|
Максим Щербаков
один из сервисной компании
Об авторе | Максим Анатольевич Щербаков родился 31 января 1978 года в Днепропетровске. Окончил исторический факультет ДГУ, политолог. С 2009 года работает заместителем главного редактора журнала “Playboy”. Участник Первого фестиваля русской литературы, проведенного Фондом СЭИП и журналом “Знамя” в Киеве (1—4 декабря 2011 года). Живет в Киеве.
Максим Щербаков
один из сервисной компании
* * *
Посвящается Милошу Форману
по колено бы зайти в снег и стоять там как в траве век.
отрезая кромкой век свет, что сквозь дым от сигарет вверх.
да по грудь бы забрести в топь, где висит среди коряг мрак,
и на гору бы смотреть, чтоб услыхать, как засвистит рак.
да по шею бы скользнуть в прах, к головешкам и углям, там
малой искрой на кострах птах
мелкий пляшет, позабыв срам.
по макушку бы нырнуть в ил да по уши, с головой в ад…
“вновь лекарство не допил, Фил?” — на обходе спросит медбрат.
и стоит под языком ком — все таблетки я храню тут —
чтобы поздним вечерком бром с седуксеном зашвырнуть в пруд.
но сегодня не прошёл финт, раскусил Степаныч мой трюк
здравствуй, амитриптилин, блин, крепкий сон. и farewell, глюк.
человека организм — храм, голова его — алтарь, да?
но несут клоназепам нам, чтобы мы вернулись сю-да.
мне по щиколотку бы в норд, чтоб до пояса потом в лимб,
поправляя шерстяной корд, что закрыть мне норовит нимб.
* * *
он звонит ей, не часто, но, в принципе, регулярно,
как порядочный сын, он спешит проявить заботу
у неё васкулит — бич артерий и капилляров
он звонит ей как минимум в понедельник,
а также в среду, и несколько раз — в субботу.
говорит ей: привет, ма, всё ок, выхожу с работы
да, немного устал. кашель? нет, тебе показалось...
новый год — у вас, как условились. ма, не дави на жалость.
ма, в компьютерах нет радиации, я не ослеп, ну ма, ну что ты...
в раздражении обрывает звонок — реально достали
душит кашель. назло закуривает сигарету
почему — он думает, — почему мне всё детство лгали?
не ходи, говорили, за теми, кто посулит конфету —
я ходил, мне их дали целый кулёк и нисколечко не убили,
даже бегал по дому в одном носке — и никто, ведь никто не умер
засыпал с конфетою “каракум” за щекой и думал о кара-куме
и не подавился во сне. а когда в классе градусник раздавили
я не слёг с тошнотой, надышавшись парами ртути.
и гулял без шапки зимою назло простуде!
а ещё я переступал через светку
(выросла дура),
наступал на люки
(опять-таки, без летальных исходов),
недоеденный хлеб бросал и перекривлял уродов,
нюхал лютики
(не ослеп, конечно),
и показывал на себе
(после фильмов “Чужой” и “Нечто”).
в этих россказнях взрослых всегда было мало толку
как во фразе “не вытирайся чужим полотенцем”
да, ещё был один кошмар — не наступить на иголку,
потому что иголка по венам мгновенно дойдёт до сердца.
почему, — он думает, — большие люди так безобразно врали,
а реальность ходила за нами тропой окольной.
говорили — укольчика не почувствуешь. на.бали
весь 4-й “А” на пробе манту — даже старосте было больно.
как легко, — он думает, — заявить с серьёзною миной:
слушай, будь реалистом, сынок. и про светку: не нашёл в лесу леса.
как легко наступить разношенным тапком на кубики дочери или сына
и случайно сломать пирамидку, амбиции, раскидать по ковру
сердечные интересы.
не витай в облаках — говорят за вечерним чаем,
позволяя витать где угодно, лишь неба кроме.
как легко, — он думает, — мы им это прощаем.
