Тупиковая ветвь развития

Вот интересно, можно их назвать семьей? Мать, Марья-герой, сама вовсе никакая не героиня. Просто кличку такую получила, пришла как-то в дымину пьяная в деревенский клуб, нацепив на юбку пониже живота чью-то медаль. Юмор у нее такой был. Такая камеди в клабе. По жизни юмористка была худой, высокой, неулыбчивой. Голос хриплый. Работала ли она где-нибудь когда-нибудь? Трезвой, идущей озабоченно по делам ее никто не видел. Не шла, а брела, пошатываясь, с цигаркой в зубах. Домой или к собутыльникам.

Отец, Васька, не местный, приезжий. Из другого района, из другой деревни. Приехал он сюда молодым парнем, в белом костюме. Подумать только, и это черный, чумазый, годами немытый Васька! Все-таки человек в белом костюме имеет какие-то виды на жизнь? Какие-то радужные надежды? Черт знает, не свяжись он с этой бабой, его жизнь более удачно сложилась бы? Но он связался. И остался здесь навек, нырнул в свою судьбу и утонул. В водке, в бормотухе, одеколоне, самогоне, в лосьоне для ванн, любой спиртосодержащей жидкости. Работал в совхозе, когда была работа и был совхоз, сварщиком. Работа не из легких, на улице или в холодном ангаре, служившем гаражом. Ходил всегда в черной, донельзя грязной замасленной одежде, зимой в ватнике и валенках, летом в черной куртке и сапогах. Деревенский пролетарий. И где тот белый костюм? Иногда с получки покупал Васька в деревенском магазине не только спиртное, даже, случалось, мыло и стиральный порошок покупал. Видать, помыслы были чистые. В смысле помыться и постирать. А на следующее утро с похмелья нераспечатанный товар назад приносил и просил продавщицу деньги вернуть или на бутылку обменять. Та плюнет, отдаст, иначе Васька весь день стоять будет у прилавка и упрашивать. Так и ходил он грязным зимой и летом, круглый год.

Оба родителя были не просто худыми — тощими, ни грамма лишнего веса, хотя Марья по профессии повар, что как будто предполагает некоторую округлость форм. Лица у них были того тускло-желто-коричневого оттенка, какой бывает обычно у сильно пьющих курильщиков или у много курящих пьяниц. И ни злобы, ни агрессии, так, обычные деревенские алкаши. Было у них два сына, сделанных по пьяни.

Огород у них не водился, дров на зиму не заготавливали, и как они там жили в холоде и в голоде вчетвером, родители и их дети? А жили они в большой покосившейся набок старой избе. Семь никогда не мытых окон тускло смотрели на деревенскую улицу, но четыре из них были давно мертвы, за ними располагались заброшенные и захламленные комнаты с разрушенными печами, горами тряпья и мусора. Вся семья умещалась в единственной жилой комнате, в той части дома, которая сильнее всего кренилась к земле. С самого порога пол шел со спуском к окнам и набок, а назад — в гору. Для устойчивости под всю нехитрую мебель подкладывались с одной стороны подходящие по размеру деревяшки. Входили в дом аккуратно, дверью не хлопали, иначе могла упасть стойка, которая поддерживала свисающий потолок. Свисал не только потолок, но и старая, драная электропроводка. Крыша протекала, но никому в доме не пришло бы в голову как-то исправить положение. Под ручьи с потолка подставляли тазы и ведра, вот и все дела.

Лица у обоих парней, сыновей Марьи, вскормленных молоком пьяной матери, темные, сызмальства прокуренные. Они и в младенчестве никогда не были розовощекими. Сначала родители с собутыльниками сигаретным дымом их окутывали, потом они сами стали себе этот привычный табачный дух обеспечивать. Вся жизнь родителей прошла в сплошном угарном и хмельном празднике, в шумных компаниях дома или у соседей. Папа с мамой не замечали ни болячек, ни слез детей. А впрочем, дети у них не плакали, бесполезно. Случалось ли, чтобы Миша и Андрей наелись досыта? Деревенские алкаши закусью не злоупотребляют, не принято. Идеал — много выпивки и чуть-чуть закуски. Родители этим делом, в смысле — просто поесть, сильно не увлекались, значит, и дети перебьются. Так они и жили, а дети даже и выросли, несмотря ни на что.

