Записки тусовщицы

Я начала тусоваться с шестнадцати лет. Когда закончилось мое образование в спецшколе-интернате с пятидневным режимом и одинаковой для всех брючной формой одежды. Мы занимались лежа, я носила корсет для лечения позвоночника.

Я сидела в хипповых и панковских кафе, общалась на блошином Тишинском рынке с творческой богемой, слушала стихи поэтов на льду реки. Залезала в подвал на репетиции к театральному режиссеру Климу. Ходила в сквоты к художникам. Но хиппи оттолкнули меня своей “свободной любовью”, клешами и сальными волосами, а панки — тем, что не сопротивлялись насилию. Тишинская богема — тем, что увлеченно играла в снобов (очень холодная любовь), а кружиться по нескольку часов в суфийском танце (Клим ставил “Персов” Эсхила) у меня не было никаких сил. Литераторы же слишком жарко обнимались и хотели тут же перейти к сексу.

Однажды я заглянула в сквот к художникам и почувствовала, что это судьба. Осталось найти только любовь. Нужного градуса.

Они стильно одевались, были в меру отстраненными, очень образованными и ироничными. Их барышни совершенно не красились. Они дарили мне картины. А это почти роман.

Я даже хотела поселиться в сквоте на Сретенке — в пустующей комнате с утраченной дверью (эту дверь мне ставил Саша Иличевский, ныне известный литератор), но не успела — рухнул потолок. Я стала ходить к художникам в гости, прихватив на всякий случай пожарную каску. Мне было уютней, чем дома, но иногда я не понимала, что я там делаю. Я ведь не художник. А кто — я не знала и боялась спросить у людей, которые часами могли концентрироваться на надписи “Das ist fantastisch!” Вдруг выгонят. Я молча наблюдала за их творческой жизнью, уносила домой картины, если повезет — целые, а не кусочек, на котором кто-то записал свой телефон. А потом, когда жизнь в сквотах закончилась (квартиры продали), моя художественная семья распалась. Я стала ходить на выставки, влюбляться в художников — заполнять внутреннюю пустоту.

Однажды, чтобы поддержать нужную температуру любви, я начала писать. Любовь холоднее смерти1, мне тридцатьгнать. Но я все еще надеюсь.

Найти любовь нужной температуры.

Мне тридцатьгнать. Такой возраст по некоторым причинам произносится и пишется быстро. Очень быстро. А если будете медленно читать, так я вас убью. Помолились? Тогда я начну.

Как делается современное искусство?

У нормальных людей между едой. С едой, и только.

Я сидела в гостях у искусствоведа Александра Шумова в Варсонофьевском переулке, где жила хрупкая, как рояль, героиня “12 стульев” Эллочка-людоедка. Пришел художник Олег Кулик (он делил с Шумовым студию), принес коньяк и гроздь винограда для иностранных арт-дилеров, которые пришли следом за ним.

— Надо ему помочь! — сказал Шумов.

— Надо! — ответила я, и мы выпили весь его коньяк и съели весь виноград, прямо до косточек.

— Этого мало, надо еще помочь!

Мы с Олегом поставили стулья в узком коридоре квартиры, где висели работы Кулика, и сели друг против друга, заградив проход покупателям, так что им приходилось просачиваться к картинам по одному, и я стала брать у Кулика интервью.

— Олег, что вы думаете по поводу музеев?

— Без музея как без женщины. Когда я приезжаю в какой-нибудь город, сразу иду в музей, потому что там очень красивые женщины. Авангард не авангард, а всегда хочется любить. А где еще можно любить, как не в музее зоологии, где огромные мамонты, чучела, динозавры. Спрячешься за костями и любишь, любишь. Только в таксидермическом музее получаются особенно здоровые дети!

А в галереях что-то не получаются, подумала я. Алкоголя много дают на открытии. Чтобы помочь Кулику, про зачатие мы решили не переводить.

