Мужчины не плачут

Егор опять собрался уходить. К кому на этот раз, Лилечка не знала. Либо коллега, либо пациентка. При его цельнометаллическом графике романы возможны только производственные. Но тридцать пять не двадцать, и Лиля не устраивает больше слежки, не караулит в соснах перед больницей, не допрашивает, наглотавшись валерианки, а Егор не торопится открыть имя новой разлучницы, длит интригу. Впрочем, к своим тридцати семи он-таки вырастил из Лилечки ту, о которой мечтал с самого начала: она принимает его как стихийное явление. Сегодня есть. Завтра нету. Живем по обстоятельствам.

Мама до сих пор не устает напоминать, что? она сказала, когда Лилечка познакомила ее с Егором: “Пеняй на себя, дочка”.

Дома пока ночует, но редко. За ужином помалкивает, смотрит испытующе. Будто проверяет, не закралось ли в решение ошибки, точно ли не может он с ней жить. Спать ложится в детской, стелет в проходе между кроватями мальчишек.

— Ну, ты ведь сачок насчет секса, я так понимаю, — говорит Марина, давняя Лилечкина подруга и с недавнего времени начальница. — А твой-то гигант. Вот ему и давит.

У самой Марины грустный многолетний роман с заведующим третьей кардиологией, вдовцом, обремененным дочерью-наркоманкой. Каждый раз, когда у Марины срывается свидание с Павликом из-за того, что у Кати ломка, или ее забрали менты, или она решила вешаться, и Марина проводит очередной одинокий вечер при свечах, она является на работу с недоеденными деликатесами, устраивается после утреннего осмотра в кабинете и принимается анализировать несчастливую Лилечку.

— Ты не обижайся, Лиль. Но заметно же. Просто чаще надо с ним, понимаешь. Чаще. Чаще.

Лилечка любуется тем, как из судка под рассуждения о ее вялой сексуальности одно за другим улетают канопе с ветчиной и креветками — будто тарелочки для стрельбы влет, а на стол, прямо на чью-то историю болезни, словно отстреленные гильзы, падают освобожденные от канопе зубочистки — и ей становится легче. Стихии стихиями, но кое-что навсегда. Например, это странное умение казаться кем-то другим. Лилечке не привыкать к неожиданным толкованиям собственной персоны. В восьмом классе отправилась на гандбольный матч, поболеть за подругу. Стоит возле ворот, никого не трогает. Вдруг подлетает тренер: “Ничего себе капитан! Все давно переоделись, она тут ворон считает!”. Соседка долгое время считала ее радиоведущей: “Да нет, не разыгрывайте. Я же слышу! Я вас каждое утро в машине слушаю”. Совсем недавно старушка Арзуманян в палате люкс, из тяжелых, поманила ее к себе, усадила.

— А вы, доктор, простите, армянка? Я вот смотрю на вас…

— Нет, простите.

Соломенные волосы, молочная кожа — как можно было предположить в ней армянскую кровь… Старушка вздохнула задумчиво. Лилечка встрепенулась, наклонилась поближе:

— Я на первом курсе с Геной Межлумяном поцеловалась. Это не в счет?

Старушка из вежливости улыбнулась, но шутить не была настроена. О чем-то серьезном поговорить хотела.

— Да-да, молодость… первый курс, поцелуи, — покряхтела она, сворачивая разговор.

Лилечка после долго вертелась перед зеркалом в ординаторской, трогала свой нос, щупала скулы. И весь вечер напевала: “Ах, сирум, сирум…”.

Арзуманян умерла через два дня: тромб, медсестра не успела довезти до реанимации.

Один-два раза в месяц, всегда неожиданно, Лилечка срывается в Москву, к любовнику. Андрей наезжает туда из Воронежа. Он сценарист, пишет для сериала “Терапия” и в столицу мотается часто. Но к Лилечке в Смоленск не может. Женатый человек. Жена — бывшая актриса, играла в Москве, знакома с начальством Андрея, и отследить его незаконные перемещения ей ничего не стоит. Ему, однако, ничего не стоит прилепить лишний день к легальной московской поездке. Поэтому — исключительно в Москве и только суточные свидания, словно кто-то из них отбывает тюремный срок.

Познакомились осенью в подмосковном пансионате. Марина вытолкала Лилечку в отпуск, отдохнуть с детьми, отвлечься от семейных руин. Андрея пригласил продюсер — обсудить в расслабляющей обстановке сюжетные линии. Продюсер в первый же день расслабился сверх всякой меры, так что Андрей остался без дела и отправился скучать в зимний сад, где Лилечка, заслав мальчишек на коллективную велопрогулку, собиралась дописать отчет для главврача (тот был большой любитель статистики). От медицинской темы и оттолкнулись. “Вы врач? А я про врачей пишу”. Оттолкнулись и поплыли — и как-то незаметно к исходу недели заплыли за буйки.

