Советская улица

Улица Советская начиналась и заканчивалась По€лями. В доме 1 жила Бабка Поля, в доме 11 — Полька-Коса. И еще, для равновесия, на четной стороне, в доме 8, жила Дура-Полина. Улица состояла из ухабистого, на треть засыпанного желтым песком, на две трети заросшего невытаптываемой мелколистной травкой проулка между заборами (большей частью послевоенными, взамен стопленных в войну) и, за заборами, одиннадцати домов разной величины, зажиточности и населенности. Крайние Поли, Бабка и Полька-Коса, дружили между собой и ходили в гости, поднимая шарканьем пыль в песчаной части дороги. Обе были очень старые — за семьдесят, Коса чуть постарше Бабки, но сухощавей и живей. Держала она козу (временами даже двух, сестра, уезжая “в деревню”, подбрасывала свою), а Бабка — кур, и в ежедневных гостеваниях Поли обменивались натуральными дарами. Обе плохо относились к своей третьей тезке — Бабка Поля недолюбливала, а Полька ненавидела.

Дура-Полина дурой вовсе не была, наоборот, из всех на улице, может быть, и самая умная — работала продавщицей в сельпо, носила модные танкетки и крошечный крепдешиновый платочек, охватывающий копну “шестимесячной”. Дурой же ее прозвала Полька, сын которой Николай до войны с Полиной гулял и собирался расписываться, но что-то у них не сладилось, Николай ушел на фронт и вернулся алкоголиком, а Полина сделала у местной медсестры нелегальный аборт и ходила по поселку, гордо потряхивая соломенными ломкими кудряшками. Это-то и не могла простить ей Полька.

Поселок Бередино поселком только и назывался, а на самом деле от него остались три улицы — Калинина, Маркса и Советская, весь остальной поселок был захвачен в первый послевоенный год совхозом “Победа”. Улица Калинина тянулась вдоль глухой кирпичной стены, отделяющей поселок от совхозных парников, до площади Ленина, с памятником Ленину и поссоветом, между которыми, раздвинув на две половинки клумбу, с весны до осени покрытую растениями в разной стадии дезинтеграции, проложили “шоссейку” от совхоза, снабжавшего парниковыми овощами “кремль и вождей” (так, по крайней мере, все считали), до Рязанки. За Лениным, который раньше стоял с вытянутой к светлому будущему рукой, а во время войны руку опустил и зажал кепку, чтобы не наводить на мысль, уже наведенную каким-то местным провокатором, написавшим на бетонном цоколе чернильным карандашом “Хайль Гитлер”, за Лениным, за его спиной, начинался редкий лесок. Впритык к поссовету стоял магазин с металлической дверью, ставнями и крышей, выкрашенными охрой и прозванный населением “желтым”, то самое сельпо, в котором работала Дура-Полина, с “керосинной” сзади и “пошивочной” сбоку.

Бабка Поля, большая, с прямыми слоновьими ногами по нижнему краю квадратного торса, высовывающимися из темных юбок под многоцветным фартуком, была женщиной зажиточной, владелицей своего деревянного, слегка покосившегося дома, и прозывалась в поселке Помещицей. Все остальные дома по Советской были поделены на комнатки и квартирки с отдельными выходами, часто прорубленными на месте бывших окон (собственный выход считался престижным), земля разбита на огородики, но дощатые строения с круглой дырой в полу позади каждого дома, “уборки”, были общими. Чтобы не прыгать в ожидании очереди на тропинке среди золотых шаров и мальвы летом и сугробов зимой, обитатели заводили горшки и цинковые ведра, прикрытые деревянными дощечками. Опаздывающие на электричку бросали их просто по бокам “уборки” до вечера.

