Наталья Иванова

Быть притчей на устах у всех

Намедни купила книжные шкафы и очень радовалась. Ведь горки и даже горы книг громоздятся по всему дому — и все нарастают; добраться и доискаться до книги, в данную минуту позарез необходимой, просто невозможно… и ведь я знаю, что где-то здесь она лежит — или стоит! Мечтания были напрасными — мол, расставлю по шкафам — и книги станут доступны. Не стали. Четыре новых шкафа съели все и не поперхнулись. А книжные горки опять растут. Прямо на полу.

Пыталась отдать часть книг в районную библиотеку.

Не берут.

Литературная территория постоянно увеличивается. Разрастается за счет притока новых авторов и, соответственно, книг. Множится количество изданий, в том числе — литературы художественной. Прибавление идет в прогрессии чуть ли не геометрической. Если двадцать лет тому назад можно было сделать определенные выводы, опираясь на журнальные публикации, а десять лет спустя — предложить список книг, прочитанных и отобранных премиальными жюри за год, как экспертный, то сейчас экспертов не хватит. Всех не переброют. Бурный книжный поток снесет любое их количество. Писателем объявляет себя самозванец: тот, у кого вышла любая книжка. Я иногда думаю, что писатель (по сегодняшним понятиям) — существо вне профессии. Но надо ведь как-то статусно называться, особенно для всяких ток-шоу. Проще всего — назваться писателем.

В отличие от расширяющейся территории — время, отпущенное книге на полке (интернет)магазина и в клиповом сознании обозревателя, подвержено сжатию. Сокращению. Книга стареет мгновенно. Теперь, по свидетельствам книгопродавцов, больше трех-четырех месяцев книга на полке не живет — ее теснят другие, новенькие. Только что из типографии.

Этот процесс — расширения пространства и сжатия времени — приводит к уменьшению масштаба произведения в глазах реципиента, к электронному мельканию книги в Интернете, заменяющему ее реальное существование. К падению стоимости.

Цена жизни книги падает.

Если никто не успеет остановить мгновенье, бросить взгляд, обратить внимание, книга мгновенно исчезнет в виртуальном, но очень реальном водовороте, а читатель или даже критик не успеет услышать ее слабый вскрик: я была!

Подумаешь, еще нарожают.

К. Чуковский, из письма А. Солженицыну: “А та борьба за правду, за определение писательского я при помощи изучения его стиля <…> все это пошло псу под хвост”. Через запятую: “борьба за правду” и “при помощи изучения его стиля”: одно в литературно-критическом сознании Чуковского неразрывно и обязательно связано с другим.

Увы — “пошло псу под хвост” и то и другое.

По моему мнению, подтвержденному этими словами Чуковского, одно без другого в критике не существует — оценка и анализ погибают вместе. Как только стиль подменяют важностью социальной темы и общественной проблемы, отлетает доверие к тексту, о котором пишут.

Завидую музыкальным критикам. Читая их рецензии, даже краткие, обзоры и статьи, погружаешься в ремесло, следишь за тем, что и как, вглядываешься в вещество, взятое на просвет. Критика прозы если чем и увлечена, так комментированным пересказом. Выясняем темы. Героев — а то, что они есть персонажи, не всегда приходит в голову автору — рецензии, статьи, обзора. (В этом плане, да и не только в этом, рецензию все больше теснит аннотация: о чем и почем.) Зайти с другого конца мало кто пытается. Да и то — что там заходить. Зайдешь на сцену со стороны кулис в отремонтированный Большой — а там декорации упадут и рабочему сцены ребра поломают, как случилось при пышном открытии после многолетнего ремонта.

Так и с прозой: с изнанки ткань не смотрим, хватает лицевой стороны. Темы, проблемы, герои.

И все как сначала, день сурка, с чистого листа. Как будто раньше, еще лет пятнадцать тому назад, ничего подобного не было.

Сформулирую при помощи названия примечательной, на мой взгляд, повести ранее мне не ведомого, опубликованного в сентябрьском номере “Знамени” Алексея Козлачкова: запах искусственной свежести.

