Лев Усыскин

В.И. Шубинский. Ученые собратья: рассказы из жизни профессора и советника Михайлы Васильевича Ломоносова и его по Российской Императорской Академии Наук товарищей

Императорская академия наук — детям школьного возраста

Валерий Шубинский, автор биографии М.В. Ломоносова, недавно вышедшей в серии “ЖЗЛ”, некогда погрузившийся ради этого проекта в штудии российской академической жизни XVIII века, выпустил еще одну книжку на смежную тему — адресованную на этот раз старшим школьникам, сиречь — юношеству и озаглавленную с намеком на тогдашнюю многословную моду: “Ученые собратья: рассказы из жизни профессора и советника Михайлы Васильевича Ломоносова и его по Российской Императорской Академии Наук товарищей”. У всякого знакомого с жизнью добывающих свой хлеб пером с ходу напрашивается соображение, что автор просто утилизировал неликвид — обретенные в ходе предыдущей работы, однако не вместившиеся в жизнеописание великого холмогорца сведения, касающиеся его соратников и коллег. Возможно, все именно так и есть — что ничуть не зазорно, ибо кому какое дело до внутренней кухни, — важно же здесь иное. Важно то, что получившийся литературно-интеллектуальный продукт, пожалуй, оказался более значительным, нежели собственно биография Ломоносова.

Почему так? В первую очередь, благодаря избранному жанру. ЖЗЛовских биографий много было и много будет — и Ломоносов уже бывал в этой серии. А вот книги для старших школьников про русскую науку того времени так с ходу и не припомнишь. И то, что она появилась, — крайне важно как минимум по двум причинам. И если первая причина — это ответ на вопрос “о чем?”, то вторая соответственно — на вопрос “как?”

В самом деле, едва ли надо объяснять, что нынешнее время ставит на повестку дня создание нового популярного исторического нарратива — и даже не только для школьников, хотя для них, людей будущего, наверное, в первую голову. Попросту говоря, предстоит создать новый формат исторических представлений обычного русского человека XXI века — ибо полуразрушенные и перепутанные старые категорически не годятся для развития конструктивного мировоззрения. Не станем здесь углубляться в данную проблему — сведем ее к одной достаточно примитивной формуле: людям на самом деле надо знать, чем гордиться в истории своей родины, кому и чему из былых времен подражать в настоящем. Ибо не гордиться ничем — значит, считать родину техническим обстоятельством, недостойным серьезного отношения.

В общем, есть основания полагать, что на смену многим непригодным для исторической гордости эпизодам придет набор новых, значительная часть которых разместится хронологически в XVIII веке, в начале которого русский царь еще не вполне уверенно пользовался вилкой, а к концу Россия имела одну из лучших в Европе коллекций живописи, одну из сильнейших в Европе армий и вполне дееспособное по европейским меркам научное сообщество. Причем этот культурный рост произошел как бы вопреки объективным обстоятельствам — отсутствию кадров, денег, опыта; в условиях грубости традиционных нравов, недальновидности властителей и, казалось бы, предельно низком спросе на культурный продукт со стороны сколько-нибудь широких слоев населения! При этом багаж знаний об эпохе у обычного русского культурного человека сильно уступает его же осведомленности о следующем столетии, добрую половину которого поглотил блистательный для одной только нашей литературы николаевский застой. Более того, и те сведения, что сидят у него в голове, весьма однообразны: это либо всяческая авантюрная чешуя, сдобренная посильными ужасами вроде Ледяного дома, княжны Таракановой и пр., — либо героические саги о деяниях русской армии, почему-то всегда на территории иностранных государств и зачастую без легко вычленяемого политического смысла. О том, что в XVIII веке, к примеру, огромная территория империи впервые была научно описана, и о том, каких трудов это стоило, — большинство у нас просто не догадывается, да и не задумывается об этом никогда. А ведь именно эта решенная тогда в целом задача фактически и позволила Екатерине Великой заявить, что “Россия — держава европейская”. А не какая-нибудь дикая страна, лишь на краю которой приспособились жить отдельные посланцы европейской культуры…

Иначе говоря, был совершен подвиг, и Валерий Шубинский рассказывает об этом. Для этого рассказа он выбрал форму прерывистого, фрагментарного повествования: не “история русской науки XVIII века для школьников”, а очерки этой истории — отдельные эпизоды, расположенные в хронологическом порядке. Мне кажется, что подобный выбор для нынешнего времени весьма характерен. Хорошо это или плохо, но это веяние момента — людям предпочтительно составлять общее представление по подробным, но отрывочным, фрагментарным иллюстрациям. И с этим приходится считаться.