У Бабки Поли был свой настоящий ватерклозет, за это Полька предпочитала навещать подругу, “чтоб в покое отосраться”, а также водопровод из артезианского колодца с электрическим насосом, слаженные ей сыном-инженером. За водой к себе во двор Бабка Поля пускала только близких друзей, которых оставалось немного — Полька, медсестра Татьяна, Светка-Рыжая, дед Василий с болтливой женой Машкой, умеющий чинить все, от крыши до электрических утюгов, не говоря уж о часах и радио, за это умение Бабка и Машку его терпела, и наиближайший друг Полковник. Полковник приходил редко и не за водой, он жил рядом с общественной колонкой, приходил редко, но надолго. Приносил четвертинку, особо свирепый лук со своего огорода и соленые валуи из “заленинского” леска — естественно, росли они там незасоленные и требовали большой возни, вымачивания в течение нескольких дней и прочее, поэтому грибниками обходились и доставались Полковнику. Под валуи, действительно, неимоверно вкусные, скользкие, как маслята, и хрустящие одновременно, перечные своим естественным перечным, выпивалась полковничья четвертинка, если при этом случалась Полька, то она как самая проворная отправлялась в сельпо за еще одной четвертинкой в складчину, пока Бабка жарила “яичну с картохой”, потом ягодная настойка Бабки, она выдавала ее дозированно, по бутылочке на визит, каждый раз приговаривая — вот, последняя заначка сбереженная, — с чаем и повидлом из яблок. Потом Полька убегала к своей козе, а чем уж занимались эти двое на старости лет, никому доподлинно известно не было, да никому, сказать честно, особенно и не было интересно.

Дура-Полина поначалу звалась Пелькой. Полька-Коса из дома 11 и сестра ее Марьяна привезли двенадцатилетнюю сироту из деревни в 31-м голодном году и определили нянькой в московскую военную семью. Пожила с ними Пелька, выучилась вечерами до 7-го класса, привыкла к новому городскому имени, а когда хозяина посадили, вспомнила о землячках и переехала в Бередино, сначала снова в няньки, а потом прописку получила, без прописки карточки не выдавались, комнатушку под лестницей в сенях у хозяев отсудила и устроилась в сельпо.

Вообще было это давно и давно забылось, как забылась причина довоенной неприязни крайних Поль. Помирила же и сдружила их беда — обе похоронки в один день получили, Бабка Поля и Полька-Коса. Поля на мужа, Полька на сына старшего. Похоронки приносила в поселок почтальонша Олюшка. Если в хороший день похоронок не случалось, Олюшка входила на улицу, приплясывая и распевая — нну-ка Танька попляши пишет милый от души, или — тетя Катя хорошая наша прислал письмо дядя Николаша. Если писем не было вообще, Олюшка в улицу не заворачивала, шла прямиком. С похоронками, приходившими на Советскую, Олюшка сразу отправлялась к тете Наташе, доброй плакальщице и соболезновательнице, сдавала ей стандартный казенный конверт и уходила разносить менее страшные вести. Тетя Наташа надевала очки, прочитывала адрес, ахала, крестилась, распечатывала похоронку, чтобы не ошибиться, и заводила хриплым голосом — ой, о-ой, к нам бяда пришла, ой, мужика-то не стало, ой, Вовки нашего не стало, свет-Владимира, — распеваясь, раскрикиваясь по дороге на улицу. Все случившиеся дома, способные ходить, спешили к ее калитке.

“Ой, бяда, мужиков-то не стало!” Выхватив из рук тети Наташи бумагу, Полька побежала домой, по дороге останавливаясь, чтобы еще раз взглянуть, а Бабка, тогда еще Помещица, Поля прислонилась к тополю и съехала по нему на землю, обдирая спину. Две хлипкие старухи, тетя Наташа да Ильинишна, поднять ее не смогли, несмотря на бестолковую помощь малолеток, и послали старшую из них, шестилетнюю Юлю, вернуть на помощь Польку. Втроем они дотащили Помещицу-Бабку до дому, и, чтоб привести ее в чувство, Ильинишна, которая пробавлялась тем, что гнала самогон из чего придется, притащила бутылку, ложкой влила немного в рот обмершей, а когда та, охнув, пришла в себя, разлила жидкость на четыре чашки и велела выпить за упокой.

