Владимир Рафеенко

Лето напролет

Об авторе | Владимир Рафеенко родился в 1969 году в Донецке, окончил Донецкий национальный университет (русская филология и культурология). Прозаик, поэт, автор романов “Краткая книга прощаний” (Донецк, 2000), “Каникулы магов” (Донецк, 2005), “Невозвратные глаголы” (Донецк, 2009). Живет в Донецке. Лауреат Русской премии 2011 года в номинации “Крупная проза” (вторая премия). В “Знамени” напечатан роман-илиада “Московский дивертисмент” (№ 8, 2011).

Они шли по песку. В глубине он был влажный, прохладный. А на поверхности горячий, сухой, желтовато-серый, перемешанный с порохом сухих, выгоревших на ветру трав. Они умерли уже к сентябрю, эти травы. Эти жалкие кустики. Они умерли, как герои, не сойдя с места. В трех метрах от безбрежной равнины зеленовато-желтой соленой воды, катящей на песчаную косу волну за волной. Шипя, крича, волнуясь, переливаясь в жарком великолепии ветреного солнца, опаляющего, выворачивающего этим быстрым жаром и весь окружающий мир, и любые человеческие внутренности, дарящего забытье и сон.

Ляжем и умрем. Не умрем. Нет, не умрем, сказал Вася и отчаянно сморгнул. Все равно полторы слезинки вывалились из глаза. Покатились по сухой обветренной щеке. Не плачь, дурак, сказала Лиза. Не плачь. Что ж ты дурак такой.

Я не дурак. Просто я тебя люблю, сказал Вася и сам тут же почувствовал, конечно, что ничего он другого сейчас не хочет, только бы пива немного, сесть на подстилку наконец-то, вытянуть ноги. Пить пиво, поглядывать на волны, катящиеся на песчаную косу, на птичий заповедник, который окружал их бесконечным пространством камышей, протоков, ручьев, льющихся в море. Это птичье место рождало звук, который падал прямо в мозги гамом и клекотом, щебетанием и птичьим смехом, крылом и белым брюхом чайки Larus argentatus, тонким рисунком птичьих лапок на песке, писком каких-то мелких птах в зарослях травы и осоки. Толстыми неповоротливыми крокодилами через каждые сто метров лежали вдоль брега перевернутые лодки. Под ними можно было укрыться от дождя и ветра. Наверное, хорошо под ними заниматься любовью, подумал Вася, если ты маленький и горбатый. А твоя самка круглая и гладкая, как колобок.

Но зачем, когда лучше заниматься любовью под ветром и солнцем. Несмотря даже на песок, который норовит проникнуть всюду. Ничего нет лучше, когда лежишь голый на Песчаной Косе под ветром на женщине, подумал Вася. Тем более если она не колобок, а живот ее чаша, а бедра ее пойманные форели, которые — раздвинули и офигели. Тогда движешься будто не в плоти, а в Книге Бытия. А ягодицы твои, ритмично обращаемые к солнцу, обдувает ветер, а между вашими телами так и норовит забраться длинный прохладный язык сентября.

Все. Сядем здесь, сказала Лиза. Направив подстилку по ветру, на лету придавила ее края своими шлепанцами, поставила сумку. Выскользнув из сарафана, оказалась в белых тонких трусиках. Она никогда не брала купальник, когда они отправлялись на Косу. Достав по банке пива из сумки, уселись так, как мечтал Вася, лицом к волнам, между невысокими барханами песка. Здесь, между барханами, ветра не было. Стоило сесть или прилечь на подстилку — и он, этот неутомимый солнечный ветер, оставался где-то там, наверху, там, в вышине, где птицы, волны, брызги. Здесь же разливалась нервно поддергивающаяся кверху полоса томной горячей мари. А пиво еще не успевало согреться. Чтобы оно не нагрелось, Лиза дома специально укутывала банки какими-то тряпками. Сейчас развороченный тряпочный ком лежал на подстилке. Оказался старыми женскими кофточками, бюстгальтерами, синенькой в цветочек комбинацией, сиреневым старым платком с обтрепанными краями.

Что было в шкафу, в то и закутала, беспечно сказала Лиза. Пиво было холодным, а марево, дрожавшее между барханами, — горячим. Вася сделал еще один глоток и лег на спину, закрыв глаза. Лиза положила ему на лицо свою панаму.

Я пойду, окунусь. Вася промолчал. Пиво и тепло, ощущение сухой и мягкой подстилки, шелест ветра, трав, высокий звон солнца, возня птичьего народа в небе и камышах, еле уловимый шорох солнца, идущего по своей орбите вокруг Песчаной Косы. Трудно нарушить собственную неподвижность и равновесие. Иди, подумал он. В голове что-то плыло и мерцало. И самым важным становилось желание вслушиваться в окружающую жизнь. И пребывать в ней неподвижно. Вслушиваться и пребывать. Здесь, между травами, песком и ветром, он чувствовал, как становится чем-то иным.

Не человеком, не мужчиной тридцати или даже сорока лет, сказал он вслух, отчего-то испытывая удовольствие от бессмысленности говоримых им слов. Не учителем русской словесности, продолжил он, смакуя на слух и вкус каждое слово, не старым бакенщиком, не профессором математики, не марсианином и не грустным зоологом, не сторожем, и не мертвецом, и не писателем Фолкнером, не Клинтом Элайасом Иствудом (Clinton Elias Eastwood). Не летом и не зимой. А кем, подумал он, приподнялся на локте и выпил остаток пива из банки. Кем, думал он, переворачиваясь на живот. Кожу быстро начинало припекать. Солнце, марево, редкие, легчайшие, скользящие между барханами сквозняки жгли и полировали каждую клетку тела. Женщиной, подумал он. Здесь после пива и секса с Лиз я становлюсь песочной двуполой женщиной. Да, если хорошенько разобраться, он каждый раз отдавал Лизе чуток мужского, но взамен, в освободившиеся лакуны, как пространство в тексте между скобками, принимал женское. Она ничего не замечала, убегала купаться, а Вася, наполненный образовавшимся двуначалием, вслушивался и растворялся. Солнечный ветер размазывал его в песке и шорохе, в горячем зное и сквозняках. Клинтэлайас, свистел ветер, Клинтэлайас.

Хорошо бы нам с тобой стать жабами, сказала Лиза и положила мокрые холодные ладони ему на живот. Я как раз сейчас думал об этом, вздрогнув, сказал Вася. Здесь жабы очень крупные. Возможно, сказал он, это и не жабы вовсе. А кто? Это отдыхающие, которые не захотели отсюда уезжать. Или их застрелили. Они хотели уехать, но их убили. Да, сказал Вася, твой муж приходил сюда и убивал их по одному. По два, уточнила она. Он приходил сюда ночами, подстерегал их за лодками, где они совокуплялись и прятались от пронизывающего ветра, и убивал.

Их трупики скукоживались сразу, сморщивались, предположил Вася и искоса посмотрел на Лизу. Да, с таким характерным шипением, уточнила Лиз, из них выходило все человеческое, оставалось рыбье. В них проникал песок, убежденно заявил Вася, сел на подстилке и достал еще две банки пива. Пей, они же нагреваются. Я одну упаковку опустила в ручей, сказала Лиз. Они помолчали.

А те из них, кто были счастливы в момент смерти, — те становятся птицами, предположила она. Ага, кивнул он, птицами, у которых пола нет вовсе! В первые минуты смерть им не кажется чем-то плохим. Да-да, подхватила Лиз, ничем таким, от чего стоило бы горевать. Они до утра стоят на одной ноге в воде лимана, в мелком заливе между стеной камыша и глинистым берегом, дожидаясь солнца. А потом осторожно приближаются друг к другу, чтобы начать новую жизнь. Но у них ничего не выходит.

Ну конечно, сказал Вася, мало того что они наполнены песком и ветром, но узнать же теперь друга совсем невозможно! Но пусть у самцов останется эта ваша мужская штучка, попросила Лиз, мне так нравится. Да сколько угодно, пожал плечами Вася. Я представляю, как, стоя на одной ноге, встречаю утро в этом заповеднике и с недоумением гляжу на член, который свисает из-под моего крыла. Он вялый, тонкий, короткий и сизый. Чуть покачивается на ветру. О боги, какое жалкое зрелище!

А тут подхожу я, сказала Лиз, он видит меня и оживает, становится крепче, сильней. И умолкла. И чего теперь? Вася в пару глотков прикончил банку и закурил. Ну, тычусь носом в твой член, неуверенно предположила Лиза. Каким носом, ради всего святого! Каким носом! У тебя сто лет как клюв! Ну, клювом. Представляю это счастье. Стою на мелководье, и тут птица начинает клевать мой член своим клювом! Но ты же тоже птица!

Нет, покачал головой Вася, я Клинт Элайас Иствуд. С крыльями? Ну и пусть, с крыльями, мешают они мне, что ли? А я говорю тебе: Клинт, привет! Давай знакомиться. За каким хреном мне с тобой знакомиться, говорю я, у тебя же муж! Я не могу с чужими женами знакомиться. Какой муж, сказала Лиз и нервно щелкнула зажигалкой, прикурила, выпустила дым тонкой струйкой. Твой.

Так не пойдет. Если я птица, то мужа нет. Муж есть всегда, убежденно сказал Вася. Но ты же Клинт Иствуд, разве ты не можешь его застрелить? А я уже пробовал. Он все равно к понедельнику оживает. Как оживает? Ну как, сказал Вася, пожав плечами. Один раз я его убил лопатой. Гладкой новенькой немецкой штыковой лопатой. Ударил по горлу два раза. Голову не отрубил, но крови было очень много. Клинт, успела сказать голова, прежде чем умерла, Клинт, друг, как ты мог! Во имя всего святого, Клинт, мальчик мой, как ты мог! Что-то много она сказала, как для отрубленной, сердито заметила Лиз. А ты что ей ответил? Я ничего ей не ответил. Молча ударил еще раз и закопал на болотистом пустыре у заброшенной лодочной станции и пошел к тебе. А дальше что?

А дальше мы занимались любовью. Я заставлял тебя делать такие вещи, которые ты раньше не делала. Тебе было страшно, но очень сладко. А ты говорил мне “сучка моя ласковая”? Ты делал мне то-то и то-то? Да, я говорил тебе, так или иначе. И делал что-то совершенно умопомрачительное. Я кричала от страсти? Да, ты кричала от страсти. Но потом наступило утро, и пришел твой муж. С отрубленной головой? Да, с отрубленной головой. Он положил ее нам на постель, а сам сел на табурет возле камина и стал курить, молча глядя в огонь.

Но чем же он курил и смотрел в огонь, если его голова лежала у нас на постели? А у него было две головы. Одна отрубленная, а другая совершенно целая. Как это? Ну так. Целая голова печально лежала на кровати, смотрела на нас с тобой и говорила, как же ты мог, мой мальчик, как же ты мог! Мы же учились в одном классе, были друзьями, на рыбалку ездили, вместе мастурбировали в подвалах строящихся зданий и все такое. А вторая голова у него была птичья с длинным клювом и красными глазами. Вот тут на горле у него были красные перья, а на голове черный хохолок. Черный хохолок? Да. А щечки у него были оранжевые? Оранжевые? Да. Пожалуй, задумчиво кивнул он. Если не учитывать хохолок, похоже, это была голова Ибиса, а человек этот был бог Тот.