Многое было за то, чтобы этот роман начался и, начавшись, увлек ее на самую глубь. Разумеется, им сводничала осень: стягивала нежную петлю туманов, дурманно дышала сухой листвой. И, разумеется, на ночных прогулках-посиделках, которые доставались им после того, как отключались измотанные велосипедом и лесными тропинками дети, Андрей держался на “отлично”: не напирал, но и не запаздывал, и каждую черту переступал уверенно и красиво. В постели он оказался чутким и основательным, и настолько не похож на неистового Егора, который каждый раз словно беса из нее изгонял, что Лилечка почувствовала себя так, будто новая жизнь началась. Все выглядело предрешенным, она обожала привкус судьбы.

— У меня так торжественно внутри, что снова хочется перейти с тобой на “вы”.

— Погоди, я чепец надену.

— Насмешница!

— Не обращай внимания. У меня у самой — торжественно.

Захлестнуло с головой, готова ради взбалмошных этих свиданий метелить в Москву, отрывая деньги от скудного своего бюджета, с трудом договариваясь с коллегами о подменах, возбуждая любопытство всего отделения. Скрывать такое от подружки-начальницы чревато, пришлось рассказать.

— Ну, ты даешь, — удивилась Марина. — Сразу так радикально? Лиль, ну, не думала, что так тебя задену, правда. Мужчина-то стоящий?

В декабре Егор ушел окончательно, с вещами. Ушел неожиданно мягко, без скандала. В стены кулаками не лупил, не рассказывал, что Лилечка пожирает его мелкими кусками и скоро прожрет насквозь.

— Растешь, Карагозов, — попрощалась с ним Лилечка в подъезде. — Интеллигентно уходишь. Любо-дорого.

В прошлый Большой Уход, через два года после рождения Саньки, пытался уйти вот так же чинно, предварительно объяснившись с детьми: Тима по-взрослому за столом, гипнотизирует стену, Саша в гамаке пузыри пускает, два чемодана посреди ярко освещенного холла — как значок “пауза”.

— Мы с мамой очень разные люди. Мы решили пожить врозь.

Но чинно тогда не вышло: задержался, испортил финал. У Лилечки после все руки были в синяках. Нужно было что-то последнее досказать, дообъяснить ей. Хотя, казалось бы, объяснил еще в двадцать, когда узнал, что она беременна и будет рожать: “Я, Лиля, одомашниванию не поддаюсь. Учти”. Оказалось — нет, чего-то самого важного Лилечка никак не могла понять, и Егор хватал ее за руки своими пятипалыми капканами, сжимал добела.

— Ты не хочешь понимать меня, Лиля! Не хочешь! С тобой, как в комнате с глухонемыми, Лиля! Душно мне, понимаешь? Все эти твои обеды воскресные! Этот запах полироли!

А в мятущемся взгляде страх: вдруг снова — ошибся, снова не туда, и никакой новой жизни, яркой и праздничной, не будет, никогда уже не будет, совсем никогда… В детской мальчишки, таясь друг от друга, размазывают по щекам слезы… и Егор наверняка не решится к ним зайти. Постоит под дверью, мрачно шепнет: “Спят. Не буду будить”, — и затопает решительно на выход, как солдатик в увольнительную.

Жалко его безумно… С Лилечкой жалость неизменно проделывает странный фокус: как только ужалит — эмоции отключаются, организм собирается пружиной, готовый немедленно действовать, вмешаться. Однажды спрыгнула с подножки отъезжающего троллейбуса, заметив на остановке раненого кота (успешно пристроен к больничной столовой, зовется Марио). Отравленная жалостью к Егору, Лилечка привычно собиралась, прицеливалась… но все, что могла в предлагаемых обстоятельствах, — затихнуть и ждать. Чтобы отбушевал поскорей, ушел, не терзал себя и всех вокруг. Он же при виде ее выжидающего спокойствия еще больше бесился. Называл чудовищем.

В этот раз, видимо, начал смиряться — то ли с Лилечкиной жалостью, то ли с чем другим. Пробурчал из лифта:

— Прости.