В тот год случилось сразу несколько событий, непосредственно коснувшихся Советской улицы.

Среди врачей-вредителей забрали и доктора Семен Марковича.

3 марта Дура-Полина вышла замуж за летчика с недалекого военного аэродрома.

Прямо перед еврейской Пасхой пропал 9-летний Витька из совхоза, что привело к погрому пошивочной мастерской у сельсовета, в которой работал старый Шмуклер и его жена Таня по прозвищу Сара.

Поскольку общественная жизнь в значительной части протекала у колонки на углу Маркса и Калинина, под совхозной стеной, Полька иногда ходила туда с ведром, а летом и с козой. В ожидании очереди коза общипывала травку у стены и заборов, а Полька слушала разговоры, изредка вставляя свое суждение.

Про Семен Марковича говорили много, работал он в местной больнице — километров десять по “шоссейке” или две остановки на электричке, а своих поселковых смотрел и дома, у себя или у них. Был он брюзгливо добродушен, но требовал безоговорочного выполнения прописанного, носил в рыжем портфеле свое мыло и полотенце, но не брезговал и рюмочку с пациентом пропустить, и от бидончика молока, пятка яичек или квашеной капусты не отказывался. Жил он на улице Маркса, но так как через тропинку дома 6, дырку в заборе и его запущенный участок все напрямик ходили в “желтый”, то как бы и на Советской тоже. Когда его забрали, все сначала ахнули, а потом стали припоминать — мужа тети Наташи в больницу отправил, и он там на второй день помер, и Лешка Горшков помер, в больнице тоже, весь распух и пожелтел, хоть по приказу Семен Марковича уже неделю не пил. Самогона то есть. Так-то чай да воду глотал с ложечки. И у Дуры-Полины в прошлом году от прописанных таблеток морда заплыла, глаз не видать, так он же ее потом какой-то отравой горькой отпаивал, про которую в аптеке сказали, что детям только. Все сходились на том, что вовремя посадили, пока он, перестав скрываться, не начал травить всех в массовом порядке. Полька слушала да хмыкала, потом осторожно пересказывала Бабке Поле.

Дура-Полина, отпуская керосин (керосин отпускали через окно на задах магазина, если там скапливалось больше пяти человек, за Полиной прибегали, она надевала фартук и шла в пристройку), так вот, грохая литровым черпаком об алюминиевую бочку, Полина-дура во весь голос сказала: “Теть Маш, ты, что ль, придумала, что Лешка твой через Семен Марковича лечение помер? Они ж с Полькиным Колькой тормозной жидкости напились. У Кольки желудок слабый, он проблевался, а твой сгорел”. Тетя Маша, да и остальные, керосина ожидающие, прямо ахнули: “Ну ты, Полина, даешь! Врага народа защищаешь!” — “Врагов не защищаю, а когда на Семен Марковича… Какой он вам враг народа к едрене фене. Забыла, Люська, как он с твоей Оксанкой возился? А когда Ленка после аборта концы чуть не отдала? Мало, что ли…” — “Что ж его посадили тогда?” — “Мало ошибок случается? ты вон в прошлом году… а, ладно, на всех дур зла не хватает!” И, закончив трехэтажно, Полина наплескала керосину в подставленные бидоны, захлопнула ставни и ушла, покачивая бедрами и вытирая руки о фартук. Бабы молча разошлись, напуганные бесшабашной Полининой наглостью. К их чести надо сказать, что на Полину тогда никто из них не стукнул, во всяком случае, никакой ей прямой беды не последовало, зато вскоре поползли слухи, что Полина ходила прибираться к Семен Марковичу не в благодарность за лечение — отпуская зимой керосин, Полина постоянно простужалась в ледяной пристройке, а на посещение больницы времени у нее не было, — а потому что… чего ж ожидать от вдовца да незамужней бабенки, да еще если у вдовца свой дом, а наследников нету. Неспроста ж он крикнул подвернувшейся соседке, чтобы Полина за домом следила.

