Лиля Панн

Елена Чижова. Терракотовая старуха

Волки или овцы

Как ни различны по своей художественной силе романы Елены Чижовой до Букера — “Орест и сын”, “Крошки Цахес”, “Лавра”, “Полукровка” — втягивать в текст с первой же страницы им сил хватает, и только порядочное время спустя дееспособность слова в поддержании жизни персонажей идет на убыль. Сложный замысел продолжает работать уже преимущественно с сюжетом, тоже знающим свои озарения и простои. Этой неровности прозы Чижовой положила конец повесть “Нюточкин дом” (построенная на фундаменте “Шинели”) — тут с начала до конца бесперебойный вальс слова. Техника линейного повествования сменилась нелинейной тоже в удавшемся сочинении — романе “Время женщин” (Букер 2009), этаком потоке сознания на пять персон без видимых границ. Само это переплетение времен, мест, действий, голосов — в поисках утраченного времени и способа жить в советском настоящем — далеко от литературных новшеств, но и широкий читатель все еще далек от них, а здесь эта техника работает так естественно, что, глядишь, и поднимет в одночасье (однокнижье) квалификацию иного читателя. Не прошло и года, как широкому читателю, оценившему “Время женщин” (судя по продажам книги), предложено тем же автором еще более многомерное художественное пространство в романе “Терракотовая старуха”. Впечатление от этой вещи, однако, противоречиво.

Новый, после Букера, роман Чижовой нов еще и тем, что напечатан сразу книгой, не пройдя через публикацию в “толстом” журнале — alma mater писательницы “Звезде”, где были напечатаны все ее предыдущие сочинения. Присутствует ли тут некая причинно-следственная связь или ничего подобного, только впервые у этого прозаика начало книги обещает меньше, чем в целом дает. Читатель вернется к Чижовой лучших ее образцов, если пройдет испытание главой “Убили или убил?” с пистолетом в роли точки, многообещающей запятой в полном тексте книги. Не предназначен ли саспенс детективного пошиба для втягивания в саспенс интеллектуальный, характерный для романа идей? Что ж, стратегия известная, только раньше писательница заманивала нас в свои книги не убийствами. (Фабула “Терракотовой старухи” обойдется, по счастью, малой кровью — одной лишь гипотезой об убийстве).

Литература делает что хочет, даже для романов идей сюжеты с пистолетами не табу: важно, как они стреляют — веселят ли читательский ум ручной работой или убивают массовым пошивом. Призрак масслита бродит, увы, по тем страницам “Терракотовой старухи”, что автор отдал в распоряжение криминального (умеренно) бизнеса девяностых, с которым вынуждена была ради прокорма семьи в голодные годы связаться главная героиня романа Татьяна, преподаватель русского языка в вузе, филолог со степенью (звалась Татьяна, и это неслучайно). Автор, мне кажется, решает уравнение со слишком неизвестными ему неизвестными и дает “правильные” этически, но эстетически предсказуемые решения, когда сюжет неизбежно выходит в зону дикого капитализма. Да, я знаю, что Елена Чижова в девяностые ушла в бизнес, без этого опыта вряд ли с таким знанием дела были бы написаны страницы из каждодневного быта старающихся держаться на плаву начинающих капиталистов — очень интересно, очень “ноу-хау”, очень далеко от “не верю!”. Вот всего лишь “грязненьким” (подделали печать, обманывают таможню и т.п.), человеческим, слишком человеческим (красочный спектр его схвачен жестко-сочувственно) и обойтись бы, а не спаривать превосходный производственный роман о 90-х (производство тут не только кожаной мебели высокого качества, но и бизнесменов из советских интеллигентов) с криминальным триллером — возможно в предположении, что читатель по проторенным дорожкам (типа мафиозных разборок, наездов, расправ и пр.) выйдет к заветным темам книги. Проторенные дорожки, надо признать, сравнительно коротки и сделаны “на уровне”, но... книгу жалко.

Будьте проще, и люди к вам потянутся — эту мудрость из золотого запаса советских хохм бывший архитектор, а ныне владелец мебельной фабрики напоминает своему вице-президенту Татьяне Андреевне, когда на поверхности бизнеса начинает все отчетливее проступать “воровская цепь питания”, усложняющая службу для новенькой. Выбор Татьяны: увольнение по собственному желанию — в бедность, в прозябание репетитором, в одиночество, в разборки не мафиозные, а — историософские, в выяснение отношений русской истории, русской жизни и русской литературы.

Однако что же получается? Героиня восстает против упрощения человека... а автор с самого начала упростился. Чтобы люди к нему потянулись? И прочли бы, что жизненно важно читать настоящие книги, “сложные”, “трудные” книги, а не “простые”, “легкие”? Парадоксально, но факт.