Вот Сергей Шаргунов объявляет книги свои и своих товарищей по литературному делу “черным хлебом” современной русской словесности (“Новая газета”). Меж тем не совсем еще старики и даже далеко не пожилые люди прекрасно помнят так называемую чернуху и приписанных к ней авторов: Сергея Каледина (“Смиренное кладбище”, “Стройбат”), Леонида Габышева (“Одлян”), Наума Нима… Тогда это была действительно новая (по сравнению с предыдущим периодом) социальная, протестная проза: о темных углах действительности, дурно пахнущих задворках жизни, не попадавших под светлый фонарь советской литературы. Сюжет такой прозы развивался на кладбище и в стройбате, в уголовной тюрьме и притоне бомжей и алкоголиков, каковые и были ее героями. Новое — хорошо забытое старое. И Роман Сенчин или Захар Прилепин, скорее всего, не зная о том (слишком коротка в современной России литературная память, на предыдущее поколение не распространяется), опять изобретают велосипед. “Натуральная школа” конца 80-х возобновляется, продолжается в поколении, не задетом постмодернизмом, пишущим с натуры (может быть, с бо?льшим градусом агрессии и протестности). Если они от кого себя числят, так от Лимонова, — но стиль Лимонова гораздо своеобразнее. Он был все-таки первой чайкой на помойке.

В общем, есть родство по исторической вертикали: мрачная констатация темных сторон безысходной жизни. Что бы ни написали, что бы ни предъявили шагреневому пространству читающей публики авторы в минувшем году, свежести уже не было. “Новый реализм” выдыхается. А как же вручение Захару Прилепину “Нацбеста десятилетия”? Критик с этой станции давно ушел. Лучше других о прозе Прилепина в частности и о подобной прозе и ее содержании в целом сказал С. Гедройц: “Патриоты неблагоустроенные кидаются яйцами и помидорами в державников ублаготворенных, подвергаясь за это преследованиям органов — сочувствующих, но беспощадно свирепых”.

Пейзаж меняется резко только вследствие публикации абсолютно неожиданного текста. Его появление перестраивает литературную карту, если не иерархию. А так — литературный пейзаж за окном меняется медленно, как и лесной: за сезон у меня за окном удлиняется ветка, уплотняется ствол молодой березки, чуть выше поднимается елочка… а мачтовые сосны и лесные ели как стояли, так и стоят — вроде бы неизменными.

За литературную пятилетку происходила смена — не могу сказать элит, но в общем — тех, кто наиболее часто упоминается в газетах, показывается по “ящику”, кого беспременно “зовут”, включают в представительства от государства на международные книжные ярмарки и т.п. В последний литературный год это стало очевидным: смена востребованных имен. В качестве “почетного председателя” литературного мира еще остается Андрей Битов; Владимир Маканин не устает “подбрасывать” критикам (и возмущенным “младшим” поколениям) более или менее скандальные сочинения, Людмила Петрушевская неустанно выпускает книжку за книжкой (из ранее изданного) и поет в кабаре песни на слова собственного сочинения (кроме шуток — настоящая актриса: но актуальности литературной это не прибавляет). Что уж точно показал этот год — так колоссальную писательскую спайку среди “новых” и “востребованных” (повторяю еще раз: и государственными структурами, Федеральным агентством по СМИ тоже), которые всегда упоминают друг друга в положительном контексте.

А вот и вопрос: почему же они востребованы этими официальными структурами (от ярмарок вплоть до визитов к премьеру), если они такие идущие “наперекор”, такие энергичные, такие протестные? И ведь какие смелые вопросы Путину задают. И их не только не отстраняют, скажем, от телевидения, — напротив, зовут и зовут! Ведь мы тоже не дети, понимаем: если кто действительно неудобен, так и в стоп-лист включат немедля, несмотря на всю его эффектно бритоголовую мужественность. А здесь тебе и НТВ, и ТВЦ… просто тридцать тысяч одних курьеров, т.е. миллионы зрителей федеральных каналов, да еще в воскресные дни.

А потому что есть в этом намеренно демонстрируемом либерализме власти восхитительно циническое владение моментом: вот видите, власть ничего не скрывает и “открыто” обсуждает острые вопросы.

Которые задают писатели-патриоты.

…Вспомним кто — на грани миллениума, в 2000—2001 годах, в итоговых литературных обзорах был среди наиболее упоминаемых и “продвигаемых”?.. Откроем статью Андрея Немзера “Замечательное десятилетие” (“Новый мир”, № 1, 2000): Анатолий Азольский, Виктор Астафьев, Петр Алешковский, Леонид Бородин, Юрий Буйда, Михаил Бутов, Марина Вишневецкая, Георгий Владимов, Валерий Володин, Нина Горланова и Вячеслав Букур, Юрий Давыдов, Андрей Дмитриев, Борис Екимов, Олег Ермаков… Среди названных Немзером в его “тридцатке” еще и Владимир Маканин, Марина Палей, Евгений Попов, Ольга Славникова, Анатолий Найман, Алексей Слаповский, Сергей Солоух. Есть у критика и второй, запасной список — с Пелевиным и Шишкиным, Улицкой и Шаровым, Владимиром Сорокиным и Алексеем Варламовым…

Иных уж нет — другие отнюдь не впереди процесса. Правда, произошло несправедливое, на мой взгляд, ускорение этого самого процесса: если за год-два ничего нового автор не обнародовал — так вроде и выпал из брички, которая мчит все быстрее и быстрее.

