столовке, у дома…
Обед заказали… с торца.
— Кто был-то? — Известное дело:
Был Петя и Витя-хромой,
Да Вика пришла с кавалером…
Не помню, чем кончилось всё.
Евгений отцу наливает.
Присев к старику на диван,
Его обнимает за плечи…
— А я-то ведь, батя, живой!
— Выходит, свезло тебе, парень,
Такая планида твоя!
А Женечку — мы проглядели…
А мальчик-то был — золотой!