Как будто между ними еще возможны такие начальные мелочи, как обиды и прощения. Кто ж виноват, Карагозов, что такая трудноуправляемая досталась тебе игрушка — твой собственный норов. Иди уж, доигрывай…

В январе маме заменили раскрошившийся от остеопороза бедренный сустав. Московские поездки пришлось приостановить. Андрей прислал ей эсэмэской четверостишие: “Москва без тебя — столица печали. Январского неба пустой стакан. В сугробиках снега — трупики чаек, Рискнувших любить не свои берега”. Уложив в тот день детей, Лилечка устроила мобильник в большой шарообразный бокал напротив себя, выпила в компании с ним вина.

Мама после операции приходила в себя тяжело. Злилась на собственную хромоту, на неуклюжесть. Отец спасался от нее на подледной рыбалке. Ухаживать за собой, мыть полы и готовить мама не позволяла. Но и Лилечку от себя не отпускала. Пересмотрели фотографии, мама подолгу вспоминала, рассказывала давным-давно знакомые, заученные наизусть истории. Как за молоком на комбинат ходила — в пять утра, через пустырь, как у Лилечки был самый пышный бант на Первое сентября. Все перебирала — будто нащупывала в прошлом опору. Когда воспоминания закончились, закончилась и послеоперационная депрессия. Мама повеселела, расписала цветочками костыль, папа забросил удочки.

Про Егора родители не расспрашивали давно. В какой-то момент просто устали запоминать: вместе живут или врозь.

После маминой операции неприятности посыпались пачками.

Сначала прохудился шланг у стиралки. Долго зазывала к себе сантехника из ЖЭКа, сантехник не желал отвлекаться на эдакую мелочь, за которую непонятно, сколько запросить. Поканючив, пообещал сделать бесплатно, но когда — не сказал. Потом стало не до сантехника. В закрытой на ремонт первой кардиологии взломали сейф, вынесли подчистую все обезболивающие и наркотические. Сигнализация не сработала. Лилечка в ту ночь дежурила, и следователь назначил ее главной подозреваемой — даром что первая кардиология на другом этаже, ключи у охраны. Прессовал основательно, со сталинским огоньком. Намекал на показания свидетелей, стыдил детьми. От офицерского его хамства у Лилечки разыгралась гипертония, да так, что пришлось мотаться в обед на уколы. Потом авария. Новую “тойоту” Егор забрал, оставил ей старую “ниву”. К удивлению Лилечки, ржавая коробочка заводилась без колебаний и бегала как живая на первых трех передачах. Четвертую выбивало. Но четвертая в городе почти не нужна, а если приспичит, можно рычаг рукой придержать. И вот — сестра Жанна уезжала с мужем на две недели к родне, предложила свою “мазду”. Лилечка сдуру согласилась. Просто стояла на светофоре. Печка греет, сиденье не скрипит, льется легкая музыка. Сзади по касательной ее черканул лихой мотоциклист. Вырулил и умчался: как раз включился зеленый. Не гоняться же за ним. Номера не разглядела. Заняла у Марины денег, отогнала “мазду” в ремонт. В обед поездила в мастерскую на ржавой “ниве”, торопила мастеров, которые никак не могли покрыть лаком покрашенное уже крыло: лакировщик болел, маляр капризничал, не хотел делать чужую работу. Закончили за день до возвращения Жанны. Еще через день с больничной крыши на голову Лилечке рухнула сосулька. Спасибо, не насмерть.

— Ты хоть поплачь, что ли, — советовала Марина, обвязывая ей лоб на манер камикадзе и поглядывая в буддийски отрешенное лицо. — Полегчает.

Лилечка только плечами пожала:

— Мужчины не плачут.

Они переглянулись — и расхохотались так, что в кабинет к ним ворвались медсестры: чего смеетесь, и нам хочется. Но разве объяснишь им всю соль? Молодые еще, живут по нарисованному, будто в классики прыгают.

Обычно Андрей приезжал в Москву за день до нее, улаживать свои сценарные дела. Но для Лилечки свидание уже начиналось. С утра ходила, пританцовывая. Больные отпускали ей комплименты. Вечером, перед отъездом, Лилечка укладывала мальчишек спать и, запершись в ванной, наслаждалась нехитрыми сборами. Она бы не прочь наслаждаться ими подольше, как положено: сходить в парикмахерскую на маникюр-педикюр-укладку, выбрать в роскошном магазине новое белье под настроение, перехватывая понимающие и слегка завистливые взгляды продавщицы. Выспаться. Но, во-первых, на все это нету денег-времени-сил. Во-вторых, и те крохи, которые остаются, Лилечка норовит по привычке смахнуть на бегу. Егор впервые решился переехать к ней, когда Тима начал ходить. Декрета, считай, не было, продолжавшие преподавать родители помогали эпизодически — с тех пор заставить себя делать что-нибудь медленно очень непросто. На прошлое Восьмое марта Марина водила ее на чайную церемонию, так Лилечка чуть с ума не сошла от напряжения, несколько раз одергивала себя — все порывалась помочь: чашку подвинуть, щеточку подать.