А теперь сниму показания с коллективного “станционного смотрителя”, журнала “Вопросы литературы”. Актуализировались рубрики: в каждом номере есть “Литературное сегодня”, “Новейшая антология” (иногда — “Современная антология”), “Лица современной литературы”; выступают критики новых поколений, и весьма полемически: Сергей Беляков, Дарья Маркова, Кирилл Гликман, Владимир Козлов, Алиса Ганиева, Елена Погорелая, Екатерина Иванова. Журнал — за 2011 год — пишет о Людмиле Улицкой, Елене Колядиной (дважды), Мариам Петросян (дважды)…

Смена — если не всех, то многих!

Пейзаж прозы в ушедшем году менялся исподволь, — новый роман опубликовал Владимир Маканин (“Две сестры и Кандинский”) сначала в “Новом мире”, потом отдельным изданием в “ЭКСМО”; в “Знамени” появились “Синяя кровь” Юрия Буйды и “Математик” Александра Иличевского, в “Октябре” — “Орлеан” Юрия Арабова (тоже почти сразу же выйдут книгами); отдельными изданиями появятся новые романы Алексея Слаповского и Сергея Солоуха. Почти все они вошли в короткий список “Большой книги” — в отсутствие ежегодного “Русского Букера” составленный специально как “романный” (но отнюдь не вызвавший энтузиазма у литературных обозревателей). Почти весь — из книг 2010 года. В списке (да и среди опубликованного) выделяется роман Дмитрия Данилова “Горизонтальное положение” — за счет литературного приема, попытки синтаксического преодоления уж слишком застойного способа повествования большинства крупноформатных произведений — способа, навевающего тоску дежавю, не по сюжету, по интонации. Данилов сломал эту интонацию, заострив, сжав, усилив саму эту тоску — и выиграл, по крайней мере вызвал любопытство к своему тексту, к тому, как он написан и что стоит за словами. Хотя прием этот — одноразовый, его повторение если что и вызовет, так вздох разочарования.

Вокруг “Горизонтального положения”, вышедшего в “Новом мире” в 2010 году, разыгрался свой литературно-критический сюжет. Валерия Пустовая нашла здесь соответствие идее Владимира Мартынова о “конце времени композиторов” — Кирилл Анкудинов, возражая ей в статье, полемически названной “Вертикальное положение”, резко снизил градус оценки (“Но люди не могут быть настолько бесчувственными, все же они не кролики”), переводя неутешительный диагноз в сферу поэтики: бессюжетность. Этой беде современной высокой прозы (впрочем, скажу ради справедливости, что и ранее отмечаемой) противостоит черный хлеб современного массолита: сюжетчики далеко обгоняют бессюжетчиков по читательской востребованности, а все почему? потому что сюжет (литературный) есть смысл, а человек все-таки обращается к прозе за смыслом. А какой, мол, смысл в составивших текст Данилова, фиксирующих передвижения автогероя, моментах?

Я-то думаю, что смысл как раз есть: именно в диагнозе состояния эмоционального дефицита. На самом деле этот диагноз связан с еще одним тревожным знаком: депрессии, эпидемически распространяющейся в так называемом цивилизованном мире.

Может быть, именно она, депрессия, объединяет прозу писателей разных поколений, “языков” и стилистических направлений. Например, Иличевского с Сенчиным. Депрессивны и фон, и сюжет, и персонажи в романе Владимира Маканина “Две сестры и Кандинский”. Не веселит “святочным рассказом” вопреки этому подзаголовку (рассказ “Таинственная крыса, или Поцелуй на морозе”) Евгений Попов. От чувства безнадежности и отчаяния спасает и пробуждает к жизни non-fiction, например, диалоги Камы Гинкаса и Генриетты Яновской (оцените название: “Жизнь прекрасна”). А “Новый мир” с его украинским (особенно в этом году) акцентом расцвечивает проза переводных авторов (эмоциональность и даже неизвестность имен здесь срабатывают, возбуждают рецепторы внимания). А так…

“Время безветрия” — прямо по названию повести Вадима Муратханова…

Никакое “действие” не поможет, а только усугубит безнадежность.