Что касается фактологии, то она у Шубинского на весьма высоком уровне точности, хотя, конечно, не обходится без осечек — не влияющих, впрочем, на правдивость содержательных моментов. Так, в эпизоде на странице 9, относящемся к 1724 году (“Остерман… — припомнил Татищев. — Это тот, что теперь на месте Шафирова”), Василий Никитич все-таки вряд ли так подумал бы, поскольку А.И. Остерман занял пост вице-канцлера лишь 25 ноября 1725 года, уже при другом царствовании. А начальник Адмиралтейств-коллегии барон Черкасов со страницы 202 на самом деле был графом Иваном Григорьевичем Чернышевым. Меннониты едва ли могли встретиться профессору Ловицу среди немецких колонистов Поволжья — их селили в Таврической губернии и на Северном Кавказе. Среди скрипок Петра III вряд ли были работы Страдивари, зато точно были инструменты Р. Штайнера, котировавшегося тогда существенно выше, а обозвать, да еще вслух, этого императора за глаза “уродом” — словом, употребляемым с этой целью лишь в узком кружке соратников будущей Екатерины Второй — едва ли пришло бы в голову случайному посетителю кабака (стр. 172).

Важный вопрос всякой беллетризованной биографии — степень вымышленности повествования. Здесь работает не только бинарная оппозиция документальный/художественный, а нечто более сложное — почти непрерывный спектр, лишь на концах которого — противостоящие формы научного исследования и романа. В действительности автор научно-популярного сочинения принужден находить какой-то свой баланс, с неизбежностью вкладывая в уста своих персонажей выдуманные слова, в головы — выдуманные мысли, а то и описывая события, про которые с достоверностью неизвестно, имели ли они место. Точнее — известно, что, скорее всего, не имели, хотя вполне могли бы иметь. И здесь я с удовлетворением констатирую, что Валерием Шубинским эта точка баланса нащупана весьма удачно — даже не точка, а область, поскольку в каждом очерке местоположение точки иное: от полностью документальной зарисовки “Академия Наук Российская. Читателю здравие” до не лишенного мистики “Описания ужасной кончины господина профессора Георга Морица Ловица и имевших при сем чудесных явлений, оставшихся неведомыми миру”. Ширина этой области не слишком велика и вполне гармонирует с манерой самого текста — отчасти стилизованного под повествование конца XVIII века, отчасти заставляющей вспомнить рассказы Тынянова и всю русскую прозу Серебряного Века. Важно, что выбранная стилистика Шубинским выдержана, а местами сделала бы честь художественному тексту, не несущему научно-популярной нагрузки. Рискну предположить, что автору удалось создать модельный или, если угодно, один из модельных научно-популярных нарративов для нынешних школьников.

И еще один интересный момент. Книге Шубинского удалось передать научную атмосферу того времени. Она помогает почувствовать, какой была общая тональность русской академической жизни между 1724 и 1774 годами. Как ни странно, этой генеральной тональностью оказывается одиночество. Вернее — совокупность многих человеческих одиночеств: не слишком радостных судеб людей, живших в неуютных обстоятельствах становления государства. Людей вспыльчивых, нервных, порой не слишком правдивых и чистых на руку, знакомых с нуждой и унижениями. В отличие от нас, вовсе не полагавших, что человек создан для счастья. Связывало этих людей лишь одно — совместное участие в большом деле, в Великом Проекте, величие которого, по всей видимости, извиняло для них многое, если не все.