Когда волосы высушены, Лилечка в четыре отработанных приема собирает их в хвост, садится на край ванны и, переведя дыхание, не спеша, с удовольствием натягивает на ноги белые чулки с резинкой. Ей нравится прятать молочную ногу в кипенно-белый чулок. В подарочную упаковку. В дороге немного неудобно, резинка съезжает. Зато в номере, с ветра и холода, в запашном разлетающемся платье, как только Андрей разглядит на ней чулки — будет хорошо. Постарается растолковать ему без слов, как следует с нее эти чулки снять — медленно и плавно, стянуть, скатать податливую белизну. Распаковать подарок. С Андреем легко… И снова — стоило о нем подумать, толкнулась в сердце нетерпеливая радость: можно? можно уже?

Видела ведь, Лиля, куда плывешь. Влюбилась? Влюбилась, глупая тетка. Можете открывать с Мариной клуб безнадежных сердец.

Лилечка бросает в сумку косметичку, выходит из ванной.

— Ма, — сонным голосом зовет Тима. — Я вспомнил, у мелкого завтра физра. У него же кеды порвались.

Выложив пятисотенную на комод, уклонившись от хмурого взгляда из темного зеркала: опять детей бросаешь одних, — Лилечка входит в детскую.

— Сынок, сможешь с ним завтра на большой перемене сбегать в обувной на углу? — шепчет она на ухо Тиме. — Там кеды обязательно будут.

— Могу, конечно, — отвечает Тима смешным басовитым шепотом.

— Тридцать четвертый размер.

— Да я в курсе.

— Еще раз, вкратце. Еду разогреваешь. Посуду моешь с двух сторон. Я твой плеер в дорогу взяла.

— Ну, мама, — ворчит для порядка Тима.

Для детей она в командировке, отвозит важные документы в Минздрав.

Тима великодушно позволяет чмокнуть себя в лоб. Саша, не просыпаясь, принимается хныкать, бубнит что-то неразборчивое. Сдерживая смех, Лилечка торопится расцеловать спящего у другой стены Сашку. Даже во сне умудрился приревновать к старшему.

Тима просто так суровость свою четырнадцатилетнюю на телячьи нежности не разменивает, только в особых случаях, и то нужно изловчиться, не вспугнуть. А Саньке всегда мало. Всегда голодный — как голокожий слепой птенец с жадно распахнутым клювом, алчущий корма, ежеминутно караулит, выпрашивает материнской ласки. Вовремя не приласкаешь — захандрит. Вечер напролет готов возле матери просидеть. В последнее время Лилечка старается сокращать порции, меньше с ним сюсюкать. Тима начал посматривать на него свысока — дескать, маменькин сынок. А Сашке дружба со старшим братом ох как нужна. Слишком Саша нежный, не сдержанный в нежности — как отец его в мужественности своей несдержан. Больно ему будет жить. Так же, как его отцу. Слава Богу, Тимоша понимает меру, не расшвыривает себя.

На редкость разные у нее дети.

Андрей не узнает никогда о том, что предшествует их встречам, — о ее вечерних сборах, о том, как она запирает дверь, оставляя мальчиков одних. Такой Андрей учредил порядок: о семьях ни слова, двойную жизнь употребляют, не смешивая. Их мир каждый раз заново складывается за другой — гостиничной — дверью, и, как только они за нее выходят, рассыпается в прах… Это Андрей так думает. Для Лилечки это невыполнимо. Разъять и отложить на время, чтобы не путалось, она не умеет. И когда Андрей отправляется в туалет, Лилечка, как оставленный без присмотра шпион, хватается за телефон, отправляет эсэмэски Тиме: “Как дела? Поели? Уже дома?”. У Тимы — свой, не всегда предсказуемый, ритм, и ответы приходят порой в самые неподходящие моменты (Лилечка отключает звук, но тогда телефон истерично жужжит и ползает по прикроватной тумбочке в поисках хозяйкиной руки).

О жене Андрея, Татьяне, Лилечка тоже думает часто. Не то чтобы думает — но помнит. Принимает в расчет. В сегодняшней Лилечкиной ойкумене жена Андрея — крайняя точка, терра инкогнита. Неведомая и запретная, именно она определяет пространство, в котором все будет кружиться.