Только все смирились с мыслью о тайных отношениях Полины-дуры и Семен Марковича, как на субботних танцах в совхозном клубе Полькин Николай схватился с летчиками “с горки” — военного общежития при аэродроме. Летчики обычно приезжали на “газике” и под газом, и малочисленные поселковые и совхозные ребята, малолетки допризывные, хоть и строго блюли “своих” девушек, из уважения к “крылышкам” на рожон не лезли — не трогайте наших и ладно, девок достаточно. Так что летчики появлялись вполне расслабленно, не ожидая конфронтации. Полина приходила иногда с двумя такими же “молодухами”, не девицами засидевшимися, не разведенками, — Анной, регистраторшей из сельсовета, и Люськой, проводницей на поездах дальнего следования, привозившей им с Украины и Средней Азии гостинцы — урюк, сушеную дыню и крупные семечки. Когда Люська возвращалась из очередного рейса, они втроем распивали бутылочку портвейна, в хорошую погоду шли гулять под руки вдоль шоссейки, в плохую — на танцы. Усевшись на подоконник, лузгали семечки, смотрели на молодежь, изредка отдавая приказания — ну-ка поставь Танго Соловья или Красную Розочку, иногда танцевали с подвернувшимися кавалерами, иногда друг с другом, но больше сидели, виртуозно сплевывая шелуху, так что она длинной бородкой повисала у них на подбородке. В тот вечер случились и молодухи, и летчики, и Николай после сторожевой смены в совхозе.

После этого Полина, матеря обоих, прикладывала снег к разбитой брови летчика, а через неделю летчик, на все свободные часы переселившийся на Советскую, сделал предложение. Так объявила Полина, а зловредная Полька сообщила у колодца, что Дура наконец-то захомутала мужика, через п...

Свадьбу назначили на через месяц, на 3 марта, и гулять ее Полина решила в пустующем доме Семен Марковича. Из гостей позвали только самых близких друзей да подружек, человек двадцать, но уж гулять так гулять, регистраторша Анна и ее мать неделю пекли-жарили, варили в огромной кастрюле холодец, настоящий, без желатины, и вообще… забили терраску всякими дефицитными яствами, которых у Полины по должности было множество. И Люська-проводница старалась, привозила крымское вино, коньяк хороший, мандарины, дыни, длинные, как снаряды. Из шифоновых занавесок, за которыми Полина моталась аж в ГУМ, Шмуклерова Сара пошила фату и сборчатый белый сарафан поверх бязевого платья, превратив его в настоящее свадебное.

Утром в день свадьбы жених появился хмурый не только с похмелья последней холостой гулянки — утром пришел приказ всему летному составу находиться в положении готовности, а к чему, неизвестно. Но Дуре-Полине приказ не указ. Еще чего, свадьбу отменять, столько наготовлено, она сама кому хочешь указ. Оставив распоряжение звонить в случае чего в сельсовет, летчики — жених Аркадий с дружками и майором — прикатили, как назначено, к двум, на “газике”, начищенные и с цветами. Поглазеть, несмотря на рабочий день, собрались и с поселка, и совхозные. Расписались, выпили в сельсовете, сфотографировались перед сельсоветом, у “желтого”, перед Лениным, наливая зевакам и сочувствующим, выслушали поздравление Полковника, который, свадьбами не интересуясь, пришел за хлебом к закрытому по такому случаю магазину. В благодарность за хорошую речь и из уважения к чину жених, молодожен уже, и его пригласил праздновать, но старик отказался, хоть водки за здоровье молодых и процветание воздушного флота выпил. Полковник отправился за хлебом в совхозную лавку, а свадьба — в дом Семен Марковича, где в большой комнате мебель была сдвинута, и доски, уложенные между обеденным и письменным столами, прогибались под тяжестью глубоких тарелок, наполненных салатами, винегретом, соленьями и прочим.