достаёт мобильный и набирает последний номер.
говорит ей: послушай, ма, извини — нервишки
всё нормально, угу, в порядке, ага, обедал,
переехали, кстати, снимаем “двушку” у вышки,
да, практически центр, пять минут — и проспект победы.
разговор завершается в пляшущем ритме скерцо,
он смешит её, шутки остры, как скальпель...
а иголка, пройдя, наконец, аорту,
дошла, наконец, до сердца.
в тот же миг, как он наступил на трещину
на асфальте.
* * *
— так, давай-ка прервёмся, повиси пять минут, у меня тут второй входящий...
(он включает на “удержание”, он идёт по траве, всё ещё зелёной, уже хрустящей
от вечернего инея, думая: “не она и не я не найдём ответ подходящий,
компромиссный хотя бы... слишком сложно... чёрт, как холодно... чёртовы бабы... хотя бы...”)
— чёрт!
(далеко отойдя от дороги, он видит, как, сияя огнями, последний рейсовый, проходящий
здесь с промежутком раз в полтора часа, отплывает от остановки неспешно. он начинает бежать,
не успевая, конечно — две ноги не поспорят со скоростью колеса, а тем более — четырёх.
он остаётся один на морозе, ночью, слыша парковый перебрёх
стаи собак, и устало думает: “я тут застрял до трёх. может, лучше не ждать?
может, лучше бежать? ну, в смысле — идти пешком. так хотя бы согреюсь... успокойся, тряпка”.
подавляет короткую панику столь же коротким смешком (тараканья жизнь обрывается столь же резким хлопком
домашнего тапка), он выуживает из кармана пачку,
сигарету подкуривая тлеющим между пальцев бычком
предыдущей. сплёвывает жвачку. курит, щурясь от дыма, и думает ни о ком
в никуда бредущий парковою аллеей тёмной, с лавочками, с какой-то ржавой беседкой, в чёрных кустах укромно
стоящей, тёмной аллеей, пирамидальными тополями разделённой будто бы на абзацы чьего-то чужого текста.
он здесь один — мыслящий и говорящий, горячий — и он бормочет вслух)
— я из другого теста. кто-то бы смог, ну а мой замирает дух, парализует волю, так что не двинуться с места,
так, что в ушах только сердца стук от адреналина и алкоголя, так, что во рту исчезает слюна. я из другого текста...
автор? пожалуй бунин. здесь ведь кругом темно, на этой аллее. дожил, мать-перемать, провожу параллели
между собой и классикой, между прочтённым и тем, о чём сожалею, как же там,
у него?
“ах, николай алексеич! надежда, ты?”
как же там? “сколько же лет не видались? тридцать лет, николай”
(он забрёл в кусты, не замечая того, не слыша, как неподалёку звенит, отходя, полупустой трамвай)
— как же там? “бла-бла-бла... как же ты все эти годы жила? вольную дали,
но замужем не была, годы свои отдала
вам, ожиданью вас, только вас ждала...” как же там? как же...
(словно в горячке, не разбирая тропок, всё дальше, дальше в тёмные дебри парка
он бормоча уходит, громко, словно в запарке, режет мороз словами)
— молодость, друг мой, любовь — всё-всё-всё проходит, всё позабудется рядом ли, порознь с вами,
мыслями и руками, пролитыми слезами, слепнущими глазами, да, всё пройдёт
с годами...
(кружит во тьме, окружён тенями, призрачными кустами, старыми пнями, псами, собственными словами,
высохшими листами чьих-то чужих историй, вписанный в них своими устами себе на горе,
не понимая, что проявил оплошность, что заблудился, заговорился, только твердит)
— пошлость, какая пошлость...
(он уже простудился, завтра подскочит до сорока, кашель и хрипы в лёгких...
до сорока недалёко —
квартальный отчёт, годовой, в харьков командировка, пятый отчёт, шестой,
две конференции, десять дней отпуска — и юбилей —
котлеты, салат и стопка водки, вторая стопка...)