Точно, кивнул Василий, сделал затяжку, лег на подстилку и закрыл глаза. Тот. Точнее не скажешь. А второй раз я его закопал живьем в песок на полосе прилива. Прилив быстро наступал, была плохая, дождливая погода, ветер, волны, знаешь, такие черные с перехлестом. Песок был мокрым и тяжелым. Когда я, наконец, его закопал, вода была уже совсем рядом. Я отошел в сторонку, сел на бархан и закурил. Только голова его птичья высовывалась из песка. Он вертел ею в разные стороны и растерянно щелкал клювом. А человечью голову? Я положил ее в мешок, потом кинул туда кирпич, завязал шнурками от своих кроссовок и опустил все это на мелководье. Чтобы ничего не оставалось в твоем доме от него. В нашем доме. Да, в нашем доме. И что?

И он снова пришел. Когда? Ну, вот когда мы с тобой стоим по колено на мелководье, ты носом тычешься в мой член, а тут он выходит из камышей. И говорит: Клинт, почему эта сучка тычется своим клювом тебе куда попало! Почему ты ей это позволяешь делать? И ты, Клинт, позволил ему назвать меня сучкой? Но, согласись, он был в чем-то прав, пожал плечами Иствуд.

А дальше что? А дальше, он задумался, глядя на быстрые легкие облака, летящие над ними на огромной высоте в светло-синем небе. Дальше не было ничего. Совсем ничего? Да, совсем ничего.

Грустная история, сказала Лиз и пошла за пивом к ручью. Когда она вернулась, Клинт Элайас Иствуд уже спал, сложив руки на груди. Лицо ему прикрывала помятая розовая панама. Под палящим солнцем, в мареве между барханами она просидела часа три, прислушиваясь к ветру и морю, глотая безвкусное пиво, выкуривая каждую сигаретку едва ли наполовину.

Мы приехали в тот день компанией. Три черных джипа и микроавтобус. На самом деле в заповедник заезжать нельзя, но какого хрена! Так сказал Иван Сергеевич и покачнулся. Упал бы, боров жирный, если бы не я. Ленка, заорал он мне, неси стул, рыбу ловить буду. Посмотрела так на него. Ну какой такой стул? Я на каблуках. А тут песок. И потом это не офис, а пикник. Это в офисе я ему и секретарь, и кухарка, и еще неизвестно что. А тут — какого хрена, в самом деле!

Мишка подскочил и помог со стулом. Потом парни из экономического отдела подсуетились. Так что нам с девчонками и делать-то ничего не нужно было. Столик установили на самой окаемке мыса на небольшом холме. Ветрено тут было страсть, но Сергеич ни в какую не соглашался сойти в ложбинку. Только когда оказалось, что пластиковые тарелки от этого ветра разлетаются вместе с мясом и шампурами, тогда парням удалось убедить его спуститься. Он спустился и тут же сомлел. Там, где не было ветра, тлела жара, а шеф уже взял на грудь почти литр. К нему в офис немецкие партнеры заезжали и поздравляли его еще до того, как мы в машины сели.

В общем, сел и засопел. Его тактично отнесли к джипам. Прислонили к подветренной стороне и оставили. Я пледом его укрыла. Тигровым. На нем, правда, пятна остались еще с прошлого пикника, но те пятна пусть он сам, сука такая, отстирывает. Или пусть жене своей отнесет. Ей все равно впечатлений не хватает новых, от скуки мается, вот бы и впечатлилась. Хотя я думаю, что не так она и проста. Как-то видела из окна машины, как она на корточках у пруда птиц кормила. Мобильник и сумочку на землю бросила и булку крошила. Утки к ней подплывали, голуби садились рядом. Она была счастлива. Я даже онемела. Чтобы она — и птиц? У нее было такое молодое лицо, что я даже чуть не заплакала.

Ленка, да хватит тебе с ним возиться, сказал Мишка, брось старика, там, смотри, пацаны молодые заждались! Чего заждались, говорю я, чего заждались. А того и заждались, хихикает Мишка, женской компании заждались. Так у вас же, говорю, там семь девок, как раз по одной на каждого. А он говорит, мол, без тебя, Лена, ты же знаешь, и праздник не праздник, и смотрит так на меня. Мне отчего-то так неприятно сделалось. Нет, я все понимаю, они на меня как на млять смотрят. Чего уж тут. Но млять или не млять, а квалифицированный специалист! У меня два высших, незаконченная диссертация по Эдгару По, и компьютер я знаю. И муж у меня был хороший, даром что помер рано. Но я сняла туфли и все равно пошла по песку за Мишкой. Чего выгребываться на ровном месте, тем более что мне мое место хорошо известно.

В одной из машин включили музыку. Но ветер был такой, что она ничему, в общем-то, не мешала. Ни ветру, ни волнам, ни запаху водорослей, которые длинными жесткими рулонами выкатывались на берег. Стоял запах чего-то необыкновенно зеленого, свежего и грустного. Как Salvatore Adamo с его “Tombe la neige”. Правда, все окружающие считали, что как раз он несвежий, но если я чего по-настоящему захочу, то отказать мне нельзя. Так что под вечер смирились, млять. Смирились и слушали. А что, приятно пел когда-то мужик.

Некоторые из длинных веретен, в которые холодные зеленые волны сматывали водоросли, удивительно напоминали утопленников. Особенно издали. Не таких, чтобы новеньких, а скорее бывалых утопленников, которые перед тем, как выбраться на сентябрьский мыс, изрядно попотели, преодолевая пространства. Я мелкими глоточками пила водку из одноразового стаканчика, изредка поглядывая на то, как Миша гладит мои ноги. Выпили еще, и он стал их целовать. Народ разбрелся в разные стороны. Эти лошади из экономического совокуплялись тут же в траве у машин. Я все боялась, что Сергеича разбудят. Но он спал.

А что, Коса, рекреационная зона. Тут воздух такой, что кислородной маски не надо. Голова и без водки кружится. И то в сон клонит, то хочется смеяться.

Смотри, говорю, они все-таки живые! Кто, говорит Мишка, живые? Утопленники, говорю. Вон смотри, я за ним с обеда наблюдала, лежал, мертвым прикидывался, а тут встал и пошел. Талифа куми.

Чего-чего, не понял Мишка, ты пургу только не неси, в натуре! Пошли по берегу пройдемся, не люблю заниматься этим в конюшне. А ты, говорю я ему, эстет, млять! Молодец! Ну так, говорит он и хватает меня под локоть. Не спеши, дяденька, сказала я, но все равно встала. Чего тянуть зайца за яйца? Я ведь знала весь этот пикник от начала до конца еще вчера вечером. И позавчера вечером. И вообще, всю свою жизнь я знала, что так оно все будет. Будет прекрасная музыка, будет шуметь и покачиваться Коса, будут искоса через собирающуюся грозу проглядывать звезды, а меня будут вести за руку по песку, чтобы утолить свою похоть, чтобы извалять в песке, чтобы причинить тупой кайф, который, как боль, будет потом несколько часов вяло растекаться по всему телу. Как соус по кролику к Рождеству. И никто, никто меня не защитит от этого знания, от этого кайфа и от самой себя.

Давай тут приляжем, лихорадочно сказал Миша. Упал на песок и потянул за собой меня. Я вырвала руку, но, тем не менее, присела рядом с ним, гладя его лицо. Смотри, сказала я, какой красный закат. И утопленники ходят.

Да ладно тебе умничать, сказал он и подмял меня под себя. Мне стало смешно. И я улыбалась, когда из-за его плеча подошла вялая разболтанная тень. Шуршащие водоросли укутали нас сразу, в один момент, с ног до головы. Миша сразу не понял, что произошло, но потом попытался вырваться из моих объятий. Но у него ничего не получилось. Я придержала его за руки. Он страшно заорал, вырвался. Без штанов в желтоватых отсветах луны он смотрелся клево. Его невероятно длинный член оказался самостоятельным существом. Мишка кричал что-то, а член смотрел на меня, и я ему, кажется, очень нравилась.

Эти идиоты из экономического принялись смеяться. Я отряхнулась и встала. Миша сел на песок и нес что-то невнятное. То смеялся, то вдруг зарыдал, закрывая лицо руками. Сначала никто ничего не понял, а потом, когда ситуация медленно стала проясняться, Мишу стали уговаривать и успокаивать. Но он никак не хотел прийти в себя. Под утро разбудили Сергеича.

Уехать удалось только к обеду следующего дня, и к этому времени уже стало ясно, что с Мишей большие нелады. Он не хотел никого узнавать, кроме меня, его с трудом удалось заставить сесть на заднее сиденье машины.

Странно, говорил Сергеич, дыша перегаром, такой бугай — и двинулся. А удовольствие от величины не зависит, сказала я. Но мужикам этого не понять никогда. Да ты о чем вообще, проговорил он, удивленно посмотрев на меня, и как ты можешь! Да никак, сухо сказала я и пошла пройтись по берегу. Утренним штормом все водоросли, за исключением только некоторых зеленовато-бурых клочков, смыло в море, и это меня почему-то обрадовало.

В приемном покое больницы на Щегловке нашего специалиста по ценным бумагам оформили чин-чинарем. Сергеич отчего-то нервничал в ожидании обещанной главврачом беседы с представителями органов. Два дня в офисе все ходили как пришибленные, а потом началась череда долгих праздников. Я написала заявление на расчет, в два приема перевезла на съемную квартирку все свои вещи и уехала на десять дней на Косу.

Странно, всегда жила рядом, с детства сюда ездила купаться, но такого счастья у меня не было. Приехав на мыс, я зашла в травы на западной части Дальней Косы, постелила подстилку, сняла одежду и неспешно нанесла мазь от загара. Мое тело меня радовало. Оно было настоящее и живое, я чувствовала, что оно принесет мне еще массу хлопот и разочарований, радостей и превращений. Пронзительное счастье быть. Потом я неспешно огляделась. Увидела барханы серовато-желтого песка, море травы, а за ним желтоватые волны; в неправдоподобно синем небе летали какие-то птицы. Пришла мысль, что это последнее мое пристанище. Еще мне захотелось тут же выбросить в залив свою сумочку с документами, ключами от квартиры и деньгами. Глотнув из маленькой пластиковой бутылки воды, я устроилась поудобнее, достала когда-то зачитанный до дыр томик в мягкой обложке, раскрыла его на любимой странице и прочла вслух, чувствуя, как от волнения кружится голова: “The Fall of the House of Usher”. Потом сглотнула и, в волнении очень запинаясь, прочла эпиграф из Беранже. Да это и неудивительно, французский я всегда знала значительно хуже. Но затем успокоилась, посмотрела на небо и продолжила мягко, нараспев: “During the whole of a dull, dark, and soundless day in the autumn of the year…”.

Я знала, что отсюда уже никогда не уеду.

Он был мохнатым, горбатым и маленьким. Она была круглой и ласковой, как колобок. Под одной из лодок на берегу они занимались любовью. Уже глубокой ночью выбрались из-под нее. Был сильный ветер, и, пока они дошли до поселка, оба замерзли. Дело в том, что коса, на которой стоял поселок, была слишком узкой. Именно поэтому ветер пролетал этот поселок насквозь, не имея ничего навстречу себе, чтобы на нем задержаться. Лихой соленой гребенкой он расчесывал дома и низкорослые корявые деревца. Он пригибал к земле заросли черноморского колосняка и приморского синеголовника, катрана понтийского и василька одесского, люцерны и морковника, колхидской осоки и еще каких-то неразличимых в темноте представителей высших растений. От порывов ветра коса то наклонялась в сторону материка, в сторону белеющих там, в кромешной темноте, десятков километров песочных пляжей, как мухами, обсиженных деревнями, поселками и пансионатами, то разгибалась в сторону открытого моря. И тогда становилось ясно, что дело пахнет табаком — не выстоит коса здесь, непременно в одну из осенних ночей сорвется с места, поплывет против ветра, разрезая волны, пройдет Керченский пролив, Босфор и Дарданеллы и уйдет, неуловимая, навстречу свободному плаванию, в южные широты, в страну счастья, в жизнь вечную.