Утром, похмеляясь, рассказывали друг другу события прошлой ночи, кто к кому под юбку лез, кто падал, кто драться норовил, и загудели по-новой, на то и свадьба, чтоб три дня гулять — не просыхать. Соседи, проходя мимо, качали головой — ишь, гуляют, Сталин заболел, а им хоть бы хны. К полудню прибежали из сельсовета. Включили радио, и с выпитого на старые дрожжи Полина во всеуслышание ляпнула такое, что лучше сразу забыть.

Пятого марта в поселке было слышно только радио. Люди как-то затихли в преддверии беды. У Семен Марковича в доме Полина с подружками потихоньку прибирались, допивая и доедая свадебное, раздавая еду — Шмуклеровой Саре пирог капустный и винегрет с селедкой, тете Наташе холодец, почтальону Олюшке пирог сладкий и мандарины для сына, чего добру пропадать. В общежитие “на горку” Полина тоже много отправила с мужем, забежавшим проведать. Наутро страна погрузилась в траур. “Хорошо, что хоть денек погулять успели”, — вздохнула Полина, домывая посуду.

Не успели прийти в себя, как новая беда свалилась — не вернулся из школы девятилетний Витя, сын многодетной безмужней работницы совхоза Оксаны. То есть из школы-то он ушел в компании других мальчишек, потом их видели болтающимися у “желтого”, набирающими в складчину мелочь на сто грамм подушечек, слипающихся карамелек. Полина конфеты отпустила, а когда они начали ссориться, отдирая свои доли от общего комка, из магазина их турнула. Мальчишки разошлись, чмокая и облизывая пальцы, а в десять вечера Оксана хватилась, что одного ребенка не хватает, и стала бегать по соседям, разыскивая Витю. Никто ничего не знал, ребята говорили, что пошли домой и Витька, вроде, тоже, а куда делся, сказать не могли. Пропал мальчишка. До глубокой ночи Оксана искала и звала, грозясь его выдрать и убить на месте, потом и соседи заволновались и стали искать. Заново устраивали допрос дружкам, поднимали сонных, требовали вспомнить, куда от магазина свернул Витя, куда собирался. Те говорили, что, вроде бы, ушел к бараку-общежитию, где и жил. Вспомнили, что в тот день схватил он в школе пару по чтению и домой идти боялся, потому что на расправу Оксана была скора. Это всех успокоило, и, решив, что Витя прячется где-то, разошлись по домам. Оксана еще покричала и на чердаке общежития, и у других бараков, и у клуба, и у парниковой котельной, приказывая немедленно вылезти, обещая оторвать голову, но Витя не вылезал, и, громогласно сообщив, что неделю жрать не даст, она тоже ушла спать. На другой день Витя не появился ни в школе, ни у приятелей, ни дома. После работы Оксана поехала к Витиной крестной — в прошлом году, разбив мячом соседское окно, Витька отсиживался у нее. Там он тоже не объявлялся. Заявили в милицию, обшарили все чердаки в совхозе, жители поселка тоже были настороже — не дай Бог сорванец отсиживается на их чердаке или в сарае, мальчишки и курят, и так спичками балуются, подожжет еще! В общем искали, но особенно не волновались, помня про двойку и Оксанин крутой характер. На третий день спозаранку почтальонша Олюшка, сын ее с Витей учился, стукнула в окно Оксане: “Ксан, сходи к Саре. У них на окошке, кажись, Витькина шапка валятся, можут, прячут Витьку. Он ей воду таскает за мороженое, сама видела”. Вити у Шмуклеров не было, но шапка его, синяя в резинку, лежала на подоконнике рядом с авоськой и плетеным ковриком. На вопрос, где взяла, Сара, вроде, смутилась и сказала — купила на базаре, не подошла, продаю теперь. Шапка в самом деле была чистая и не растянутая, да и вообще известно было, что через Шмуклеров сбывалась левая продукция артели инвалидов, но…