— сдохнуть бы поскорей. или сойти с ума, чтобы не думать, насколько я одинок...
боже, как топко... боже, какая тьма...
(раздаётся звонок. он ведь уже забыл даже о том, что хотел сказать, что его ждёт дом, что уже зима,
что неплохо бы подремать... всё потом, потом... опьянён свободой, он далеко заплыл ночью,
перед субботой, и ему на всех наплевать,
но звонок не думает затихать. жмёт зелёную клавишу телефона, голос автоматически наполняет заботой)
— всё наладится, милая, обещаю, всё непременно наладится. извини, работа — прояви понимание.
давай прервёмся, у меня тут вторая линия...
(он включает на “удержание”, он идёт в темноту, он идёт в пустоту, он идёт
в субботу,
из холодной пятницы пятится по траве, хрустящей от вечернего инея).
* * *
зашёл один из сервисной
компании
узнать насчёт
системы вентиляции
и отопления.
короче —
кондиционеры проверял.
“вам как тут, жарко, холодно?” —
он спрашивал, но
без энтузиазма,
ажитации,
смотрели на него
коллеги. и тогда
ответил я:
“нам грустно”.
он ушёл.
Wake up, Lazarus
Дай, говорю, поспать, заткнись, говорю, уйди, дурак. Он же не унимается, продолжает звать, камень уже отвалил, отчего внутри гуляет сквозняк, теребя бинты на груди. Вот ведь пристал, думаю, надо же, как пристал. Он входит внутрь, смеётся, говорит, хочу, чтоб ты встал. Я, говорит, тебя разбужу, я пришёл за тобой, выходи, говорит, наружу. Нашёл дурака, думаю, вслушиваясь в бабский вой — Марфа там, что ли, воет, вместе с Марией, моей сестрой? Мне, говорю, нормально, уже, говорю, четвёртый день. Не отстаёт, говорит, я пришёл, значит — встанешь. Давай, говорит, вставай, и на вот — надень. Я продолжаю лежать (мне такие сны снятся!), а он говорит — лентяй, есть, говорит, чем ещё заняться в Вифании.
Тебе, говорю, для чего? Всё равно, говорю, распнут или забьют камнями — суров на расправу люд, филистимляне эти, римляне, коринфяне, разные там галаты...
Он лишь кружит по пещере, щурится и чихает, пыль поднимая полой халата.
Я говорю, ты что себе возомнил, чего захотел, перегрелся, решил, что бог?
Выпей воды, остынь. Я почти неделю болел, пока ты в пустыне бродил, а потом подох. Он говорит, я не бог, говорит, я Иосифа сын. Будешь вставать?
Нет, отвечаю. Он выливает кувшин тёплой воды — мокро и гадко стало.
Теперь ты просто обязан встать, говорит. Я ворочаюсь, места мало, весь перевязан мокрыми лентами. Чем, говорю, я лучше других, чем, вообще, обязан?
Он говорит, я лучом Вифлеемской звезды предсказан. Времени нет, говорит,
у меня ещё уйма дел, список заказов, клиенты: пятеро бесноватых, трое слепых
и одна с проказой, ты после смерти, дружок, слегка поглупел. Ну, давай, поднимайся, Лазарь. Мне, говорю, лучше тут, понимаешь — проблемы в семье: старший такое устроил, Марфа вообще... Некогда рыться в грязном белье, говорит, меня заждались, в Синедрионе двое и этот, с красным подбоем в белом плаще... Мытари, думаю, вновь придут — выбивать долги. Всяко мне лучше тут, говорю. не отстаёт, — господи, помоги. Кое-как поднимаюсь, колени болят, артрит. Лазарь, он говорит. Встань. Я встаю. Выйди вон, говорит. Выхожу на свет. А теперь, говорит, иди. Я смотрю в зенит. И иду. Непонятно куда, зачем, но иду, ещё тридцать лет. |
Киев
|