Мохнатый горбунок и его жена попытались войти в дом, но не смогли. На крыльце в кресле-качалке сидели три налоговых инспектора и громко заорали что-то радостное и не очень разборчивое при виде горбунка и его круглой возлюбленной. Горбунок повернулся к жене и сказал: Маша, сказал он ей, иди к маме. А ты как же? Как же ты, испуганно повторила она, может, вдвоем сподручнее будет?

Маша, я тебя умоляю, проговорил горбунок. Иди к маме. Там и спать ложись, а приходи уже утром. Маша-колобок выбралась за калитку, секунду постояла растерянно, поблескивая гладкими боками в неверном свете качающейся из стороны в сторону луны. Я люблю тебя, зачем-то крикнула она и, обхватив ладошками затылок, весело побежала по кривой улочке мимо зарослей осоки и пугающих теней низкорослых раскачивающихся деревьев.

Ну что, горбунок, сказал один из инспекторов, пора нам с тобой поговорить. Да, сказал другой, спрыгнул с качалки и поскакал по лунной дорожке к кадке с водой. Напился воды и снова вернулся к разговору. Сам понимаешь, сказал он, мы ждали-ждали, ждали-ждали. Да, горбун, где наше бабло?! Где-где оно, равнодушно произнес третий инспектор и лихо сплюнул сквозь верхние зубы. Где оно?

В самом деле, задумался горбунок, а где оно? Как оно выглядит? Э, сказал один из инспекторов не очень уверенно, что значит, как оно выглядит. Ты это брось. Да, сказал другой, ты брось нам головы пудрить. Уж кто-кто, а ты-то должен знать, как выглядит бабло, которое причитается налоговым инспекторам, уверенно заявил третий. Он подскочил к горбунку и заглянул в его коричневые большие глаза. Неужели мытарей не видел, спросил он, неужели впервые к тебе приходят?

Видел, сказал горбунок, приходили. Так ведь я и тогда ничего не платил, и сейчас не стану. Это отчего же, тревожно поинтересовался первый инспектор, обнаглел, римскую власть не признаешь? Император Тиберий тебе, может быть, не нравится, спросил второй. Может, ты храм разрушить хочешь? Отчего же, признаю, кивнул горбунок, Тиберия люблю и храму вашему стоять вечно. Да ведь я житель другого государства, другому государству плачу, другим властям, и другие ко мне приходят вестники за данью. Ангелы называются. Шесть крыльев, двое рук, ног нет. Красно-голубые шевроны, короткие, как кортики, молнии, нимбы.

Млять-млять-млять, заорал первый инспектор, изо всех сил ударил второго по голове, я так и думал, млять! Я так и думал! Млять! Что-что-что же нам делать, заорал другой! Мы не можем возвращаться без налогов! Без налогов нам крышка, заорал третий, крышка-крышка-крышка! Дай мне немного наркотиков, я их покурю, обратился он к первому инспектору. Тот вынул из кармана уже забитый косячок. Они уселись прямо на крыльце и быстро раскурили его, передавая друг другу после каждой тяги. Сладковатый дымок поплыл к небесам.

Дернешь, горбунок? Нет, спасибо, меня не прет в такую погоду курить. А когда тебя прет? Меня прет в тихие лунные ночи. Тогда я иду со своей Машей на берег Косы, сажусь у самого прибоя и курю до утра. А Маша? А Маша не курит, она у меня и так круглая. Куда ей еще.

Нет, ну как же это все получилось, сказал первый инспектор. А что, у тебя совсем нечего взять? Да вы на меня посмотрите внимательно, посоветовал горбунок. Чего, самим неясно, что к чему? Инспекторы вперили свои зеленые глазки в горбунка.

Да, наконец вздохнул один из них, что-то у нас не сложилось.

Я спать хочу, заявил второй, соскочил с крыльца и, подобравшись к горбунку, сказал тонким жалобным голосом — хочу на ручки. И я, и я, и я хочу на ручки! Колобки запрыгали вокруг горбунка. Спать хотим! Спать хотим!

Ну, прыгайте на ручки, шалуны, вздохнул горбунок и расставил руки пошире. Три колобка тут же оказались в его объятиях.

Вот глупые-то, вот глупые, говорил горбунок, поглаживая свободной рукой тихо хнычущих колобков, вот глупые! Расшалились, траву курили, в кресле-качалке качались, ночью в свете луны не спали! А мы играть хотели, капризно надул губы один из колобков, в мытарей! А почему ж в мытарей, задумчиво проговорил горбунок, вы же все лето играли в индейцев? Глупые, глупые колобки мои! Папу у порога торчать заставили! Маму напугали! Она думала, вы опять индейцы, горбун мягко покачал головой и поежился, толчком ноги открывая дверь в комнаты. Так а отчего вдруг мытари?

А мы, папа, просто Библии вчера начитались, счастливо вздохнул, медленно соловея в папиных руках, самый младший из колобков. Да, папа, от Матфея читали, плакали сильно. А где вы полночи с мамой Машей были? А мы, ребятки, на берег моря ходили, на нашу Косу смотрели, ветром дышали. А почему нам нельзя с вами?

Там очень сильный ветер, дети, очень сильный и темный. Он кружит в осоке, в низкорослых наших деревьях, в густой, в рост человека траве. Все шумит и качается. Далеко на рейде стоят корабли, которые приплыли к нашим берегам. Они поопускали глубоко в море свои длинные темные тяжелые цепи, звено за звеном. Тяжелый якорь погрузился наполовину в песок. Подводные течения наносят на эти цепи песок и ил. Якорь становится еще тяжелее, и корабли могут спокойно спать. Никакой шторм не сможет их сорвать с места, настолько тяжелы эти якоря и настолько крепки эти цепи.

А потом их из песка вытаскивают ангелы, папа? Какие ангелы, колобок? Ну, те, которые приходят к тебе за данью? Да, улыбнулся горбунок, обязательно ангелы! Эти ангелы когда-нибудь, а возможно, даже в самом ближайшем будущем, и нашу Косу оторвут от материка, и она пойдет вперед, разрезая ночное море.

А что скажет на это император Тиберий? А что он может сказать, ласково проговорил горбунок, укладывая малышей в их широкую пузатую кроватку с деревянными круглыми набалдашниками по углам. Колобки заснули, тесно прижавшись друг к другу. Ничего он не скажет. А если захочет сказать, к нему явятся ангелы с голубыми шевронами, в голубых касках и скажут ему то-то и то-то. Так-то и так-то разъяснят ему, что происходит, и все тогда будет хорошо. Тиберий успокоится. Понтий Пилат устало вздохнет, вымоется по пояс и пойдет ловить бычков на отмели. А Коса будет плыть, плыть и плыть, преодолевая расстояния и пространства. Лодки на берегу будут служить пристанищем для влюбленных, имеющих странные формы, птицы будут кричать, а мы никогда, никогда уже не состаримся, и с нами никогда не произойдет ничего плохого.

Леня купил на Косе дом, но сначала жить в нем не собирался. Бывал здесь раз, много два раза в год с женой и ее крикливыми родственниками. Приезжали они всей бандой, распределяясь сразу по всему периметру огромного и прекрасно распланированного сада. Убогость почвы не помешала бывшим хозяевам посадить здесь несколько десятков прекрасных яблочных, вишневых, персиковых деревьев, разбить шикарные клумбы с цветами, устроить четыре живописных куртины с фонтанчиками и лавками под гроздьями винограда, который на этой почве как раз произрастал преотличнейшим образом. Персики, правда, здесь родились маленькие. Но зато вполне мохнатые и вкусные. Леня не любил гладкие персики. Они отчего-то вызывали в нем отвращение, подобное которому он испытывал, когда видел искусственно выведенных бесшерстных собак или кошек.

Как-то он держал одну такую у себя на коленях. Пучеглазое морщинистое существо обреченно и мудро смотрело на него и чувствовало такую же неловкость, как и сам Леня. Оно как бы говорило, Леня, я не виновато, что стало животным, тем более таким чудовищем. Я обезображено селекцией, я продукт вырождения, но что поделать. Понимаю, тебе неприятно сейчас, и ты держишь меня на своих коленях исключительно потому, что моя хозяйка — жена начальника таможни. Но и мне, говорил взгляд животного, и мне, Леня, и мне очень неприятна вся эта ситуация. И ты мне тоже очень несимпатичен. От тебя пахнет застарелым перегаром, который ты пытаешься отбить лосьоном, одеколоном, мятными леденцами и таблетками “антиполицай”. Но все это херня, Леонид, от тебя пахнет дурно, и ты дурен. Ты неприятен, как индивид, который пытается делать вид, что может всю свою жалкую жизнь прожить и избежать контакта с ее метафизическим дном.

Каким дном, спросил Леня, забывшись, что за ерунда! Что вы сказали, удивленно подняла брови жена начальника таможни, вы что-то сказали сейчас, Леонид Лазаревич? Да бог с вами, вяло улыбнувшись, ответил Леонид и сделал вид, что всецело поглощен разглядыванием необычной формы ушей животного. В комнате давно уже стояла не очень приятная тишина. Милое чаепитие на балконе семейной усадьбы явно становилось в тягость всем. Нужно было как-то уходить, но Леонид не желал уходить, так и не прояснив до конца шансы на положительное решение своего вопроса. Он был приглашен хозяином дома, жена явно оказалась здесь случайно. Она не вписывалась ни в его планы, ни в планы хозяина дома. Но что с этим можно было поделать?

Метафизическим дном, Леня, ответила кошка. Метафизическим, но боюсь, что ты даже слова такого не знаешь. Да конечно, ответил Леонид обиженно, у меня три курса политехнического за плечами. Что и говорить, прокомментировала кошка, Эйнштейн.

Он проглотил “Эйнштейна” и долгое время сидел и даже не думал ни о чем. Кроме, может быть, того, что с выпивкой стоит завязывать, что печень печенью, а нервы шалят… Я, между прочим, петерболд, продолжила беседу кошка, меланхолично глядя в глаза Лене. Что такое, подумал он, “петер” что? Петерболд, порода, полученная в Санкт-Петербурге вследствие странной, мистически прихотливой встречи донского сфинкса, красавца и донжуана Афиногена Мифа и ориентальной кошки, ведьмы Радмы фон Ягерхоф.

Я, пожалуй, пойду, сказал Леня, вставая с места. Куда можно положить вашего петерболда? Как, вы разбираетесь в породах, оживилась жена начальника таможни. Таможенник благодарно взглянул в лицо Лени, и у него впервые за весь вечер возникла слабая надежда на благополучное разрешение всех проблем, связанных с ввозом просроченных лекарств из Венгрии. А че там разбираться, скромно, но с явным чувством собственного достоинства произнес Леня, Радма фон Ягерхоф и Афиноген Мифа стали родоначальниками породы, а ваша…

Владмира, подсказала женщина. Это я в честь мужа назвала. Он у нас Владимир, а кошка у нас Владмира. Правда, хорошее имя? Очень удачное, согласился Леонид. Владмира, сказал он с чувством, — едва ли не лучший образчик этой породы. Вы счастливый человек. Правда-правда, восхитилась жена начальника таможни, вам нравится?! Это не то слово, кивнул Леонид, но мне действительно нужно идти. Проклятое похмелье, подумал он, будь ты проклята, водка! Да, тебе бы сейчас не кофия с булочками, а стопездесят беленькой холодненькой, фривольно произнесла Владмира. Да борщечка горячего. Да поспать. Но не выйдет. Надо же как-то на жизнь себе зарабатывать.