Странно быть любовницей. Вот теперь и она…

В многочисленных паузах ее замужества у Лилечки случались мужчины, но всегда мельком, не претендуя на большее, и в ней ничем большим не откликаясь. Разве что бывший одноклассник Денис, с которым они дружили и который в десятом мучительно с ней советовался: кто, Ира или все-таки Надя, — запомнился пьяными есенинскими стихами и нырянием в заиндевевший фонтан. Андрей стал первым после Егора, кто появился, чтобы жить — как умел, как осмеливался — но жить, подробно и горячо.

Лилечка нажимает кнопку лифта. Завтра. Завтра утром он встретит ее на перроне. Первые секунды будет смущаться, попробует отделаться сдержанным приветствием. Но как только потянется к ней навстречу, тут же соскользнет преждевременно, вопреки собственным правилам — туда, куда можно, только когда они остаются наедине. Прилипнет губами. И рад бы оторваться, люди вокруг, опасно — да не может. И Лилечка невольно рванется, поплывет. Слаще всего, что будет дальше, наедине, это мгновение в перронной толкотне. Ощутить, что ему физически тебя не хватало. Было плохо без тебя. Пожалуй, только в роддоме, когда приносят на кормежку новенького ребеночка и тот вопит нетерпеливо, учуяв близкое молоко, — пожалуй, только тогда бывает еще вкусней.

Гостиница на ВДНХ, в которой они останавливаются, — ведомственная. По крайней мере, в девичестве. Сейчас тут сдают номера от двух часов, у метрдотеля за отдельную плату можно взять электрочайник, микроволновку и DVD-проигрыватель с дисками, коробочки которых стыдливо заклеены непрозрачным скотчем. Гостиница пережила, судя по всему, множество поверхностных ремонтов. Но советское прошлое проступает тут и там. Щурится, покашливает из каждого угла: вытертые красные дорожки в длинных приземистых коридорах, привинченные шурупами к дверям белые металлические плошки с номерками, гулкие жестяные ванны, чугунные батареи, столы с корявой клинописью инвентарных номеров. В стрельчатых окнах — чужой двор. Чужие машины прячутся под несвежими сугробами, чужие дети топают в школу. Качаются заснеженные ветви, с которых вороны, взлетая, стряхивают сверкающие россыпи.

— Сучка, — шепчет Андрей, покусывая ей ухо. — Сучка моя.

Голос его трепещет, как сыплющиеся с веток искры.

— Сучка, — весело повторяет Лилечка вслед за ним, прислушиваясь к слову.

Странно слышать его от благовоспитанного Андрея. Кто бы мог подумать, что оно может прозвучать так нежно. Трогательно так.

— Конечно, я сучка. Да. Тебе нравится?

Когда они перебираются из постели в кресла — покурить, потягивая вино, — с Андреем случается то, чего раньше не бывало. Он делается печален. Становится к окну, обмотавшись полотенцем, выдувает струйку сигаретного дыма в открытую форточку. Лилечка рассматривает его с рассеянной улыбкой. Совсем неспортивная фигура. Крепкий, но фигура неспортивная. Ему бы сбросить кило пять. Рассматривает — и смакует новое чувство близости. Необжитое, с пылу с жару. Вот эти его плечи, и островком заросшая грудь, и живот батончиком, и широкие костистые колени, — все только что стало родным.

Нет, Лиля. Врастать не нужно было. Несбыточно…

И, будто откликаясь на Лилечкины мысли, Андрей говорит, глядя в окно:

— У меня накануне отъезда раздрай в семье приключился… На пустом месте. Не знаю… может, Таня что-то заподозрила.

Тушит окурок в пепельнице, потом смахивает в нее рассыпавшийся пепел. Прикуривает вторую подряд.

— Таня сложный человек. Импульсивный. Забрала ребенка, ушла к маме. У нас девочка, девять лет… Не знаю, что меня ждет, когда вернусь. Если вправду разузнала про нас — скорей всего развод. Или ужас на всю оставшуюся жизнь… посмотрим…

Говорит медленно, затягиваясь между фразами. И по тому, как свободно Андрей смешивает компоненты двойной жизни, Лилечка догадывается: все кончено. Что бы ни поджидало Андрея дома, с Лилечкой он решил закругляться.

— Несбыточно, — напоминает она себе.

— Что? Не расслышал.

— Ничего, Андрюша. Давай выпьем и пойдем в постель.

Но ему нужно выплеснуть: давит.