Услышав, что мы говорим о любви, присутствующий в студии поэт и акционист Дима Пименов со скоростью света стал снимать передо мной штаны. Как солдат в армии. Сейчас начнется настоящий русский перформанс! — хотела объявить я. Хотя на самом деле Пименову просто надо было сочинить статью в “Спид-инфо”, плевать ему на любовь к искусству и нашу любовь. Я остановила его, но, чтобы он не пал духом, решила поговорить с ним об армии. О чем еще можно разговаривать с мужчинами в промежутках между любовью. Об армии, конечно! Это их так вставляет! Я рассказала ему случай с художником Владимиром Дубосарским. Однажды они с искусствоведом Леной Романовой ездили к ней на дачу.

— Останови! — вдруг закричал он по дороге. Выскочил из авто, побежал под дерево, расстегнул рюкзак и принялся есть колбасу.

— Ну, мы же почти приехали! Ты че?

— Я не Че, я в этих местах в армии служил. Меня родители навещали под этим деревом.

Что такое колбаса, можно посмотреть в словаре концептуалистов2.

Я сижу на кухне и вспоминаю инсталляцию своих друзей-художников. Костя Ежов и Вова Кабанов смастерили в 90-е из картона большой самолет и установили его на крыше знаменитого сквота на Петровском бульваре, д.12. “Заповедник искусств на Петровском”, как его теперь называют. Центр андеграундной культуры Москвы 90-х. Мастерские, концерты, театр альтернативной моды Петлюры с ведущей моделью — пани Броней, как она представилась Петлюре — бывшей актрисой. Полусумасшедшая старушка любила подиум до безумия, как хиппи цветы, Биттлз и белых крыс. У поэта А. Дельфинова есть чудесный фотопортрет, где она целуется с белой крысой. Альтернативная мисс вселенная-1998. Бронислава Анатольевна Дубнер. Единственная прописанная в этом доме жительница. Успевшая побывать невестой!

Самолет не взмывает в небо, а словно таранит крышу сквота. Мертвая петля? Самолет не довез любовь. Пророческая инсталляция. Кости два года как нет.

Что такое обычный городской роман? По мнению психологов, это два месяца, шесть актов, двадцать три разговора. Не о чем беспокоиться!

Вчера по радио слышала. Не густо и, по-моему, врут. Где завязка, где развязка и акты, куда подевали акты? Роспись где? Где эйфория оттого, что мужики лепят ночью себе снежных баб, горячие, ура, п-дец, надоели. Прямо у тебя на глазах. Куда она подевалась, эта эйфория? Любовь? Я всех спрашиваю, куда? И Тебя, поднимая глаза в небо. Мой самолетик! Лети, лети. Крошка.

Где пыт (быт), где опыт, где помыт и обстиран, б-дь, благодарность где? Не успеешь понять, Цусиму просрали, кончалась дистрофичная городская московская любовь. Просочилась сквозь корявые пальчики, стукнулась об грубый жесткий асфальт, неспособный удержать соития память. Подошвы с подошвой. Греки выбивали на подошве фразу: “Следуй за мной!”. А моя любовь не послушалась! Врезалась, отскочила, растаяла…

Расстроилась.

Плачешь, рефлектируешь, подсчитываешь.

Не густо.

Как бы ни терлись слова драгоценной любви моей к вам, дорогие мои3 (больше я не помню слов нежности), выбитые на подошве о жесткую шкуру асфальта. Вонючую, кстати! Мысли клерков, бензин, дерьмо, я дерьмо, ты дерьмо, все дерьмо, сперма.

Может, неправильно подаю знаки? Не так разговариваю.

Где эйфория? Где сперма?

Где?

Любовь.

Врач запретил кофе.

На картах гадать бесполезно.