Владимир, сурово сказала жена начальника таможни своему мужу, в кои-то веки в нашем доме приличный человек, а ты не угощаешь его как полагается. Вы пьете коньяк? У нас в доме есть великолепный коньяк, чуть ли не столетней выдержки! Естественно, сказал Леня и судорожно сглотнул, коньяк я пью. Владимир, сегодня я разрешаю тебе немного расслабиться, сегодня ты можешь выпить. О, дорогая, приятно улыбнулся начальник таможни, в порыве радости с размаху невольно хлопнул себя ладонями по коленям и тут же засмущался этим искренним проявлением чувств. А мы с Владмирой проедемся в город. Она встала, подала Леониду руку. Вы очень приятный человек.

Ну вот, сказала кошка тихо, теперь ты, Леня, снова нажрешься как свинья! А ведь у тебя за плечами целых три курса политехнического института. Ты, мать твою, Эйнштейн! Нехорошо! Очень нехорошо! Неинтеллигентно!

Леонид до хруста в скулах сжал челюсти и заставил себя улыбнуться даме на прощание. Из последних сил. В тот вечер ему удалось порешать все вопросы и добрести до кровати вполне самостоятельно. Но с этих пор он сторонился котов, кошек, а также людей, которые их содержат. Однако с течением времени почти успокоился.

Он успокоился, а ощущение осталось. Такое послевкусие, полувоспоминание, которое затем в течение нескольких лет развивалось в нем наподобие раковой опухоли. Он был сильным человеком и на самом деле уже через пару месяцев прекратил регулярные возлияния. На задворки памяти, в ее подвалы было вышвырнуто опрокинутое и странным образом очень интеллигентное лицо кошки с огромными ушами. Но такой опыт не проходит бесследно. Как бы нам этого порой ни хотелось.

Хорошо поднявшись на лекарствах, Леонид Лазаревич стал коллекционировать дома в разных частях света. Купил себе фазенду и на Косе. Правда, потом немного пожалел денег. Слишком уж провинциально и убого смотрелся поселок в одну улицу, протянувшуюся на двадцать километров от материка в сторону Южного Полюса земли.

Но затем, скоропостижно разведясь со своей второй женой, бросив всех любовниц, он женился на одной сравнительно молодой женщине из местных. Она очаровала его своей независимостью, знанием европейских языков и полным равнодушием не только к его прошлому, но даже и к деньгам. Ее единственным минусом были эти самые родственники. Стоило Леониду надеть на палец Елене обручальное кольцо, как тут же, словно из-под земли, появились две ее сестры с детьми и мужьями. Но и это, как оказалось, было не очень страшно. Денег родственники не просили, в друзья не набивались. Приезжали пару раз в год на Косу, проводили неделю и уезжали такой же большой и шумной компанией.

Дети с охотой ели мохнатые некрупные персики, мужья сестер пили с Леней сухое самодельное вино и ходили на рыбалку. Жизнь страшно убыстрилась после пятидесяти, и больше не было никакой возможности уследить за ней.

А потом Леонид Лазаревич разорился. Кинули Леню, как лоха последнего, как фраера ушастого. И осталась у него из имущества только эта фазенда, а из денег — один долгосрочный банковский вклад, который он сделал, к своему счастью, на имя жены.

От всего случившегося Леня вмиг постарел и осунулся. Поседел. Постоянно ждал, что его бросит Елена, и специально для этих целей купил карабин Remington 750 Woodmaste. Полуавтоматический. Сразу решил, что, как только она от него уйдет, он забредет как-нибудь утром подальше в заросли и заливы, на самый окаемок Косы, и выстрелит себе в рот.

Она сразу предложила переписать деньги на него. Леонид Лазаревич наотрез отказался. Ему казалось, он так испытывал судьбу. Но он ошибался. Это судьба еще не закончила испытывать его. Однажды Лена, уехав в город по делам, больше домой не вернулась. Машина ее, старенький “Пежо” восемьдесят четвертого года выпуска, обнаружилась на дальнем пляже. Искали тело, но нашли не сразу. А когда нашли, узнать его было очень трудно. Начиналась весна, и оно слишком долго пролежало на жаре и ветру, тесно укутанное душными бордовыми водорослями. Кто-то сделал предположение, что она решила поплавать в шторм и просто запуталась в них. Что ж, предположение ничем не хуже других.

С утра обычно Леня клал в авоську паспорт и сигареты, которые предусмотрительно заворачивал в кулек, бутылку водки, пластиковый стаканчик и отправлялся до вечера гулять по травам и барханам. Купаться он не любил, а гулять, глотая натощак водку, иногда запивая ее водой из родников, он мог. К обеду заползал куда-нибудь в кусты, откуда, страшно искусанный комарами, выползал только к вечеру. Багровый, опухший, шел в магазин и покупал пиво.

Дома долго мылся в душе, переодевался в чистое, садился во дворе под персиком и пил пиво. К тому моменту, когда солнце начинало опускаться за маяк, он уже переставал различать день и ночь.

Как-то часов в пять он проснулся почти отдохнувшим. И почти трезвым. Такое случалось иногда. Стояло раннее нежное сентябрьское утро. В зеркале, повешенном на три гвоздя у уборной, полыхал восход. На белом деревянном столике, покрытом выпавшей за ночь росой, сидел кот и смотрел на Леню.

Ты кто, сказал Леня и два раза сморгнул для наведения должной резкости. Степной кот, ответил серовато-буланый гость, Felis libyca Forster, если тебе это что-нибудь скажет. Так, произнес Леонид Лазаревич и попытался подняться. Сиди уже, доходяга, сказал Форстер. У тебя давление пониженное. Ты просто поспи теперь. Теперь у нас все наладится. Я сошел с ума. Даже не надейся. У нас впереди много времени. И нам есть о чем с тобой говорить. И пить ты бросишь, и людям пригодишься…

Коса, конечно, заповедник, и охотиться тут нельзя. Но иногда, особенно в глухие зимние, по-волчьи холодные ночи Леня приходит на дальний пляж и стреляет из карабина в воду. Соседи по поселку знают об этом его невинном грехе. Слышишь, опять стреляет одиночными, говорят в такие ночи мужчины из ближайших домов, переворачиваются с боку на бок и тут же засыпают. Жаль его, думают женщины, да и нас всех жаль.

На невысоком холме у воды Леня и Форстер обычно сидят до наступления дня.

В летнее время автобус из города на Косу отправляется каждые двадцать минут в выходные дни и каждый час в будни. Осенью, зимой и весной он ездит четыре раза в сутки. Те из отдыхающих, которые приезжают сюда впервые, с некоторым недоумением и завистью замечают, что для жителей Косы тариф на проезд в этом автобусе чуть ли не в три раза меньше, чем для обычных пассажиров. Но большую часть года отдыхающих здесь нет или почти нет. Продуваемый всеми ветрами лоскуток песчаной болотистой земли, пытающийся оторваться от своего материка, раскачивается в лобовом стекле автобуса Ивана Матвеевича. Он смотрит в боковое зеркало заднего вида. Никого. Ан нет. Дети машут рукой. Снова опоздали, засранцы. Он тормозит и дает задний ход.

Дети Косы пошли в школу. Их немного на Косе. То есть детей, которые в принципе могут пойти в школу. А те, которые есть, отмечены какой-то единой печатью самоуглубленности и печали, разбавленной прозрачными светлыми тонами легкого улыбчивого идиотизма. Интересно, он вообще свойствен детям, думает водила, или это у наших детей от ветра? Говорят же, что ветер мозги выдувает. У взрослых не так заметно, потому что взрослые-то почти всегда и без ветра не в себе. А вот в детях отчего-то так ясно все замечается.

Привет, ребятки, говорит Иван Матвеевич детям, которые с улыбками заскакивают в салон и стремятся занять лучшие, на их взгляд, места. Здравствуйте, Иван Матвеевич, говорит высокая худенькая девочка Марина, как ваши дела? Иван Матвеевич никак не может привыкнуть к ее вопросам. Слушайте, думает он, ей-богу, в девять лет разве можно задавать вопросы о делах водителю автобуса? Ведь мы, в сущности, совсем незнакомы. С одной стороны, вроде бы и ничего странного. Но, с другой стороны, что-то тут отчетливо не так.

Дела ничего, стараясь казаться веселым и бодрым, отвечает Иван Матвеевич, а вот вы почему опаздываете?! А если бы не я был на смене?! Другой бы ни за что не остановился! Вы же знаете, это только я такой добрый! Знаем, кивает Марина, и по ее ответу нельзя понять, что она на самом деле знает, а чего нет. Она отводит взгляд черных глаз и, покачиваясь, проходит по салону, садится в самом конце.

Дети рассаживаются и молчат. Смотрят в окна так жадно, как будто никогда не видели ни Среднюю Косу, медленно уходящую вдаль в зеркале заднего вида, ни птиц, которые стоят у самого берега и чего-то ждут, глядя на восход. Это цапли. В этом году их прилетело на Косу несколько тысяч. Вообще они гнездятся на островах к западу, но вот уже несколько дней живут здесь. Пошел бычок. Цапли едят бычка. Бакланы едят бычка, нырки, чайки, утки, люди едят бычка. Даже бычок ест бычка.

Спасибо, говорит Марина. Спасибо, говорят некоторые дети и соскакивают с высокой ступеньки автобуса. Некоторые ничего не говорят. Просто прыгают вниз и бегут прямо по широкой улице. Справа за пансионатом стоит двухэтажная школа.

Обеденным рейсом в пятнадцать пятнадцать он увозит детей обратно на Косу. На Косу в это время едут немногие. Только те, кто работает на материке, в городе или за ним. Но таких очень мало, почти никого. Коса дает работу и пристанище всем, кто хочет. Зачем куда-то ездить, если с утра до вечера в любую погоду стучат молотки и визжат пилы на Ближней и Средней Косе? Идет ремонт старых пансионатов, строительство частных кемпингов и гостиниц. Огромные “Мазы” возят гранит для укрепления берегов. Штормы этого года сильно подмыли узкое основание Косы, похожее на бутылочное горлышко или, скорее, уточняет про себя Иван Матвеевич, на ножку рюмки. В сентябре по ширине оно составило всего пятьдесят два метра. Мэрия бьет тревогу. Едва хватает для дороги. Вот взялись укреплять.

А штормы продолжают бушевать. Странно. Обычно они начинаются чуть позже, в октябре—ноябре. И дальше в зиму. А сейчас сентябрь, относительно теплый и ветреный сентябрь, еще не время…

Спасибо, говорят дети. Отъезжая, Иван Матвеевич видит, как они какое-то время стоят на остановке, неспешно и вдумчиво что-то обсуждая. Потом расходятся в разные стороны. Кажется, всего одна улица. Но проходит пара секунд — и сколько бы ты народа ни высадил на остановке, он пропадает без следа, будто и не было никого. Только, казалось бы, минуту назад шумел народ, вонял пивом, водкой и бычками, размахивал руками, ругался и кричал, пел песни, матерился и разговаривал о политике. И вот уже снова тишина, пустота, солнце, ветер. Через боковое окошко порывами задувает запахи разогретого асфальта и гранита, моря, болота, строительного мусора, щебенки, мокрой земли. А чем ближе к Дальней Косе, тем явственней чистый запах птиц и трав, родников и заводей, осоки и камыша, и снова ветра и солнца. Запахи свободы и забвения.