К середине дня в совхозе все знали — пасха ихняя на носу, мацу испокон веков на крови детской замешивают. Убили Витю, а шапку из жадности не выбросили, постирали и продают. К вечеру Николай забежал к Польке и долго копался в сарае, пугая козу. Николай давно уже жил в сторожке при совхозе и своего у матери не держал. “Чего тебе? Чего еще не пропил?” — встала Полька в дверях. “Надо, не лезь, принесу потом”, — оттолкнул ее Николай, схватил топорщащийся мешок и убежал. Полька плюнула ему вслед.

Полина с подружкой Анной, лузгая семечки и болтая, у поссовета дожидались “газика” с Аркадием, чтобы ехать “на горку”, у ног их стояла полотняная сумка с бутылками и закуской, по подбородкам сползала дорожка шелухи. Из ворот совхоза выплыла негустая толпа и потянулась по шоссейке. “Чего это они?” — спросила Анна. Надо сказать, поселковые от совхозных ничего хорошего не ждали, мало ли, что совхоз оттяпал у поселка лучшие улицы, спускающиеся к реке, что в кирпичных бараках поселили всякую неместную шпану, что поселковый клуб оказался в пределах совхоза, что совхозные малолетки безжалостно обдирали сады, а в школе дрались с поселковыми ребятишками и учили их курить и безобразничать, и вообще...

В серой слякоти мартовских сумерек совхозные брели нестройно и медленно. Пожав плечами, Полина повернулась в сторону, откуда должен был выскочить “газик”, и обсуждение холостых друзей Аркадия продолжилось.

За спинами у них все изменилось враз, зашумели, визгливо заплакали, заорали, зазвенели разбитые стекла — несколько мелких мальчишек, вырвавшись вперед, швыряли камни в окна шмуклеровской мастерской. Жил Шмуклер с Таней-Сарой там же, в задней комнатке. Портной выскочил, камень и в него угодил, выскочила Сара и закричала в тон надвигающемуся вою совхозных. Полина бросилась вперед, поймала и треснула по башке старшего из хулиганов, он тоже завизжал. Толпа приближалась, впереди причитающая тетя Наташа, растерзанная Оксана с иконой и пьяный Николай с серпом и молотком. “Анька, веди их на Советскую, я Аркадия дождусь”, — велела Полина, толкая сопротивляющихся стариков подальше, в проулок, к Семен Марковича калитке. Сама бросилась к бредущим навстречу: “А ну, уймите байстрюков, пока я им уши не пообрывала. Теть Наташ, а ты чего? Чего воешь?”. Все вправду поутихли. “Да ведь Витьку-то убили. Ой, да не стало Витюши нашего, убили его злые нехристи! Ой!” И все опять заплакали-закричали и бросились к мастерской, хрустя осколками, камни и палки грохали по жестяной крыше, дверь рвали с петель, Николай размахивал серпом и молотком. Полина серп у него из рук выхватила, на секунду превратив обоих в известную скульптуру. Но воющая толпа их оплыла и натолкнулась на Польку-Косу, которая, обнаружив пропажу имущества, необходимого для содержания козы — молотком она вбивала колышек с веревкой для выпаса, а серп, известно, траву срезать, бежала выручать свое добро. Углядев свой молоток, болтающийся над Колькиной головой, она несколько раз жесткой ладонью нахлестала по щекам непутевого сына, молоток вырвала, и заорала на толпу матом и по-всякому: “Вы что… … … Хотите, чтоб его посадили? Мало, что… … … спаиваете. А ну, расходитесь!”. Дура-Полина стала рядом с Полькой, кивая одобрительно. Так они и стояли, одна с серпом, другая с молотком. Подкативший на “газике” Аркадий застал почти мирную картину — совхозные разбредались, Полина, матерясь, закрывала разбитые окна ставнями, Полька-Коса волочила одной рукой воющую тетю Наташу, тоже не дуру выпить, другой накрепко сжимала отбитый инвентарь. Ночью атака повторилась на мастерскую, а заодно и на дом Семен Марковича. Но тут уж у Полины было подкрепление от летчиков и от Полковника, вышедшего с двустволкой защищать Бабку Полю, у которой укрылись старый Шмуклер и Сара, да и поселковые обозлились на ночной шум и поперли совхозных назад в совхоз.