Парень с лицом русского солдата подсел ко мне за парту на лекции по литературе в РГГУ. Мне уже за тридцать и почти на все наплевать. Я не парюсь. Только сердце, тот еще друг, предательски ускоряется. Стукнуть бы сейчас по нему молотком с красной ленточкой “Мир труду”. Неуютно, как на ветру целоваться, когда девочка в черных военного фасона сапогах, а пацан в цветных уггах. Пряча сердце за пазухой от зимнего врага — солнца. На холоде целоваться. Бьет по глазам. Хочет обмануть. С корнем выдрать. Дистрофичную, авитаминозную зимнюю любовь, с трудом белошвейки вытканную. Плотный пацан. Не из “Пропаганды” 4. Вельветовые штаны в бревенчатый рубчик. Мой идеал — тонкий вельвет, в соломинку, мой дом бревенчат, но он далеко. Коричневый пиджак кожзам, весь в морщинках. Будто это салфетка, в которую кашлянул смертельно простуженный рок-энд-ролла бог (по дурости оказался в Москве, психоделиков наглотался). Интересно, любит ли стриженый, губа тонкая, — русский рок? Как с такой губой целоваться? Соломинка. Можно уколоться.

“Солдат” за пять сек. отвоевал кусочек моей тетрадки и писал веселую ерунду про Майшкву (Москва). Я включилась. Картавит, что ли? Лекция о немецких романтиках пронеслась мимо ушей со скоростью последних ста грамм, когда пьешь на морозе. Шуба дуба, угги, зима. Русский блюз. Все без шапки. И некоторые, как мой друг поэт Слава Нургалиев, по дороге домой теряют желтый ботинок. Немецкие романтики для нас ерунда. “Мы стояли над пропастью, нам с моноклями звезды кивали”5. И все остальные тоже. Водка на морозе в московском стакане, как в Одессе говорят, — не матыляется. Хлоп ее сачком-ртом и все! Мы дадим фору немецким романтикам. Мы дадим фуру.

— Я какать хочу! — сказал мальчик на перемене.

Иностранец. Наши так мягко не скажут. Наверное, нежный.

Марчин, поляк с глазами чистыми, серыми, как шерстка кролика, и необычайно подвижными бровями-дугами, стоял передо мной в институтском буфете за кофе.

— Кофе без сахара и чашки! — бодро на русском произнес кролик-Марчин. Буфетчица взглянула на парня, как Фрекен Бок, которой выдали виски вместо зубровки.

Если бы я была на месте этой злой буфетчицы, я бы немедленно перелезла, задрав юбку, через барную стойку и поцеловала в нос кролика-Марчина. И даже не порвала бы колготки. И клянусь, никто бы не заметил, какие на мне трусы.

И мы сделали бы эту Любовь. Прямо по-настоящему. Быстро, как кролики. Как у нас во дворе все ребята делают. Я подглядывала. Быстро, быстренько, быстренько. Лапками, лапками, хвостиком, лапками. Водкой, скамейкой, отрыжкой, огурчиками. И опять.

Говорят, что настоящая любовь выходит вследствие препятствий, испытаний и боли. Лапкой и хвостиком. И чтобы царапнуло. Сильно. Так в книгах написано. Я немного читаю. А это был как раз тот самый удачный случай, когда препятствие можно преодолеть сразу и не задумываясь. Всеми четырьмя лапками. Потому что мне всегда нравились мужчины, которые пьют кофе из рук. Гули-гулиньки, “мужчины как птицы”, объяснял мне мой друг поэт Слава Нургалиев по телефону. Птицы, упавшие на песок, которых нужно срочно спасать.

— Слава, а приглашение вышлешь?

Гули-гулиньки (в трубке гудки), горячая пища из рук, поцелуи в ладошку, если остыл кофе, признания.

— “Сука!” — произнес Марчин громко во сне и на русском.

Вот и она…! Эта любовь!

Как царапнуло!

— Я решил воспользоваться твоим предложением, — сказал он на прощанье, когда мы обнимались в костеле. У них после службы так принято.

— Жениться?!!

— За 300 р.?!! Ты говорила, у тебя можно взять в долг.