Иван Матвеевич мог бы уже пойти на пенсию, но он не хочет. Страшно оказаться без постоянного заработка. Он привык к живой копейке. Хотя и огородец имеется небольшой, и садик, и три теплички, которые ежегодно дают совсем недурственный приработок, — все равно это все не то, думает Иван Матвеевич. Ему нужны дорога, коса, уходящая по дуге на двадцать три километра на юго-запад от материка, запах моря, мрачные, не взрослеющие из года в год дети. А ведь придется скоро уходить, внезапно думает он вслух, может быть, еще до наступления зимы. Тормозит, распахивает настежь все двери.

Конечная, объявляет он двум заснувшим работягам-алкашам. Проверяет наличие сигарет и кошелька в кармане, выскакивает из кабины, закуривает, смотрит в небо.

Да, придется уходить. И все из-за головы. Собственно, даже не столько голова беспокоит Ивана Матвеевича, сколько память, которая, по его расчетам, расположена где-то в ней. Но где? Ее бы достать, разобрать, промыть бензином, прочистить, протереть сухой тряпкой, смазать солидолом. И была бы как новая, думает он.

Мне бутылку кваса и мороженое, говорит он заспанной молоденькой продавщице пустого просторного магазина на конечной остановке. “Дальняя Коса” — написано над входом, белой пластиковой дверью с узким желтым стеклом посередине. Видно, за последние несколько часов из покупателей он единственный. Они с продавщицей друг друга знают, конечно. Так давно знают, что Ивану Матвеевичу даже не хочется думать о том, сколько именно лет. Скорее всего, он возил ее в свое время из дома в школу, из школы домой. Потом в училище и обратно. Если она, конечно, закончила что-нибудь, кроме восьмилетки. Потом в город к городским парням возил. И обратно привозил пьяную, пахнущую табаком и спермой, разболтанную и развязную. Часто плачущую во хмелю. Несчастную, горькую, невыносимо доверчивую девочку, родившуюся на Косе. А потом у нее была любовь с отдыхающими. Из года в год это были другие мужчины. Из Воркуты и Санкт-Петербурга, Минска и Черновцов. Из разных городов и стран. И так продолжалось до тех пор, пока она не вышла замуж за владельца магазина. Теперь целыми днями напролет смотрит телевизор. В обед приезжает муж, который держит пансионат на Ближней Косе, и они занимаются любовью в подсобке. На это время она даже не закрывает магазин, и каждый желающий может слышать звуки их стремительной и горячей любви. Пахнет теперь она духами и конфетами. У нее большая мягкая грудь и красивые круглые бессмысленные глаза с поволокой. В этих глазах мир отражается без искажений. В них свет проходит, не преломляясь, будто там нет никакого вещества вообще. От нее самой исходит мягкий свет женщины, родившейся на Косе. В ее глазах, когда она протягивает квас и мороженое, этот птичий заповедник, раскачивающийся на волнах времени, отражается весь целиком.

Что там с погодой обещают, спрашивает Иван Матвеевич и смотрит в окно магазина. По проселочной дороге от пляжей идут в обнимку двое подвыпивших молодых людей. К вечеру дождь, шторм, порывы и все такое, говорит она, снова уставившись в экран телевизора. Не прощаясь, он выходит на улицу. Смотрит на часы. Пора отправляться. Съедает в три приема мороженое, с недоверчивым видом обходит свой автобус кругом, будто только что заметил в нем какую-то подмену, но пока не знает, какую именно. Затем вытирает руки не очень свежим носовым платком, отпивает прямо из бутылки немного кваса, который бьет в нос газировкой и холодом, и залезает в кабину.

Смотрит на народ, который дожидается рейса. Подъезжает к остановке, распахивает двери. Все хуже, думает, Иван Матвеевич, все хуже помню. Хорошо, что Коса у нас в одну улицу вытянулась, а в городе бы уже запутался. Да он и так в нем путается. Потому что мало выехать с Косы, нужно еще доехать через второй и третий городской пляж на автостанцию. А это в последнее время стало для него большой проблемой. Он не помнит туда дорогу. Когда находится там, знает, как ехать домой, на Косу. Но каждый раз, проезжая двойной шлагбаум, отделяющий заповедник от города, чувствует, как медленно покрывается испариной. В зеркало заднего вида он смотрит на стремительно отдаляющуюся Косу и просит у нее помощи. Трансценденция, написано на будке регулировщика красной краской из баллончика. Работники пропускного пункта заповедника в прошлом году это слово пытались стереть, потом забелить, но кто-то вовремя им объяснил, что в нем нет ничего зазорного. И они оставили его в покое. В этом году сквозь прошлогоднюю побелку оно проступило особенно ярко.

Коса, шепчет он, помоги, вывези меня, вынеси! Пронеси меня над этим городом и над этой жизнью! Но Коса не проносит. Через полчаса он останавливает свой автобус возле пиццерии на третьем пляже и объявляет немногочисленным пассажирам, что автобус дальше не идет.

Какого хрена, озадаченно интересуются пьяненькие молодые люди, так и продолжающие сидеть в обнимку. Дорогу забыл, честно отвечает Иван Матвеевич, сурово и просто глядя в глаза людям, сидящим в автобусе. Он желает услышать их приговор. Пусть они скажут все, что ему причитается. Народ выходит безмолвно. Бабки переглядываются между собой, но ничего не говорят. Иван Матвеевич имеет такой вид, который не способствует комментариям и живым дорожным дискуссиям.

Прикольный чертила, говорит один парень другому, по нему Ларс Фон Триер плачет. Тут вообще прикольно, отвечает второй. Они целуются, смеются и, покачиваясь, бредут на городской пляж. Иван Матвеевич возвращает деньги пассажирам, которые желают их вернуть. Потом сплевывает себе под ноги и садится на ступеньку автобуса.

Голову покалывает, руки дрожат. Посмотрев вправо на поворот дороги, он понимает, что понятия не имеет, что за ним находится. Посидев минут пять, достает древнюю черную “Моторолу” и, отставляя ее подальше по причине дальнозоркости, набирает номер.

Слышишь, Сашок, я не приеду. Нет, не приеду. Ну не доехал я сегодня по маршруту. Да не хочу я ничего сейчас объяснять. Так вышло. Да, так вышло. Увольняй. А я говорю, увольняй. Нет, я не лезу в бутылку. Увольняй. Короче, все. Хватит базарить. Сейчас я еду домой на Косу. Пусть Витек завтра с утра за автобусом подъедет, я ключи в магазине оставлю на конечной. Туда и выручку сдам. Поеду на острова. Не хочу я никого видеть. Да. Все. Потом, Сашок, все, потом поговорим когда-нибудь.

Он выключает мобильник, кладет его в карман куртки. Закуривает. Закрывает двери автобуса и едет на Дальнюю Косу. Заходящее солнце ярко светит в лобовое стекло. Идущие на пляж дети на несколько секунд останавливаются и пристально изучают пустой рейсовый автобус, бешено несущийся по пустой разогретой дороге навстречу солнцу.

Иван Матвеевич едет и думает, что эта дорога, по существу, никуда не ведет. Она растворяется в песке и ветре, в густой зеленой траве. Далекий маяк виднеется на краю неба и моря. Тысячи цапель молча стоят, наблюдая за танцем заката в холодной и желтой воде.

Светка идет из школы домой и мечтательно помахивает широкой женской сумкой. Автобус останавливается на углу возле школы, и водитель терпеливо ждет, пока занимают места работники пансионатов, едущие домой, и несколько учителей, живущих на Косе.

Улыбнувшись своим мыслям, Светик садится на широкое теплое сиденье и закрывает глаза.

Легкие сквозняки скользят по ее лицу, ее мягко покачивает на поворотах и ухабах. Ветер свистит, еле слышно шуршат волны за окном автобуса. Привычно удивившись узости скованного гранитными насыпями перешейка, Светка зачарованно смотрит на то, как медленно, торжественно повернувшись на сорок градусов, Коса на глазах начинает расти. Выстраиваются и меняют свои порядки дома и деревья, дачи и домики поменьше, сероватые и синие полосы серебрящихся облаков, полосы света и тени.

Весна наступает стремительно, и Светлана уже предвкушает грядущую теплынь, пыль, шикарные штормы, ливни над морем, толпы отдыхающих. Она знает, что все лето будет работать с малышами в летнем лагере, но все-таки сможет ухватить краешек лета, выходя в субботние и воскресные дни на пляж пансионата, что расположился возле их с мамой дома. Даже сейчас в глубине ее маленького сильного сердца живет томительный и сладостный ужас ожидания этих уикендов. Стоит вспомнить о лете, и она невольно ежится от ужаса и восторга надвигающихся дней. Светлана предвидит их, эти летние дни.

Как его приход.

А он должен прийти. В этом году все обязательно должно решиться. Она это чувствовала. И всей душой торопила тот момент, ту сладкую минуту, когда можно будет замирающим от волнения голосом сказать себе — дальше по-прежнему продолжаться не может.

В самом деле, сколько можно ждать? Ей двадцать пять лет, на Косе женихов никаких, кроме никуда не годных. Старенькая мать, как серая осторожная мышка, снует по дому и затаенно ждет прихода в дом хозяина и зятя. Она не торопит Светку, но Светка и сама знает, что годы идут, и их не воротишь.

Конечно, рядом город, но в город выбраться — это целое дело. Надо специально как-то изыскивать время. Надо наряжаться. Надо вертеться перед зеркалом, хмуря брови, щуря глазки, разглядывая себя придирчиво и требовательно. Надо стоять на стремительном солнечном ветру на продуваемой всеми ветрами остановке и ждать автобуса. А перед этим стараться так пройти по узким мокрым улицам, чтобы не заляпать юбку и пальто. Бестолково вертеть зонтиком, который сам собой складывается под яростным напором ветра. Надо, наконец, сесть в автобус и ехать в город. Минуя все привычные ориентиры, приехать в центр. Выйти на предпоследней остановке, услышать, как за спиной закрываются двери, как отъезжает пустой автобус, оглядеться тихо и растерянно.

Старый город. Пустынно и красиво. Привычно пахнет морем. Но вокруг непривычно нарядно и совсем нет знакомых лиц. Если сейчас пойти перпендикулярно проспекту, то выберешься на длинную, пустынную в любое время года, кроме лета, набережную. Там тебя встретят ветер, брызги моря, низкие деревца, жалкие темноватые клумбы, отражающие ветер и сумеречное весеннее пространство. Гранитный парапет, волнорезы и чайки.

И больше никого. То есть вокруг могут оказаться и даже наверняка окажутся какие-нибудь люди. Например, там обязательно будет вечный старик в очках, одетый в старое теплое пальто, бережно придерживающий за края шляпу и под локоть свою престарелую спутницу — то ли жену, то ли приятельницу. Они всегда идут рядом. Так идут, как будто знают, куда и зачем. Но при первом же взгляде на них Светке становится нестерпимо ясно, что у этой пары нет и не может быть никакой определенной цели в пределах этого города и этого моря.

На набережной всегда в это время дня находятся несколько матерей. С опрокинутыми брезгливыми лицами и тонкими стремительно дымящимися сигаретами в руках они выгуливают своих странных детей. Те деловиты, но при этом ленивы. Молчаливо и неохотно играют, как всякий человек, если его одеть чрезмерно тепло. Поглядывают на своих мамаш, иногда друг на друга и никогда не смотрят на море, будто пытаются скрыть его существование от самих себя. Оно так привычно и неумолимо присутствует в их жизнях, что шум его слился с ходом мыслей и образов в детских головах. Море стало сознанием и перестало быть морем. Они проживут здесь всю свою жизнь, и никогда не придут на пляж, и никогда не увидят волн, набегающих на солнце.