Наутро летчики, взяв в свои руки поиски Вити, нашли на озере в карьерах вмерзший в полынью ящик для укладки парниковых овощей. Мальчишек снова допросили, и они в конце концов признались, что катались с берега на лед, но к вечеру, боясь родительского гнева, разошлись по домам, а Витька, которому терять из-за двойки все равно было нечего, желая оттянуть расправу, остался покататься еще. Тело Вити вытащили и через день вернули Оксане. Витя несколько часов лежал в часовне у кладбища, и все ходили смотреть на него. Он лежал в гробу, прикрытый вышитым полотенцем, в головах на краю гроба теплилась прилепленная свечка, в часовне было душно от ладана и острого запаха формалина, Тетя Наташа причитала, а Оксана стояла, сжав губы, не обращая внимания на то, что творят остальные ее отпрыски.

В мае Полина уехала на Сахалин, сама, добровольно, за Аркадием. Его перевели туда на новый аэродром. В июне на “скорой” привезли Семен Марковича, почему-то он поехал сначала не домой, а в больницу. Приехал он с коллегой, уже отмытый и переодетый, поискал под крыльцом ключ, ключа не нашел, зато, толкнув дверь, нашел в маленькой комнате регистраторшу Анну с летчиком — Полина перед отъездом поручила ей смотреть за домом.

Все лето Семен Маркович либо сидел в кресле под яблоней, либо бродил у реки. Анна рассказывала интересующимся, что он почти не ест и не спит вовсе. Анна рассталась с летчиком, который так и не сделал предложение, хотя его тоже переводили куда-то, и переключилась на Семен Марковича. Они с матерью готовили ему, заколотили дырку в заборе, чтобы Советские не шастали мимо, вскопали грядки и натыкали клубничных усов. В сентябре Семен Маркович вышел на работу, а Анна переехала к нему и вечерами на терраске раздувала самовар. У колонки это все обсуждалось в подробностях.

У “желтого” с сожалением вспоминали Дуру-Полину, хоть и матерщинница. Восемнадцатилетняя Юлька с Советской, даром что после техникума, была нерасторопна, и очередь начиналась на улице.

У колодца главной темой был культ личности, рассказывали, как Сталин, приревновав жену, выхватил наган и убил ее, а дочка Светлана спряталась под столом и все видела, но никому не говорила, потому что боялась. Еще, что Полину с мужем перевели в Новороссийск, что она родила мальчишку, Люська-проводница на бесплатный билет съездила к ним в гости, привезла гостинцев Анне и Семен Марковичу и байки о беззаботной жизни у моря, где свежей рыбы навалом, полно ухажеров, а во дворе растут абрикосы и лаврушка. Бабка Поля в одночасье умерла от удара, упала среди кур и лежала, пока Полька не забежала. У самой Польки зимой сдохла коза, и она, Полька, перебралась жить к сестре Марьяне на Маркса. Подрабатывают они, продавая у “желтого” стаканами жареные семечки, которые в мешках привозит Люська. Анна еле таскает огромный живот, ожидая двойню, и сообщает, что, если мальчишки, то Сеня хочет Леву и Антона, а если девочки — Лизу и Полину.