Если подумать — то ведь папа Васька и мама Марья-герой претворили в жизнь своей семьи идеал, совет Иисуса Христа, жили как птицы небесные, не сеяли, не жали, не собирали в житницы. Не заботились и не говорили: что нам есть? Или: что пить? Или: во что одеться? Не заботились о завтрашнем дне, ибо ожидали, что завтрашний сам будет заботиться о своем.

Бог восхищается такими птичками, а людская молва осуждает. Нехотя, ворча, осуждая, соседи все же помогали подачками этим божьим тварям, “птицам небесным”.

Сыновья выросли и превратились в тощих доходяг, кое-как одетых. Одежку старую им отдавали соседи или дачники. Встречаясь с благодетелями “на асфальте”, главной и единственной улице деревенской, братья отводили глаза, а если здоровались, то очень тихо, что-то бурча себе под нос. Может, матюги?

Старший сын Миша после школы в армию пошел, но его не взяли. Был он дистрофиком с кучей болезней в придачу, поэтому медицинская комиссия отказалась от юнца, добровольно явившегося на призыв. И это во времена острой нехватки солдатиков в армии и многочисленных и высокооплачиваемых уклонений от службы! Совсем он был ни на что не гож. И не получилось у Миши пожить на иждивении у государства.

В деревне давно работы не стало, где родился, там не пригодился. Поехал Миша на заработки в город, больше некуда. Но и в городе не очень-то и нужны такие больные юные алкаши. Ни инвестициями, ни инновациями, ни нанотехнологиями голову он себе не забивал, а просто устроился где-то свежевать туши свиные да коровьи. Даже отъелся немного на той работе. Можно было словчить, украсть и продать приличный кус мяса, хозяин и не замечал пропажи. Жилье он нашел в доме на окраине, где собралось несколько человек таких же, как он сам, гастарбайтеров, рабов, только местных, из окрестных деревень. Но не умел он работать каждый день, не китаец, никто не научил. Мама и отродясь этого не умела, да и папа работал лишь в просветах между запоями. Удачно продав кусок говядины, Миша напился, прогулял день, второй, третий, и оказался без работы.

Пока старший в городе счастья искал, младший, Андрей, в школе учился. В деревенской школе легко учиться. Все знали, какие у него родители, многого от него не ждали, лишь бы за партой сидел. Бывало, что и сидел, когда не находил других дел. Осенью про школу забывал, в лес за грибами ходил каждый день. В деревне появились скупщики, на грибах можно было неплохо заработать. Этот грибной промысел был тогда единственным доходом семьи. И шел доход не на еду.

…Второго сентября Марья праздновала свой день рождения. Сорок пять, юбилей. Ноги ее уже не носили, сил совсем не было. В последнее время она почти не выходила из дому, разве что посидеть на крыльце с сигаретой. Теплынь на улице, благодать. Напилась Марья, а пили они тогда лосьон для ванн под названием “Трояр”, и заснула. Потом проснулась, похмелилась и снова заснула. И больше уже не просыпалась. Легкая смерть ей досталась, любит Бог пьяниц. Бабки деревенские иззавидовались. Похоронили Марью.

В сельсовете помогли Андрею собрать необходимые документы и оформить пенсию в связи с потерей кормильца. Это Марья-то кормилец! Появились хоть и небольшие, но регулярные деньги. Иногда Андрей даже продукты покупал, супы в пачках, чай. А однажды взял и купил у соседа раздолбанный, но на колесах “жигуленок”. Прав у него, конечно, не было, зато машина, хоть и без номеров — была! В деревне никакого тебе хоть ГАИ, хоть ГИБДД, хоть как назови, все равно нет. Ездили на том “жигуленке”, кроме него самого, несколько приятелей. Летели в магазин за спиртным, в машине у магазина и пили. От соседей ни глаз, ни бутылок не прятали. Такой менталитет, склад ума то есть, умонастроение. Многие до них так делали, теперь их очередь пришла, подросли, вот и все. И весело! В те дни, когда мотался по дороге туда-сюда тот грязно-белый “жигуль”, дачники прятали своих внуков подальше от дороги, за домами, чтобы ненароком под колеса лихих пьяных водителей не попали.