Двое молодых людей в спортивных костюмах и вязаных шапочках сосредоточенно бегут краем моря, как андалузские псы. Уверенно, неспешно, синхронно впечатывая ноги в мокрый и темный песок. Ни о чем не говорят и никуда не смотрят. Они знают, что будут бежать по этому песку еще семь тысяч лет, и поэтому нет достойных тем для разговора.

Несколько шахматистов пристроились с подветренной стороны у буна и пытаются играть невзирая на непогоду.

На детской площадке первого городского пляжа за зданием летнего кафе выпивают мужчины, размахивая пластиковыми стаканчиками и бешено тлеющими сигаретами. Они пьют местное вино, потом водку, закусывая и то и другое шоколадом “Аленка”. Потом шоколад заканчивается. Мужчины разбредаются кто куда. Остается только один, самый увлеченный. Он будет сидеть на детской площадке до самого утра, покачиваясь из стороны в сторону, прислушиваясь к шторму, пытаясь нащупать смысл и связь явлений.

В порту под мелким дождиком целый день будут работать портовые краны. Товарный состав в пятьдесят два вагона отойдет от порта дважды, прежде чем Светлана продрогнет и пойдет прочь от набережной в кафе под названием “Шоколадница”. Там тоже будет пусто. Пусто, но утешительно. Ибо здесь пахнет недавно поджаренными зернами кофе, свежезаваренным чаем, свежими бисквитами, медовиком и густым кремовым пирожным.

В кафе ее встретят тепло и уют. Огромные часы над дверью станут тикать, чай дымиться, а огромные окна, выходящие в раннюю весну, запотевать. Напившись чаю и наевшись бисквитов, Светлана сядет на автобус и поедет в школу, рассматривая дождь, и море, и низкое небо большими немножко удивленными глазами. Там в своем кабинете она просидит над тетрадями до самого вечера. А по приезде домой станет увлеченно рассказывать маме о городе, при этом уклончиво отвечая на вопросы о том, как именно она провела день.

— Ну, ничего, ничего, — наконец скажет задумчиво мать, помешивая ложечкой чай и осторожно прикусывая привезенный из города бисквит, — в следующий раз, может, кто встретится. Ты все-таки, Светка, выезжай в город почаще! Не дело молодой девушке все время на Косе сидеть! Да и лето близко.

— Да, — оживленно проговорит Светлана и вспыхнет лицом, вспомнив, как разглядывали ее молодое и нетронутое тело мужчины на пляже прошлым летом, — совсем уже на носу! И ты знаешь, мама, я чувствую, в этом году он непременно приедет! Непременно!

— Ну и как же ты его узнаешь? — интересуется мать.

— А я как гляну, так сразу и пойму! Он будет высокий, светлый лицом, спокойный, с вот такими плечами! Да ну тебя, — внезапно краснеет Светка, увидев насмешливые глаза матери. — Зачем и спрашивать, если потом смеяться!

— А чего смеяться, — мать долго молчит, смотрит за окно, чай дымит, шторм усиливается, и маленький домик от этого, кажется, покачивается, как лодка, — первое время у нас можете пожить, если у него жилья не будет. А потом что-нибудь купите, да и в пансионате у нас для мужчин всегда работа есть.

— Станет он в пансионате работать! — говорит Светлана, на ее носу и щеках алеют веснушки, по всему видно, что весна на дворе.

— А то где?!

— В городе, — говорит Света и раскладывает на столе тетрадки и книжки, аккуратно поправляет занавеску и цветастый абажур. — В городе станет работать, в порту или на набережной в кафе.

Они вышли на балкон и закурили. В этом году у меня все получается, гордо произнес он, слышишь ты? Слышу, сказала она и перегнулась с балкона вниз. Осторожнее, мать твою! Не ори, она вернулась в первоначальное положение и сделала долгую плавную затяжку. И номера с мая по сентябрь были заполнены до отказа, горько вздохнув, проговорил он, и приезжающие в основном питерцы, которые не привыкли здесь экономить на деньгах. Им местные цены, даже умноженные в десять раз, вообще ерунда! Я сильно поднялся за последние два года! Зимой хочу начать строить новую гостиницу номеров на двести, а это еще лимон чистого дохода ежегодно! Понимаешь ты что-нибудь своей деревянной головой, лимон! Он свысока посмотрел на нее, он хотел бы увидеть, что она впечатлилась. Но она не впечатлилась. Впрочем, он знал, что так и будет.

Питер, протянула она, Питер. А я больше люблю Москву. Знаешь, в Питере как-то все очень провинциально. Приблизительно, как у вас на Косе. Я думаю, тут все дело в том, что море близко. Когда море близко, любой, даже самый красивый город превращается в деревню. И Питер такой. Очень почему-то похож на Минск.

Но в Минске же нет моря, удивился Валя.

Даже трахнуть не могут девушку по-настоящему, заявила она, не обращая внимания на его замечание, совсем не могут, бедные усталые северяне! Поморы, мать их. Гардемарины. Уставившись куда-то внутрь себя, она презрительно скривилась и передернула плечами.

И долги все удалось раздать, машинально добавил он, рассматривая ее изумительное в своей нездешней красоте лицо и тонкие пальцы. Такие тонкие, длинные и такие прозрачные, что, казалось, они могут в любой момент переломиться пополам.

А если трахнут, сказала она задумчиво, то сразу в мужья набиваются, вот как ты. Раньше я думала, что это признак интеллигентности. Ну, понимаешь, в этом все-таки есть что-то такое благородное. Так кажется, при первом взгляде. Трахнул и жениться лезет. Надо же, молодец какой этот дятел, так думаешь, когда первый раз с тобой случается. Настырный, думаешь, и в этом чудится некоторое благородство и клинические признаки любви. Она глянула на него снизу вверх и оценивающе прищурилась. А теперь вижу, что это просто признак страны нетронутых зверей и непуганых бакланов.

Он приглушенно выматерился и скрылся за развевающейся белой кисеей. Она осталась на балконе одна. Вернулся через минуту с бутылкой коньяка в одной руке и пузатым хрустальным бокалом в другой. Налил себе, выпил. Снова налил и стал цедить, слушая то, что она говорит, стискивая зубы до белых пятен на скулах.

Но ты же взрослый человек, Валик, сказала она и нежно процарапала две невидимые полосы у него на груди. Он невольно охнул от возбуждения, моментально охватившего его. И очень чувственный при этом, добавила она и приподняла полупрозрачную юбку, под которой у нее не было ничего, кроме ног, пахнущих молоком и розовым маслом. Смотри, какое тело. Она поиграла бедрами, чуть подалась вперед. Скажи, есть ли у тебя тут, на Косе, еще такие девушки, или нет?

Машинально поставив бутылку и бокал на белый, инкрустированный серебром столик, он схватил ее за талию и принялся гладить и целовать шею и грудь. В секунду сорвал блузку и стал покусывать ярко-красные упругие соски, стискивать до боли ягодицы. На коленях раздевал, целуя. Раздвигал ее ноги, дышал ею, как кислородом. Она смеялась то и дело, усаживаясь ему на шею. Бычьи мышцы на шее напрягались. Она держалась руками за решетку балкона, стискивала его шею бедрами. Это ее страшно возбуждало. Он терпел, несмотря на то, что эти ее стискивания иногда вызвали у него почти асфиксию. Были некоторые секунды, когда он думал о том, что умирает. И чувствовал, что это хорошо. Целовал ее с настоящей страстью, наслаждением и обреченностью. С закрытыми глазами. Он выучил ее всю на ощупь за эти два неполных месяца.

Молодец, Валик, шептала она, за свои деньги надо получать как можно больше. Он вошел в нее сзади, перегнув через перила балкона. Она легла животом на круглые деревянные перила, закрыла глаза, безвольно свесила вниз плечи и голову, курила вот так, в положении летучей мыши, до тех пор, пока он не затих. В перевернутом положении мир был странен, чуден, но красив. Внизу, под балконом первого этажа, цвели какие-то удивительные цветы. Справа и слева росли две тонкие смешные сосенки. Их можно было коснуться рукой. Она вытянула левую руку и погладила сухие горячие иглы.

Да ты настоящий мустанг, сказала она и подняла с пола блузку, оставь меня в покое, ради бога, я хочу сесть в кресло. И налей мне тоже коньяка. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, сказал он, глядя на нее в упор. Ты дашь мне коньяка или мне придется самой наливать?

Понимаешь, Валя, геокешинг — это вид активного отдыха. Я тебе уже рассказывала. Я люблю это дело. И мне для счастья нужно, чтобы был где-нибудь тайник, система GPS, а также Соединенные Штаты Америки, которые эту систему спутников поддерживают. И все, Валя, все! Я сюда приехала случайно в погоне за тайником, который, кстати, так и не обнаружила. И точно так же я отсюда уеду. И не нужно, Валя, путать геокешинг с проституцией! Я никогда не говорил, что ты проститутка, выдавил из себя Валя и с трудом проглотил очередную дозу конька. Да, так вот, беззаботно произнесла она, я приехала сюда случайно, оказалась в затруднительной ситуации. И ты мне дал денег. И не отказался взять, когда я тебе дала. Вот и все, Валя. Вот и все. За свои деньги ты получил сполна, и завтра я уеду!

Я никогда не говорил, что ты проститутка, и никогда не требовал от тебя ничего! Ты сама захотела нашей близости!

Да гребаная же страна, эта ваша Коса, нервно произнесла она, каких только уродов тут нет! Ты не просил, конечно, но ты прекрасно знал, что у меня нет и не будет другого выхода! Ты сам все устроил! Ты меня сюда привез, ты меня поселил в своем отеле. Ты вызвал доктора, и ты дал ему денег, чтобы он осмотрел мою ногу! И за все это нужно было платить, а денег у меня не было! Я рассчитывала уехать тем же вечером! Но тайник оказался пуст, ногу я подвернула, самостоятельно выбраться отсюда я не могла! И конечно, милый, если бы не появился ты…

Валя встал и ушел. Только поиск, крикнула она ему вслед, только поиск! Тайники, клады, милый, только тайники и клады — и никаких браков с мужчинами, живущими в провинции! И еще система GPS. Пойми своей маленькой убогой головой, Валя, где-то там, в далекой вышине, летят спутники, они знают, где нахожусь я, знают, где находишься ты. Они знают, где находится все! А деньги, Валя, деньги — это не проблема.

Пойдем купаться, сказал он, снова появляясь на балконе, сильно болит голова, надо проветриться. Бедненький мой, фальшиво засюсюкала она, красавчик мой заболел! Головка у него болит! Хорошо, пойдем купаться, пойдем. Не скоро я еще тут побываю. Впрочем, если ты решил меня сейчас утопить, так это просто так с рук тебе не сойдет. В обществе и на сайте знают о том, что я здесь. Я вывесила свое мнение о том козле, который не смог правильно организовать тайник или неправильно указал координаты. И там, между прочим, написала, где нахожусь и что со мной. Если я не выйду на связь в течение двух дней, тебе не дадут, Валик, просто так отвертеться. Даже несмотря на твое большое бабло и красивые цветочки там внизу под балконом! У нас очень мощное юридическое сопровождение, друг мой! Так что не думай даже! Она кокетливо погрозила ему пальчиком.

Они купались допоздна. Протрезвев от прохладной воды, а больше от ветра, не желающего стихать даже к ночи, они сидели у костра, который Валя распалил в барханах между ложбинами. Он больше не предлагал ей ничего. Да и вообще больше ничего не говорил. И не прикасался к ней. Она изредка поглядывала на него, курила свои длинные дурацкие сигареты, надев его куртку, долго покрывалом укутывала ноги.