Может, и не стоило бы заострять внимание на не столь уж катастрофическом литературном опрощении, которое претерпевает прозаик Елена Чижова, если бы важной темой в “Терракотовой старухе” не было именно литературное, языковое опрощение. Татьяна знает об этом не от новых “бывших”, советских интеллигентов, а от детей новых русских: теперь она зарабатывает на хлеб подготовкой богатых школьников к ЕГЭ (единому государственному экзамену). Она видит, какие книги они читают, вернее, не видит, чтобы они читали или уважали русскую классику, на рудиментарное (хотя бы) представление о которой она их натаскивает. Литературное опрощение детей и юношества — часть тотального культурного истощения страны. Поверхностен такой взгляд или нет, соответствует ли вообще культурной ситуации в России — Татьяну он ведет прямиком в трагедию.

Вопрос о судьбе исчезнувшего без концов бывшего босса (“убили или убил?”) — в будущем времени “убьет или убьют?”, т.е. “или ты убьешь, или тебя убьют” — звучит для Татьяны глубинным вопросом гибельной в ее глазах постсоветской цивилизации. Менее истерично дилемма формулируется героиней в вопросе-ловушке: кем бы вы выбрали быть — волком или овцой? Не захотев стать волком, когда бизнес того потребовал, героиня выбирает быть овцой. Мол, третьего не дано. И не только здесь и сейчас, но везде и всегда. Островский в “Волках и овцах” не прозвучал столь отчаянно — так ведь в комедии, а правда жизни трагична, пока человечество делится на волков и овец.

Беседы филолога (овцы) и биолога (волка), Татьяны и Яны, ее ближайшей подруги, — самые живые страницы романа. Да, социальный дарвинизм не новость, но ломка филолога, постигающего на собственной шкуре правоту биолога, показана с той правдой, которая всегда нова. На редкость органична “нелинейность” сосуществования в тексте, отражения друг в друге филолога и биолога, ведущих спор жизни, спор, переходящий уже в болезненную рефлексию филолога в тональности “и с отвращением читая жизнь мою” — жизнь интеллигентского маленького человека (с “советскими прихватами”, с “осиновым одномыслием”, за “стеклянной стеной: страхом, загнанным на самое дно сознания”).

Филологу не видится выхода из ловушки “волки или овцы”, скажем, в просвещении. Пусть опора бытийной западни покоится на индивидуальности сознания “я” и вытекающем из него эгоизме, просвещение, однако, не только снабжает знаниями о мире, но и расширяет сознание за границы “я” одной лишь силой сведения человека в культуре с таким множеством людей вне категории “волков и овец”, что, если не волки, то овцы не могут не заразиться тягой бежать прочь из своих псевдоловушек. Правда, такое образование — другого “я”, другой антропологии — идет медленно и со скрипом, но идет, и хорошие книги его ускоряют.

Татьяна, возможно, согласилась бы, если бы не отчаялась в доступности именно просвещения для постсоветских волков и овец. То есть волки не хотят, а овцы не могут. Кульминацией повествования становится момент предательства просвещения в пользу развлекаловки. Юноша, “сын волка”, но не волк по крови своей, сберег шкаф настоящих книг, читает их и видится репетитору Татьяне в окружающей ее духовной пустыне, по сути, единственным праведником, ради которого, возможно, Господь не испепелит наши Содом и Гоморру. Татьяна и Иван (имя, похоже, символизирует русский народ) назначают судьбоносный урок, когда репетитор станет Учителем и поведет Ученика в мир великой литературы и духовного богатства. Но план срывается: Иван выбирает футбол за границей. Татьяна считает себя бесповоротно проигравшей и испепеляет свою жизнь самосудом. Здесь трагедия опасно сближается с мелодрамой, но структурно “Терракотовая старуха” — трагедия классического образца под модернистской маской: соблюдены единства места, времени и действия: весь роман, как оказывается, — один день из жизни Татьяны Андреевны, бродящей по Невскому проспекту (очередной “петербургский текст”) и вспоминающей, как она эволюционировала в “терракотовую старуху”, издевательски хохочущую с витрин бутиков.

Надо наконец объяснить экзотическое название книги. Имеется в виду статуэтка архаического периода Греции в коллекции Эрмитажа. Женщина с огромным животом видится Татьяне беременной старухой — беременной, стало быть, заведомо мертвым ребенком. В образном мире книги Елены Чижовой терракотовая старуха становится эмблемой советской цивилизации, разродившейся мертвым чадом — постсоветским человеком. Ею, терракотовой старухой, и начинает ощущать себя бывший советский интеллигент, “...двинутая на своей литературе” (диагноз биолога Яны) Татьяна, названная в честь героини “Евгения Онегина” литературоцентричными родителями, выросшими — неслучайно? — в детском доме. Сами они себе в родители (и в братья, в Большие Братья, в боги!) берут великих русских писателей и проживают счастливую жизнь, покинув безмятежный мир застоя до перестройки (главное, до перестройки литературы). Их дочери не повезло, литература перестала укрывать от перестроившейся жизни.

“В зеркале — мое отражение. Никого, кто встал бы у меня за плечом. Единственное, что мне осталось, — рудимент. Копчик. Пережиток хвоста, который нужен, чтобы сохранить равновесие”.

Лиля Панн