И когда ты ее (любовь) лепишь нежно так и спокойно, как те мужики у меня во дворе своих снежных баб один раз ночью, лепишь из разговоров до пяти утра, одинаковости мыслей, из одинаково серых глаз (у него серее), из одного только рукопожатия, но зато какого — крепкого и горячего (кофе он пьет без чашки, такая бывает прихоть), из перестукивания ботинок (твой об мой), да какого там перестукивания, из крепких горячих поцелуев, мы целовались ими, и вдруг она тает у тебя на глазах, крепкая вроде баба, снежная любовь. Правда, без чертежа, но по законам интуиции сделанная.

И ты чувствуешь себя молодым богом, крепким и здоровым, которого со скалы бросил бог-отец. И этот крик, этот молчаливый крик, зачем ты меня оставил, этот крик, надо вам сказать, страшнее, чем у самого Мунка. Сама испытала. Вот, вчера ночью. Летела со скалы любви в темноту забвения. Упала, встала и еще раз тебя спрашиваю:

— Зачем ты меня оставил, мальчик?

Молчит. Не поднимается. Может, это я его скинула?

— Я позвоню тебе, Марчин, перед отъездом.

— Но только не позже!

Я звоню Марчину каждый год в День святого Валентина. У него день рожденья. Я свожу счеты со святым Валентином. Я хочу День святого Валентина ущипнуть сильно за задницу. Пусть не думает, что он круче и управы на любовь нет. Непереносимое желание — любить — продолжается.

Как псевдоженщина я уже давно состоялась. Я работала журналистом в журналах “Культпопход”, “Sex and City” и “Моя невеста”.

На выставках бесполезно знакомиться. Хотя об этом в журналах пишут. Кому за шестьдесят подходят к тебе, опершись на музу помоложе, или на палочку. С говенным набалдашником. Пятидесятилетние художники думают только о Сотбисе. Сорокалетние на выставках встают в такой плотный круг, что к ним не прорвешься и сверху. На самолете. Тридцатилетние всю ночь думают, как бы попасть в этот круг. И от этого вид у них, прямо скажем, — не очень… За соблазнение двадцатилетних вы меня убьете. Секс в городе был, но ничем не кончился. Больше всего надежд я возлагала на журнал “Моя невеста”, хотя его и выпускала татарская семья. А это значит, что надо консультироваться насчет жениха и смены прически у столетней бабушки. А бабушку они в Москву не привезли. Я передала привет бабушке через статью про феминизм — интервью с художницей Таней Антошиной, и через статью про книги Художника, которые делаются из глины и железа и ими удобно шмякнуть супруга по голове. Бабушка прилетела в Москву, и на этом моя карьера в журнале закончилась. Я пошла пропивать гонорар с подругой архитектором Сашей Турецкой в клуб на Брестскую. Я чувствовала себя полноценной невестой и не переставая думала о свадьбе. А что, все девушки хотят этой свадьбы.

Кроме одной.

Маленькая женщина с прямыми черными волосами, в легкой блузке в горошек (крепдешин), сжимая в руке косметичку, звонила Бруни. Бруни ей не отвечал.

Маленькая женщина в черной блузке с V-образным вырезом, с давно перебитым вздернутым носиком, с ямочкой на подбородке и золотыми веками (тяжелыми золотыми веками, если хотите) хотела позировать Бруни, Бруни упорно молчал.

Маленькая женщина с не меньшим запасом свободы, чем у нас, с большим полиэтиленовым пакетом в руке, доверху набитым чем-то, чем? (передвижным собственным домом? без семьи?) попросилась присесть, мы ей снисходительно разрешили. Саша кивнула.

— Ох, я тут совсем никого не знаю, почти одна, нет ли у вас другого телефона Бруни?

Концептуалисты мирно переваривали за соседним столом рождественскую свинину, весело болтая друг с другом о постмодернизме и Лукаче, ох, у нас не было телефона Бруни. Мы боялись даже спросить.

Маленькая женщина со всеми своими пожитками присела за столик, покосилась на Сашину шубку и стала расспрашивать, какие еще существуют клубы, продолжая неспешное путешествие (как в картинах Карвая) в поисках мягкой пушистой кисти. Мы устало ей отвечали.