Катался Андрей, а дома помирал отец. Допился он до заурядного цирроза печени. Болезнь хорошая, почти безболезненная, в печени нервных окончаний нет. Сил человек лишается, и все. Лежит себе, полеживает, только вот стакана воды подать некому. Умер Васька, а сын в это время на машине катался. Туда-сюда, туда-сюда. Дорога одна, из одного конца деревни — в другой.

Похороны Васьки состоялись в проливной дождь. Крыша дома совсем к этому времени прохудилась, поэтому вокруг гроба с покойником стояли тазы и ведра, в них с потолка стекала вода. На самого покойника не капало, и слава Богу.

Оставили родители своим детям эту дырявую скособоченную избу, в которой нельзя жить даже летом. И больше ничего.

Похоронили второго родителя. Андрею пенсию добавили как круглому сироте. Школу он “закончил”. Поехал в город, поступил с помощью сельсовета в профтехучилище на тракториста учиться. Ему к тому времени уже исполнилось восемнадцать лет, поэтому обязательным условием получения пенсии была учеба. Пенсия при помощи деревенских земляков, осевших в городе, быстро исчезала из карманов. На еду не очень-то он привык тратиться, поэтому оставался таким же тощим подростком, как и при жизни родителей. А пенсия за двоих родителей, по деревенским понятиям, была очень даже неплохой. Но недолго он ее получал.

Приехал он на Новый год в деревню и застрял там. На улице — лютый мороз под сорок градусов. Как он жил-поживал в своей дырявой ледяной избе? Деревня в те дни съежилась, приникла к печкам, на улицу никто носа не показывал. Пришел он к соседке, уже после новогодних праздников, после десятого января, деньги просить: выручите, мол, на дорогу надо, в город ехать на учебу, а денег нет. Посочувствовала сироте, дала, а потом на почте от соседок узнала, что он так уже у всех жалостных пенсионерок поназанимал. И не уезжает никуда, а деньги пропивает. Выперли его из училища, пенсии он лишился. И кончился кредит, выдаваемый соседками.

В городе — кризис. В деревне, по телевизору говорят, спада нет, и это правда, потому как падать ниже просто некуда. Дно достигнуто. Работать в деревне давно уже негде. В сельхозкооператив Андрея не взяли, управляющая сказала, мол, много вас таких у меня. На учет по безработице встать, чтобы потом полгода получать минимальное пособие — надо денег на автобус до райцентра добыть, а потом еще не пропить их. Надо приложить к этому какие-то усилия, какие-то бумаги собрать. Андрей этого не умеет.

Город и Мише оказался не по зубам. Вернулся в деревню. Стали братья вдвоем жить. Теперь уже не Марья-герой, не Васька, теперь уже их сыновья бредут, пошатываясь, по деревенской улице-дороге. По пьяни кто-то разбил стекло в одном из окон — заткнули одеялом. Пожили так. Замерзли с дырявым окном — догадались на замену вынуть стекла из других, мертвых и ненужных окон. Проблему с дровами решили просто: иногда ходят за ними к развалинам коровника на краю деревни, а иногда просто разбирают нежилую часть своего дома. Печка съедает дом, а что едят сами братья, неведомо. Соседки помогают, но стараются, чтобы не даром добро получали, за работу. Чтобы в ответ дров накололи, копен к стогу потаскали. Но уже приучены братья с младых ногтей к халяве. Работать не хотят, от подачек никогда не отказываются. Но ведь и с протянутой рукой их никто не видел. Заурядные деревенские парни — и одновременно выдающиеся пофигисты с характером нордическим, выдержанным.

Они живут привычной жизнью. Как птицы небесные. Все в порядке вещей, и Панглос, философ-оптимист из вольтеровского “Кандида”, сказал бы:

— Все к лучшему в этом лучшем из миров!

У братьев детей не будет, неоткуда им взяться в умирающей деревне. Все невесты, какие были, давно в город удрали. И слава Богу!

Но однажды сам господин Панглос, возвращаясь от своего дачного участка, где он возделывал картошку, остановился около их дома. Он закрыл глаза, повернулся спиной, плюнул три раза через левое плечо на мертвые окна кривого дома и произнес: “Чур меня!”