— У нас с ней непростые времена. Была любовь. Непростая история, Таня бросила жениха. Она моложе меня… это так, к слову. Ушла из театра, перебралась в провинцию. Ей в Воронеже тоскливо. Нервы…

И дальше — уточняет, дорисовывает бурную историю Татьяны, закончившуюся побегом от выгодного столичного жениха в вечный воронежский штиль.

— С моей стороны будет свинством бросить ее после всего, с ребенком. Я так не могу.

Вино они допивают в малиновом полумраке. В окне поселяется закат. В густую тишину вплетается гул пылесоса и редкие вороньи крики. Андрей встает, идет к вешалке, быстро возвращается.

— Вот. Это тебе.

Кладет на столик перед ней коробку с серебряным колечком. Больше не смотрит в глаза. Делает много лишних движений, прежде чем добраться до главного.

Колечко великовато. Надев его, Лилечка сгибает пальцы, чтобы это не бросалось в глаза.

— Спасибо. Оно замечательное.

— Можно, я тебе денег оставлю? — бормочет он. — Билеты, все такое…

— Перестань, Андрюша. И я очень хочу с тобой в постель. Как никогда.

— Я на ночь не могу остаться. Прости. Возвращаюсь ночным поездом.

Лилечка внимательно следит за тем, как он одевается — точнее, за самой одеждой. Брюки, майка, носки. В институте вот так же, не отрываясь, следила за инструментом, когда впервые пришла на вскрытие.

Андрей почти одет. Глядя на его пальто, ожидающее своей очереди на опустевшей вешалке, Лилечка представляет, как эта обшарпанная, с фанерными латками, дверь закроется за ним… шагов не будет, шаги украдет ковровая дорожка. Она выпархивает из кресла.

— Подожди. Я тебя провожу.

Шершавая ткань пальто, под которой ходит его рука, запах табака, оттененный легким морозцем, равномерный поскрип снега, вечерняя улица. На перекрестке Лилечка останавливается.

— Все. Иди.

— Еще можно, если хочешь.

— Нет. Ты иди, только не оглядывайся. Я буду смотреть. Хочу тебя запомнить.

Здесь подходящие декорации: широкий провал перекрестка, свет витрин. Будет удачно сочетаться с березовой аллеей в пансионате, по которой они гуляли в начале.

Поцелуй прохладен.

Спина Андрея удаляется, время от времени теряясь в пешеходной толчее, выныривая снова, пока, наконец, чей-то силуэт, ничем не примечательный, спешно пролистанный, как все остальные, не закрывает его от Лилечки насовсем — и ее растерянный взгляд возвращается к этому, последнему, распознает в нем студента в полосатом шарфике, с наушниками в ушах, с торчащими из кармана перчатками — и, кажется, надеется разглядеть в нем отблески Андрея.

Вернувшись в номер, Лилечка ложится, не раздеваясь, на кровать — и лежит так тихо, без сна, слушая каждый ночной звук и шорох, как беспомощная больная сука, терпеливо дожидающаяся выздоровления. Она помнит одну такую. Старая тонкомордая дворняга. Сломала где-то лапу. Лежала на ступеньках сторожки и смотрела страшными человеческими глазами.

Хорошо, что поезд ранний. Плохо, что завтра выходной.

Дома, отослав детей к бабушке с дедушкой, Лилечка погрузилась в изматывающий марафон генеральной уборки, вплоть до мытья люстр, до выскабливания пластилина из-под плинтуса, до пересаживания кактуса в новый горшок. Совершенно случайно на лестничной клетке выловлен и водворен к поломанной стиралке сантехник. Давным-давно купленный шланг заменен — и после ухода сантехника генеральная уборка продолжена стиркой штор.

К середине ночи можно было выпить и позволить себе вспомнить Андрея. Ничего, кроме водки, в доме не нашлось. В уголке холодильника скромно старился апельсин. Лилечка выдавила сок, смешала себе отвертки и встала к окну — так же, как стоял Андрей, рассказывая про Москву и Воронеж.

— Спасибо, — сказала она в чернильное звездное небо, покручивая на пальце прощальное колечко. — Было замечательно.

Андрей еще попытался наладить с ней переписку по электронной почте — о том о сем, о погоде, о своем сериале — но Лилечка не смогла. Впустую просиживала перед компьютером, не в силах набрать хотя бы несколько предложений. Так и не осилила шутливый светский тон, предложенный Андреем, и переписка угасла сама собой.