Он поил ее чаем из термоса. Несколько раз предлагал вернуться в гостиницу, но она отказалась. Смотрела на волны, дышала ветром и морем, гладила быстро остывающий в темноте песок, который скользил и перекатывался под ее пальцами невесомыми упругими волнами. Около трех часов ночи пошел дождь. Мелкий и холодный.

Сентябрь все-таки, несколько виновато сказал он, но, встретившись с ее взглядом, быстро отошел к машине. Они сели и поехали. В гостинице его дверь оказалась заперта, когда она предприняла попытку попасть туда.

Ну и пошел к черту! Она повернулась и пошла спать. Спала до обеда. Потом в полном молчании они пили кофе. Я отвезу тебя, сухо сказал он, через полчаса буду ждать внизу в машине. Она вышла на балкон. Тысячи цапель стояли вдалеке у кромки берега. Закатное солнце плыло, как горячий влажный шар.

Ты ничего не забыла, спросил он на всякий случай, когда она усаживалась на заднее сиденье. Не твое собачье дело, вкрадчиво улыбаясь, ответила она и стала смотреть в окно. Билеты, документы, паспорт взяла? Он старался быть спокойным и отстраненным, что выражалось прежде всего в том, что он упорно не желал на нее смотреть.

Езжай, заботливый какой нашелся, прошептала она отчетливо. Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! Если бы ты только знал!

Хорошо, сказал он, тряхнул головой и до отказа нажал педаль газа. Они вылетели из ворот гостиницы, пролетели аллею худосочных кипарисов, которым явно не нравилась то ли местная почва, то ли местная вода. Как все странно получилось, думала она, глядя в его бритый затылок. Кому из друзей рассказать в Нижнем — не поверят.

Сразу за кипарисами стояла старая выцветшая будка “Пиво-воды”. Наверное, еще советская, усмехнувшись, подумала она. На маленьком базарчике у металлических прилавков торговали бычком с десяток бабок. Бычки висели длинными гирляндами. Покачивались на ветру. Надо бы остановиться, купить бычков друзьям, как-то отстраненно подумала она. Но было ясно, что не для того Валя разгонял свою машину до такой скорости, чтобы останавливаться ради каких-то там бычков. Да, денег у меня нет, вспомнила она, почему-то покраснела и устроилась калачиком на заднем сиденье.

Вывернув на дорогу, ведущую к выезду из заповедника, машина Валика нос к носу столкнулась с рейсовым автобусом, который летел, не разбирая дороги, прямо в закат. Сука, сказал Валик, чувствуя, как на него наваливается тяжелая свинцовая тьма. Когда к месту столкновения подбежали дети, она успела уже выбраться из автомобиля и, прижав ладони к голове, молча стояла, завороженно глядя на отблески солнца в стеклах автобуса, на длинную пустую дорогу перед собой, на голову Валика с крохотными капельками крови на лбу. На воздух Косы, в котором оглушительно пахло рыбой.

Но ты же не думаешь, что я поверю в это, сказал Костя, перевернулся на живот и зажмурил глаза. Думаю, что поверишь, сказала Марина, села рядом и стала рисовать на его спине сухой хворостинкой. Ее острый конец оставлял на спине Константина четкие белые полосы. Они хорошо выделялись на фоне общего черно-коричневого тона. Трудно было поверить, что еще три месяца назад худой, высокий, сутулый Костик был больше похож на бледную спирохету, чем на человека. Сейчас же это был не микроб, но человек, черный от загара и спокойный до состояния комы. Человек Косы. Да, в нем все обличало неместного: и более верный русский выговор, и небольшой, но мучительный избыток интеллигентности, который становился его проклятием, когда дело доходило до общения с местными мужиками у пивной бочки. Однако он сумел за три с половиной месяца стать своим. Особенно для Марины и ее друзей.

Костя лежал и слушал ветер. Он думал о том, что все это — и ветер, и солнце, и горячий нагретый серо-желтый песок, и эта девятилетняя худенькая девочка на песке рядом — и есть чудо. И никаких других чудес больше не надо. Они невозможны, потому что не нужны.

А все-таки он есть, упрямо сказала Марина, отбросила назад челку, медленно поползла вперед, потом вбок и положила свой пахнущий дешевым мылом затылок прямо у самого носа Кости. Заслонила от обзора море и стала щекотать его лицо своими волосами. Костя чихнул.

Я его видела, Жека видел, Стасик видел, его все видели! И ты увидишь!

Марина, сказал Костя, этого не может быть. Это есть, спокойно улыбнулась Марина, нужно только приходить или очень рано утром, когда песок только-только начинает нагреваться, когда ветра еще нет, или уж тогда совсем под вечер. Но сейчас сентябрь, днем здесь полно чужаков. Он ни за что не покажется перед чужими! Это уж точно! Марина встретилась с глазами Кости и старательно кивнула два раза, таким образом железно подтверждая свои собственные слова. Точно-точно, повторила она.

Ну, так и я ведь чужак, сказал Костя, хотя на самом деле так не думал. Это неправда, сказала Марина. По ее руке поползли два маленьких красных муравья, и она щелчками очень ловко сбила их и улыбнулась собственной ловкости, сломала травинку и прикусила. А ты хочешь молока? Хочу, серьезно кивнул он, возьми деньги и купи литра три. И булок. На всех.

Я мигом, радостно сказала Марина, отшвырнула в сторону шлепанцы, схватила Костин кошелек и побежала сначала по пляжу, а потом свернула в заросли травы и осоки. Тут через болотце было ближе к домам поселка и крохотному магазинчику, затерявшемуся между ними. Костя долго смотрел ей вслед. Ее черные волосы, синевато-черное выгоревшее платье, которое держалось на плече на одной тесемке, шоколадные пятки мелькали еще несколько секунд в траве, потом исчезли. Затем на секунду показался затылок, потом пропал и он.

Костя отжался несколько раз на кулаках, встал и побрел в прибой. Прохладные волны с видимым удовольствием лизнули его ноги, зашипели песком, откатились. Он протянул руки вверх, с хрустом потянулся и плавно нырнул куда-то вбок и вперед. Вынырнул, попробовал достать ногами дно. Не достал и обрадовался этому. Посмотрел вверх. Там плыли две или три чайки. Небесная синева была насыщенной и неправдоподобно глубокой. Сероватые, почти прозрачные облачка появлялись и таяли на самом ее дне. Он плыл и плыл, не думал ни о чем. Солнце светило из-за спины, дышалось легко. Все тело было упругим и радовалось воде.

Когда выбирался на берег, чувствовал бодрящую усталость. Посмотрев вправо и влево, не увидел ни единого человека. Только песок и прибой, уходящий по окружности Косы вдаль, только синева и солнечный ветер. Подергиваясь в воздушных потоках, низко над песком летали какие-то очень быстрые насекомые. Они то зависали на пару секунд над самой поверхностью, то резко уходили вправо или влево.

Лег не на подстилку, а на песок. Почувствовал приятный ожог, раскинул в стороны руки. Зажмурив глаза, попытался представить себе лицо жены — и не смог. Только кусок носа и правый ее глаз выплыли из океана зеленой, а через секунду ослепительно-синей горечи и забвения. Настоящей тоски почти не осталось. Вот так быстро проходят все чувства, подумал он, четыре месяца после развода, а я помню только кусок носа.

Нос у нее был большой, красивый, прямой, с горбинкой. Тонкий. Правда, он мешал целоваться на первых порах. Но потом все наладилось. У нее были длинные худые руки, тонкая талия, большая грудь, обыкновение желать секса в самые неподходящие для этого моменты жизни, например, в метро. Она проповедовала нонконформизм и потому упорно не заводила себе мобильный телефон, хотя Интернетом пользовалась регулярно. И очень любила деньги.

У нее был я, сказал Костя, и сердце заныло, слезы сами собой набухли и выкатились в пространство между веком и глазом. Через уголки глаз влага потекла по щекам, по подбородку, и внезапно процесс плача стал Косте противен. Он сердито вытер щеки и глаза тыльной стороной ладони и подумал, что это были не слезы, а скорее мозговая жидкость. Она у него вытекает, когда он думает о чем-нибудь, не подлежащем анализу.

После развода, перед самым отъездом сюда, хотел уволиться с работы. Но шеф уговорил взять за свой счет. И подписал заявление без указания даты окончания отпуска. Езжай, мать твою, ласково сказал он, стгадалец. Шеф картавил и потому бывал мил, даже когда ругался. Дегнем коньячку по сто, махнул он своей крохотной волосатой рукой, налил, первый выпил. Посмотрел в окно. Не делай, главное, глупостей. Женщины — это бгед.

Выйдя из автобуса на Средней Косе, Костя не имел четкого представления о том, какое жилье ему нужно. Несмотря на самое начало мая, у базарчика вовсю толклись местные бабки и прочие домовладельцы. Они набросились на Костю, как пираньи на снулую рыбу.

Отец Марины, Коля Кремень, стоял одиноко вдали. Был он нечесан, не очень чист, сумрачен. Жилье у него было явно не первого сорта и даже не второго, потому он и не надеялся заполучить такого шикарного квартиранта в кожаной куртке, с кожаной сумкой через плечо, с модным телефоном. Но Костя сделал выбор сам.

Ну что, сдаешь, спросил он, глядя сверху вниз на Николая, или не сдаешь? Сдаю-сдаю, как-то преувеличенно радостно проговорил Коля, но у меня просто сарай с топчаном у самого пляжа, там и удобств никаких нет. Но зато, горячо замахал руками Николай, я и беру в два раза, нет, в три раза дешевле! У него даже в доме кондиционера нет, презрительно сказала толстая бабка в черных очках, в этой жаре ты через неделю погибнешь! Ладно, сказал Костя, пойдем, взял Колю под локоть и повел в узкие переулки, тянущиеся к морю. Он так его повел, будто заранее знал, где находятся Колины дом и пристройка, в которой ему суждено было провести следующие несколько месяцев лета и часть осени.

Коля жил вдвоем с дочкой Мариной. Пил нечасто, но помногу. Выпивши, никогда не бузил. Один раз только, сильно приняв, заскочил в комнату Кости, схватил его за грудки и прошипел, глядя снизу вверх, Маринку не тронь! Маринку не тронь! Маленькая она еще для этих дел! Если увижу, топором порубаю!

Хорошо, спокойно сказал Костя, порубаешь. Коля задумался, отнял руки от рубашки, постоял с минуту и, махнув рукой, ушел в дом. На следующее утро приходил и, нервно перебирая руками в воздухе, будто выбирая из него невидимых миру блох, спросил, что вчера было. Да ничего, сказал Костя. Приходил? Приходил. И что? Предупредил, чтобы я не трогал Маринку, иначе порубаешь. Ага, сказал Коля, дернул плечом, посмотрел в сторону. А ты что? А я сказал, что порубаешь. Ага, сказал Коля. Ну ладно.

Такие разговоры они вели каждый раз, когда Коля напивался. Правда, уже без хватания за грудки, а спокойно, как бы в качестве регулярной обязательной профилактики. Когда же Коля был трезвый, он с видимым удовольствием наблюдал за тем, как его дочка хохочет, слушая истории, которые без устали рассказывал ей Константин, как мальчишки, Маринкины приятели, тянут за обе руки из старого гамака Костю на берег купаться. Как он возится с ними на пляже, строя дома, башни и целые города на песке. Нравилось Коле и то, что Костя подкармливал детей то молоком, то сырыми яйцами, которые можно было купить на базаре, то мороженым и конфетами, и не требовал за это никаких денег. Два раза в неделю в магазинчик привозили свежую сдобу, и тогда к молоку полагались булки или коржики, которые отличным образом шли после плавания, прогулок по заповеднику, рыбалки и прочих летних забав.

