В последнее время передо мной вдруг все чаще и острей встает один и тот же вопрос: а все-таки возможно ли допустить в свой текст собственную биографию и судьбы близких людей? Больше 20 лет я отвечаю на этот вопрос категорическим отказом. Мое кредо — нет правдоподобию факта. Текст — плод божественного вдохновения, а не твоей скучной жизни. Это дитя судьбы, а не биографии. Есть и тайная ссылка на классиков. Когда молодой граф Толстой послал Некрасову свой первый роман “Детство” и тот опубликовал его в “Современнике”, в 1852 году, под названием “История моего детства”, Толстой пришел в ярость.
“Милостивый государь! — писал он Некрасову. — С крайним неудовольствием прочел я в IX № “Современника” повесть под заглавием “История моего детства” и узнал в ней роман “Детство”, который я послал вам...”
И ниже: “Кому какое дело до моего детства?”
Гнев Толстого мне кажется очень понятным. Меньше всего герой его романа ангел-Николенька есть портрет самого Льва Николаевича в детстве. Нет. Это духовный слепок с идеала, который называется Золотым веком. Ведь золотой век и счастливое детство — это одно и то же.
Толстой и дальше, в творчестве, старался избегать встреч со своей судьбой. Мы не найдем среди его знакомых ни Анны Карениной, ни Хаджи Мурата. То же самое у Пушкина. Евгений Онегин — художественный перл, а не чья-то чужая судьба. А когда пушкинисты принялись искать прототипы Татьяны Лариной, то решили, что образцом для нее послужил характер... самого Пушкина.
В общем, мысль моя понятна: недостойно художнику кормиться из руки мемуара. Его пища — Кастальский ручей.
Вот почему я, например, никогда не писал ни о своем детстве, ни о первой любви, ни о своей компании, ни о том, что в юности гулял в диссидентах и угодил в судебный процесс кагэбэ, ни о том, что после университета отбухал два года офицером в лагере среди зеков-солдат, ни о Пражской бархатной революции... словом, я никогда ничего не писал из жизни.
И все же... все же чувствую, что как бы не совсем прав. Дух веет где хочет. Жить только биографией — низко, но добавить землицы в кастальский поток сам бог велел. Один случай всерьез поколебал мой зарок... Самый большой отклик имел вовсе не “Эрон”, а мой маленький текст “Русские мальчики”, где я — впопыхах — написал о смерти четверых моих друзей, которые по кошмарной прихоти рока умерли друг за другом в один год, в 1993-й. Андрей — в феврале, во сне, от нежелания жить. Леша — в марте, от саркомы мозга. Борис — в мае, от пьянства. Саша — в сентябре, от рака. Пять лет прошло, а до сих пор этот клочок чувства бродит по городам и весям, размноженный на ксероксе сердобольными сердцами. Неслыханная честь для писателя!
Не раз и не два почитатели хватали за локоть, призывали впустить личное в прозу, уверяя, что привитый дичок не повредит яблоне. И я уже мысленно начал сдаваться, как вдруг обнаружил, что сам стал персонажем нескольких опусов, написанных разными людьми. Ведь я живу в насыщенной литературной среде. И выведен я на тех страницах как крайне несимпатичный тип. Я даже пиджак носить не умею... Защищать себя — самое последнее дело, да и недостатков у меня хватит сразу на трех отвратных типов. Одно утешает, что хотя бы самих себя авторы меморий рисуют с искренним обожанием. А ведь нам так нужны положительные герои.
Но если серьезно, заодно оказался травестирован целый ряд реальных сюжетов.
И опять я в сомнениях: посмотри, стоит только впустить в текст реальные фигуры — и тот становится карикатурой на подлинность. Нет, нет, держи воображение подальше от глаз.
Не пей водицы из мемуарных копытцев.
А тут вдруг — зимой — знакомство с вдовой Трифонова Ольгой Романовной: я открыла вас как писателя в очерке-некрологе на смерть четверых друзей...
Ммда...
Вот и стою я, как Буриданов осел, между двумя крайностями, не зная, на что решиться: быть или не быть?.. кому какое дело до моей жизни?