Больничные будни затянули в привычный круговорот, спасая от всего несбывшегося. Тяжелых было не по времени много: до весеннего пика далеко, но множественных инфарктов и сердечной пневмонии — полные палаты. Теперь приходилось еще и за Мариной следить, оберегать от проколов. После того как на Павлика завели дело в связи с кражей препаратов, Марина сделалась сама не своя. Препараты — то, что от них осталось — нашли у Павлика дома, в бачке унитаза, и в тот же день заключили под стражу. Марина методично, каждый четверг, напрашивалась к нему на свидание и каждый день убеждала Лилечку, что в сейф залез не он, а дочь его Катя, которая одно время работала здесь санитаркой и больницу знает как свои пять пальцев. Непривычно часто звонил Егор: справиться о детях, поинтересоваться состоянием Лилечкиного кошелька. Перебежал он, как говорили, туда же, куда и шесть лет назад, к бывшей своей пациентке. Жгучая брюнетка, метр восемьдесят, мастер спорта по синхронному плаванию.

— Ну, может, отмучился мужик, — размышляла Марина, отвлекаясь ненадолго от мыслей о своем Павлике. — Остановился же на чем-то.

Саша просил купить ему новый телефон: в классе у всех уже сенсорные. Лилечка обещала на Новый год, выторговав взамен годовые “пятерки” по всем предметам. Тима подрался. Видимо, неудачно. На зашитой губе остался шрам. Лилечка ждала, пока сын смирится с поражением и будет готов рассказать ей о драке — но была уверена, что в истории замешана девочка.

На Восьмое марта, вечером, пришел Егор. Мальчишки в качестве трудового десанта были откомандированы к бабушке — намечалось крупное семейное застолье — о чем Егор, судя по всему, знал: незадолго до этого ходил с детьми на каток.

Пришел с большим желто-красным букетом роз. Портфель выразительно позвякивал.

— Бог мой, — удивилась Лилечка нелепому букету. — Это что за язык цветов, Карагозов? Переведи, не томи.

Заставив прежде принять у него цветы и поставить их в вазу, Егор усадил Лилечку на диван и рассказал, что уже больше месяца живет один, у своего интерна. От пловчихи ушел. Как отрезало. Все осознал. Во всем виноват. Был сволочью.

— И остаешься, — поправила его Лилечка.

— И остаюсь, — покорно согласился Егор. — А этот букет… красное — любовь, желтое — измены. Не сочетается, правда?

И, подойдя к вазе, Егор принялся вытаскивать оттуда желтые розы. Вынув все до одной, выбросил в холл.

— Егор! Нет слов! — всплеснула руками Лилечка. — Я отвечу тебе позже, ага? Мне нужно подготовиться. У вас, кстати, клумбы перед больницей не убрали?

Но было ясно, что Егор намеренно валял дурака. Решил потешить сентиментальной клоунадой. Для него это нечто. Как если бы знаменитый тореро в зените славы решился выскочить на арену в рыжем парике. Егор обычно возвращался без лишних слов. Подкупал подарками детей… “Ма, ну пусть папа сегодня переночует. Поможет мне самолет дособирать, нам еще долго…”. Мог привезти новый холодильник и пробраться в дом вместе с грузчиками. Или его привозили друзья с загипсованными ногами: нырял со скалы, там мелко оказалось.

— И зачем ты мне рассказываешь о своей личной жизни, Карагозов? Хочешь дружить — зарегистрируйся в “Одноклассниках”.

— Лиля, я не решаюсь просить прощения… Но я… В общем, другой человек… Как выяснилось.

— Так! — скомандовала Лилечка. — На выход!

Она почти его выпроводила. Стоя в дверях, Егор вспомнил:

— А Тима-то из-за нас подрался.

— Что?

— Да кто-то ляпнул, что у него родители шизанутые.

— Кто?

— Да какой-то пентюх во дворе. То ли Вова, то ли Валя.

И Лилечка его вернула. Усадила на кухне, принялась расспрашивать. Егор сначала рассказал ей о драке, о которой успел допытаться у Тимы. Потом намекнул, что видел Тишкину пассию. Незаметно на стол из портфеля перекочевала бутылка абсента, сироп.

Поговорили о мальчишках.

— Я в церковь ходил, — произнес вдруг Егор сипло, голосом смертельно раненного. — Насчет венчания.

Лилечка снова принялась его выпроваживать, потянула из кухни. Но, оказавшись в холле, посреди желтых роз, Егор сгреб Лилечку в охапку и утащил в спальню. Она расцарапала ему горло, но всерьез не сопротивлялась.