Костя очень понравился Коле и тем, что сразу заплатил за три месяца и потом, бывало, подкидывал на пиво. Рассмотрев Колиного квартиранта поподробнее, соседи завидовали. И Коля, когда субботними вечерами вел Константина к пивной бочке, совершенно отчетливо гордился им. Как будто хорошей вещью, которая есть теперь у него. Шагая по утоптанной дороге мимо соседских дворов, он пропускал Костю всегда на шаг или полшага вперед, сам сзади шел чуть бочком, описывая глазами такие кренделя, которые обозначали приблизительно следующее: вот, млять, кто у меня живет! настоящий человек! квартирант! Уж не вашим уродам чета!

У пивной бочки он не позволял с Костей никому разговаривать и всегда решительно пресекал подобные попытки. Даже беседы, не касающиеся Костиного переезда на новую квартиру, чего он страшно боялся, а самые невинные, скажем, о НАТО, он останавливал. Что ты, млять, говорил он в таких случаях Костиному собеседнику, у человека о НАТО спрашиваешь?! Он что, тебе сват, брат, коньячная рюмка?! У меня спроси, и я тебе отвечу! Я тебе, млять, расскажу сейчас о НАТО! А он сюда пиво пришел пить, а не лекции читать!

А что я, я ничего, говорил собеседник, зная крутой нрав подвыпившего Коли. Ну вот и не отсвечивай, мягко советовал Коля, и тут же интересовался у Кости какой-нибудь ерундой, не имеющей никакого отношения к НАТО, а сугубо к их “домашним”, уже как бы почти “семейным” делам. Например, он мог с горячим интересом ни с того и ни с сего полюбопытствовать, как они сегодня порыбачили с пацанами. А то вдруг грозно вопрошал, постирала Маринка квартирантову рубаху, как он ей велел, или так и не постирала. И все в таком духе. Сам же Костя, зная о себе, что не сможет сейчас найти верного тона ни для разговоров о НАТО, ни для каких других, даже отчасти рад был такой опеке.

Иногда после особо длительного пребывания на свежем воздухе, в случае выпивания Колей более четырех бокалов ерша, обратно домой уже Костя вел Колю, вежливо поддерживая под локоть. Мы тут на Косе все люди очень привязчивые, говорил пьяненький Коля, очень, и покачивал указательным пальцем перед лицом Кости. Мы если полюбим, то все! Так что НАТО тут не пройдет! У калитки их встречала Марина.

В этот субботний день после молока, булок, купания и снова молока вся компания — Маринка, Стасик, Жека с маленьким братом Андреем, а также Костя — должна была идти смотреть Песочного человека. Он появлялся на закате или рано утром, когда солнце только-только вставало над морем. Что такое Песочный человек, игра или общая фантазия, Костя так и не уловил. Но ему было, честное говоря, все равно. Он назначил на послезавтра свой отъезд, даже объявил об этом Коле, и был уже немного не здесь. Спорадически чувствовал спазмы в горле, глядя на детей, которые крутились вокруг него. Костя просто не представлял себе, как сможет теперь жить без них, и ему не хотелось думать о том, как он скажет сегодня детям о своем отъезде.

Ну а почему вы мне раньше этого человека не показали, говорил, представляя, как сядет послезавтра в автобус и станет навсегда покидать эти места, что, нельзя было раньше? Нельзя, спокойно сказал Стасик. Он появляется только тогда, когда мы уже в школу начинаем ходить.

Легенды школьного двора, меланхолично подумал Костя, надо бы им напоследок какой-нибудь подарок сделать. Вот только какой? Ребята так к нему привязались, да и он все это время общался только с ними. Неизвестно еще, что по этому поводу думали их родители. Особенно вначале, до того, как Коля вывел его в люди, к пивной бочке, на общественный вечерний моцион. Там-то народ разглядел всю инфантильную доверчивость и беззащитность Колькиного квартиранта. Узнав, что он по первому образованию педагог, кое-кто из соседей потом все лето приводил Косте своих детей “на минутку, пока я в город съезжу”.

А как он выглядит? Ну, этого нельзя знать заранее, убежденно заявил Стасик, он разный. Прошлый раз, ну в прошлом году, пояснила Марина, это был старый ковбой. Не понял, сказал Костя и удивленно поднял брови, то есть?! Ты что, Коська, ковбоев не знаешь, спросил Жека, фильмов про ковбоев не видел никогда?

Ага, понял, кивнул Константин. В позапрошлом году мы видели человека с головой птицы. А перед этим была просто большая черепаха. Неправда, сказал Стасик, это была не черепаха, а танк! Сам ты танк, сердито сказала Марина и дала ему подзатыльник. Они побежали, визжа, к полосе прибоя. Жека и Андрей какое-то время сдерживались, но потом тоже включились в общую возню. Это была обезьяна, кричал со смехом Жека и толкал в спину и Маринку, и Стасика до тех пор, пока все вместе не повалились в песок.

Уже начинало темнеть, когда они сели рядышком на высоком бархане метрах в пятидесяти от моря и стали смотреть вокруг. А почему вы уверены, что Песочный человек появится именно тут, спросил Костя, вспомнив, что сегодня у них был последний “пивной день” и Коля Кремень наверняка будет огорчен, что к бочке придется идти в одиночку. А также возвращаться потом домой. Ну ничего, утешил себя Костя, как-то же он без меня до этого много лет туда и обратно ходил, справится.

А вот увидишь, сказала Марина. Звезды загорались над морем. На рейде стояло несколько сухогрузов. С темнотой ветер стихал. Но никогда не прекращался совсем. Они долго сидели на бархане, говорили, смеялись, а когда стало прохладно, спустились вниз и развели большой и жаркий костер. Но Песочный человек так и не приходил. Андрюша стал засыпать, глядя на тлеющие в костре ветки. Костя, собравшись с духом, объявил, что уезжает. А мы знаем, спокойно улыбнулась Марина, мне отец сообщил.

Она так по-взрослому это сказала, что Косте стало не по себе. Ну что, пойдем, проговорил он, наверное, сегодня Песочный человек не придет. Давай посидим еще немного, попросила она, обними меня, Костя. Она придвинулась к нему вплотную и обняла его за шею. Нежно и тихо посмотрела ему в глаза. Он подумал немного и приобнял ее за талию.

Ура, горько заявил Стасик, жених и невеста. А я ж тебя просил, падла такая, донесся сверху пьяный голос Коли Кремня, не трогай Маринку! Я ж тебя, как человека просил! Уезжать он собрался, сука! Костя успел привстать немного и повернуться навстречу голосу. Тут был костер, а там была темень, и над нею — звезды. Но он все равно успел увидеть и растерянно улыбнуться лезвию топора, летящему сверху вниз.

Когда мать меня отдавала в летний лагерь, я думал, что это стыдно. Здесь собрались только те, кто был из бедных семей. Почему из бедных? Понятно почему. Денег нет, чтобы ребенка повезти на нормальное море, вот тебе и летний лагерь. Мне было стыдно, когда я первый раз туда пришел, и потом еще несколько дней. Но потом мы начали ездить на Косу вместе с нашей воспитательницей, Светланой Владимировной, и мне это очень понравилось.

На Косе спокойно и хорошо. Там море. Там мы складывали еду вместе, и потом каждый ел не то, что приносил. Это была самая лучшая еда в мире.

Никто не уходит голодным, когда едят все вместе.

Мы играли в “Красную Шапочку — Белое Перо”, в волейбол, в ручеек, в догонялки, в карты и слова. Игр было много, и нам всем было очень весело. Лето напролет мы смеялись, купались, дружили, веселились. Мы все были из разных классов и были все разных возрастов, но никто никого не обижал, потому что с нами были наша Светлана Владимировна и мелкое теплое море. Взрослые помогали малышам, а малыши не разбегались в разные стороны, а были послушны и вежливы. И когда нужно было переходить дорогу, старшие выстраивались в два ряда на проезжей части, чтобы защитить малышей от машин и прочих опасностей, а потом уже шли важные малыши. Они шли, взявшись за руки, и чувствовали какую-то торжественность оттого, что идут между нами, защищающими их от всех на свете бед и горя. А мы тоже стояли, как солдаты, взявшись за руки, и защищали наших малышей, малышей нашего летнего лагеря. Я стоял гордо. Я думаю, что этот момент, когда мы всем лагерем переходили дорогу к автобусной остановке и обратно, был одним из самых лучших моментов этого лета. И я даже думал, что было бы хорошо, если бы в меня врезалась какая-нибудь машина и убила, чтобы я умер, защищая наших самых маленьких ребят. Это была бы хорошая смерть. Но, конечно, я так думал не всерьез. Всерьез в это лето мне не хотелось умирать.

Мне хотелось жить. Ведь у нас в летнем лагере не было горя и бед. И если даже кто-то приходил сюда из дома огорченным или обиженным, то тут же становился веселым и начинал смеяться. Мы веселили тех, кому плохо, у кого плохие, злые родители или в семье мало денег. Мы все делились всем и все защищали всех.

Лето длилось долго. Много дней прошло. Но они прошли так быстро, что когда приблизилась осень, то мы не хотели этому верить. Мы не хотели, чтобы заканчивалось это лето на Косе, где мы были веселы и счастливы, где так защищали наших малышей, что ни у кого не было горя и бед. Даже у тех мальчиков и девочек, кто сам в лагере был сильнее всех и кого не нужно было защищать, — даже они чувствовали, что лагерь их защищает. Как будто мы защищали малышей, а малыши, эти самые маленькие важные дети, могли как-то защитить нас.

Когда наступил август, его самый конец, стало ясно, что совсем близко конец и нашего счастливого лета. Мы становились грустные, но ненадолго, потому что грустить нельзя. В самый последний вечер мы распалили на Косе большой костер. Мы сидели вокруг костра и пели. Мы пели, и некоторые из нас плакали. По правде говоря, плакали все, даже Светлана Владимировна, которая до этого смеялась целое лето. Лето напролет. Она так хохотала, что сразу же начинал смеяться весь лагерь.

Но в этот вечер, когда за нами приехал школьный автобус, мы плакали все. Мы обнимали друг друга, потому что твердо знали: ничего этого больше никогда не будет. Хотя Светлана Владимировна и говорила нам, что мы еще все встретимся, что хотя мы все из разных классов, но можно же дружить, что ничего страшного не происходит, что мы всегда сможем приходить к ней, когда захотим, но я знал, что это не так. Ей поверили только малыши, но остальные все знали, и, главное, она сама знала, что больше это не повторится. И больше никто и никогда не сможет защитить никого из нас от горя и бед. Всю дорогу домой у меня текли слезы, хотя я об этом не знал. Я просто смотрел и смотрел в окно на темную длинную громадную Косу, которая уходит куда-то в темноту за окнами автобуса. Когда мы переезжали границу заповедника, берега было почти не видно, только море и море со всех сторон. От этого казалось, что Коса отплывает от нас в темноту, уходит туда, где мы только что были и где еще и сейчас продолжаем быть. Мы уезжали в осень, а Коса уплывала в прошедшее лето.

И дождь забарабанил по крыше автобуса, и мне тогда показалось, что я умру в этом автобусе, но не умер. И по правде сказать, никто не умер тогда.

Мы просто пошли по домам.