Маленькая женщина с ямочкой на подбородке (что свидетельствует об упорстве), в легкой воздушной блузке, с яркими золотыми тенями по контуру черных глаз, обрадовалась, задвинула стул, изящно поправила волосы, встала и спокойно пошла. Мы остались.

И тут мы поняли, что забыли ее предупредить — концептуалисты не нуждаются в моделях. Нам стало стыдно. Свинина больше не лезла в рот.

Кто сказал, что Париж… серпантин, золото, жир, провокация, “Да-да”. Кто сказал: “Да-да”? Все было совсем не так:

Если золото, то на ресницах, чтобы прикрыть усталость.

Если любовь, то по переносице. Легкое прикосновение кисти.

Я подумала, а может, это книгой Художника?

Я тоже хотела свадьбы, пока не узнала во сколько, как и когда повезут.

Я прислонилась к плечу художника Кости Ежова во время показа моды Петлюры в сквоте. Ну вы знаете эти показы — мочалки вместо трусов и вечная невеста — полусумасшедшая старушка пани Броня.

— У тебя пиджак мягкий, обжитый, — начала я с длинного русского распева. У меня на эту тему аж восемь октав. Не актов.

— Ладно, в следующий раз на свидание приду в колючем! — не растерялся Костя.

— В следующий раз это когда еще! Раз в год видимся.

Я поцеловалась взасос, как невесты делают.

— Всё! — сказал он после выхода пани Брони на подиум в фате. — Свадьба!!!

Невеста завтра мне звонит в семь утра, пока загсы закрыты. Ты (указал он пальцем в соседа) повезешь нас на своем катафалке. Мы будем лежать и разбрасывать цветы на землю и на головы дворников.

Знаете, так царапнуло!

Лучшие женихи — это те, которые уже были женихами. С ними всегда можно поговорить о самом сокровенном. И с другими они тебе дадут поговорить сколько хочешь, и не дадут железной книгой Художника по голове.

Поэт Слава Нургалиев позвонил ночью из Штутгарта.

Читал мне свои стихи трезвым голосом. У них там нельзя:

“Ты уходила, как будто ты знала симметрию мира, ты уходила за сотни

Венеций! И сотни Венеций, как плешивые суки, цеплялись в подолы тебе!”

Это я уходила? Это он сам уехал. А в Венеции я вообще никогда не была, ни в одной. Но там все хорошо заканчивается, — я его голову с собой уношу в своей клетчатой сумке. Хотя у меня такой нет.

Правы психологи, что мужчины на девяносто процентов врут.

А потом еще час он предлагал высказываться всем, кто был от него поблизости, на очень свободные темы. Мне казалось, что они читают стихи. Гете как минимум! Так мелодично звучало. Я молча слушала, а они потом заявили ему, что так и не поняли, что я им там наговорила. Думаю, надо сеанс повторить и также не раньше двенадцати. И захватить в постель переводчика.

А потом он сказал, что он “чайка упавшая, на песок”, и его нужно срочно спасать. Я немного подумала и сказала, что для этого понадобится немецкая виза. Слава тоже подумал и сказал, что будет любить меня вечно.

И я машинально опять согласилась.

Так продолжалось уже десять лет, вечность, не вечность, не знаю! Царапнуло.

А до этого он звонил Юле Витковской, моей однокурснице, и они с ней тоже говорили о вечности. И ни разу о книгах.

Юля хоть и тоже Рыба по гороскопу, но более энергичная. Объезжает лошадей и самостоятельно выпрыгивает из самолета. Я даже не успела толкнуть. Ездит на автомобиле Toyota с правым рулем и запаянной дверью (с моей стороны) на большой скорости и сшибает зеркала машинам на трассе — тоже с моей. Польский темперамент, миловидное личико, кудри. И она заявила ему, что столько лет жить она вовсе не собирается.

А кому он еще позвонил, я даже и представить себе не могу, потому что столько муз, сколько было у Славы в Москве, наверное, не было ни у кого. А потом он приехал. Напился, взял такси, самолет (мой самолет) и приехал. Мы обменялись сексом, фотографиями и полночи проговорили.

Об армии, конечно.