Кое-что навсегда. Есть в его неприкаянной брутальности чары, от которых Лилечка так и не нашла отворота.

Наутро все-таки прогнала.

К пловчихе Егор действительно не вернулся. От интерна съехал, снял квартиру в соседнем подъезде и, напичкав ее веб-камерами, соединил в сеть с домашним компьютером: аскетизм онлайн, никаких баб, покаянно жду прощения. Лилечка реалити-шоу “Егор-2” игнорировала, а мальчишки приняли с восторгом. Весь вечер только и слышно:

— Папа футбол смотрит. Папа на кухне. Папа мыться пошел.

На работе легче не стало. Больные лежали уже в коридорах, ремонт во второй кардиологии затягивался. Затягивалось и расследование по делу Павлика. Павлик путался в показаниях и на следственном эксперименте, когда его попросили продемонстрировать, как он шел на дело, умудрился ошибиться дверью. Марина добилась свидания, а по возвращении устроила жуткий разнос медсестрам: ляжки наружу, халаты не стираны. “Просил за Катей присмотреть, — поделилась она с Лилечкой наедине. — Лучше б удавить попросил, ей-богу. Рука б не дрогнула”.

Первые робкие догадки мелькнули в начале апреля. “А вдруг?” — затаив дыхание, думала Лилечка и, как могла, старалась отвлечься от преждевременной радости. Отдежурила лишнюю смену. Сходила с мальчишками в кино. И вот уже пьяное счастье журчит по венам: беременна.

— Мама, мамочка! Я беременна!

Остальным не говорила, хотела оттянуть. Возраст, мало ли что. Но Марина догадалась сама: курить бросила, на лице такое выражение — будто голосам внимает.

— Лилька, ну ты ваще! Авантюристка.

Заметив живот, Егор вернулся без спроса, самозахватом — так же, как подарил ей третьего. Забавлял ее хозяйственными подвигами: надраивал полы, закупал продукты. Даже попытался готовить, но у Саши на отцовскую стряпню не хватало характера, и Егор из кухни отступил.

— Карагозов, ты так резко одомашнился, я за тебя боюсь. Хотя бы в боулинг со своими сходил. Или… не знаю… в бассейн.

Узнав о том, что мама родит ему брата или сестричку, Тима совершенно растерялся. Понимал, что должен теперь вести себя как-то особенно, но не мог придумать — как. Полы и посуда были уже заняты. Для начала, к радости Егора, принялся подтягиваться на турнике. Родители реагировали в том же ключе, что и Марина: “Авантюристка!”, — но более развернуто. Один лишь Саша держался как ни в чем не бывало. Так же звонил на работу, льнул к Лилечке по вечерам, просил о чем-нибудь с ним поговорить, посмотреть вместе мультик. Подарил рисунок: папа, мама, он с братом — и огромный, как подъемный кран, аист опускает в их вытянутые руки белый сверток с жирной красной “тройкой” поперек.

Третий, показало узи, тоже мальчик.

Лилечка уединяется с ним в ванной. Растворяет морскую соль, капает на плошку со свечой ароматического масла. Персика. Или лаванды. И укладывается, внимательно наблюдая за погружением живота — будто живот может уплыть от нее или нырнуть слишком резво. Пускает тонкую струю воды, чтобы монотонным ее шумом отгородиться от звуков, долетающих из-за двери, и бережно гладит пальцами восхитительный розовый купол, сгоняя с него стайки вертлявых пузырьков. Лилечка разговаривает с ним о многом. О том, какие обои встретят его дома. Какую она купит ему кровать. О том, что будет зима. Ранняя, переменчивая. С ветром и мокрым снегом. Неприятно, зато проскочишь сразу, даже не запомнишь. Будешь наблюдать из теплой лоджии, сидя у мамы на руках, как рвется с цепи декабрьская непогода. Весной будет сквер, уложенный квадратными плитами, в стыки которых протиснулись коготки травы. Много детей вокруг, шумных, с игрушками наперевес. Потом будет лето. Зелень, жара, облака. Потом настанет осень.

У каждого из тех, что остались за дверью ванной, есть несколько вариантов имени для малыша. Лилечка просила каждое утро за завтраком называть ей по одному. Кто-нибудь из них произносит имя, Лилечка отхлебывает чай и прислушивается, как оно звучит. Выбирает.

Пальцы располнели, и подаренное Андреем колечко сидит как влитое. В прошлый четверг он прислал ей длинное нервное письмо, в котором объяснял, почему не может бросить жену, хотя любит Лилечку безумно, как никого никогда не любил. Лилечка пока не решила, что ему ответить.