Временный оптимизм обманчив. Потому что, отрицая, герой (и автор, автор) опять упирается в стенку, разбивая себе в кровь лоб и локти. “Личная эсхатология” — так определил жанр (в подзаголовке) маленького рассказа-эссе “Когда вошли” Сергей Юрский. Так — куда вошли-то? “Время остановилось. Ничего не меняется. Ожидание. Чего? Мы уже здесь? Почему так долго? И свет стал тусклым…”

На самом деле многие романисты этот год пропустили — даже неутомимый Дмитрий Быков (зато сразу, в одном неподъемном кирпиче, издательство “ПрозаИк” выпустило все три романа Быкова на букву “О”: “Орфографию”, “Оправдание” и “Остромов”; Быкова и раньше на диване было не почитать, — теперь надо положить книгу на стол и раскрыть ее под лампой); Ольга Славникова (ее последний роман “Легкая голова” был опубликован больше года тому назад в 2010-м); Михаил Шишкин (“Письмовник” — того же года); Александр Кабаков… все это позапрошлогодние новости. Только Захар Прилепин с “Черной обезьяной” — из списка имен, тиражируемых медиа. (Но и ему не сравниться по влиятельности с массолитовскими дамами, способными окоротить самого В.В. Путина, — который на замечание Д. Донцовой начинает оправдываться: имел в виду под чтивом и даже сам в детстве предпочитал “Трех мушкетеров”… жаль, что не напомнил про определившую жизненный выбор книгу “Щит и меч”. Тоже ведь не “Война и мир”.)

Так что если о жанрах, то ушедший литературный год более урожайным был не на роман, а на повесть: прежде всего назову совершенно отдельно стоящую (опять-таки по своей поэтике) повесть Анатолия Гаврилова (вот он — прямо из маргиналов в новую номенклатуру) “Вопль впередсмотрящего”, у которой был зигзаг публикации — сначала книгой, а потом в журнале “Новый мир”; повести Максима Осипова (“Человек эпохи Возрождения” и “Фигуры на плоскости”); повесть дебютанта Алексея Козлачкова “Запах искусственной свежести”, новая повесть Ульяны Гамаюн “∞”.

Эксперты премии “Большая книга” в связи с годовой заминкой романной премии “Русский Букер” заранее удалили из обсуждения и (возможного) шорт-листа всю литературу non-fiction. Тем самым была заведомо изъята интрига года: что победит, вымысел или реальность, — в результате почти социологического опроса, на который весьма похоже голосование жюри (литературной академии) количеством сто человек.

Тем не менее жизнь, в том числе литературная, берет свое: не “голосуют” члены букеровского жюри — зато голосуют читатели, которые все равно, упорно, и чем дальше, тем упорнее, выбирают именно те книги, которые несут в себе — кроме всего прочего, но не на последнем месте — информацию (хотя это и не non-fiction в чистом виде). Я думаю, что читательский успех гибридных по жанру книг Людмилы Улицкой связан с увеличением доли сведений о жизни в ее текстах: как в “Даниэле Штайне”, так и в “Зеленом шатре”, — в этом жанровом симбиозе агиографии или почти списанной с реальности диссидентской саги и воображения значительнейшую роль сыграли реалии (будь то жизнь романного прототипа или судьбы диссидентов и отказников). Беллетризованные сюжеты, основанные на реальных судьбах, отмечены читательским успехом (хотя эксперты “Большой книги” не пропустили “Зеленый шатер”, написанный все-таки более торопливым пером, в короткий список). Людмила Улицкая упорно продолжает сшивать два читательских мира — простодушный и придирчиво-литературный. Всего лишь выполняя свою задачу, развивает особое направление, которому пока не придумано название. Ведь это не non-fiction. И — не художественный вымысел. Это — развитие и преображение реальных фактов и действующих лиц через воображение писателя. Такая инфо-проза. Исторически добротная информация — основа “бутерброда” (опять — метафорический хлеб!), сдобренного воображением писателя. Такой маневр льстит читателю, который думает, что он думает; но он облегчает и само авторское письмо, вымывая из текста собственно литературное вещество, как кальций из костей. Персонажи — так или иначе — удерживают внимание, а сам костяк прозы, то, на чем она держится, распадается, или — страдает деформацией, или… Потому что на самом деле — искусство прозы может быть как в fiction, так и в non-fiction, а от их слияния оно почему-то может исчезнуть.

Это происходит и тогда, когда рука писателя дрожит от скрытой страсти: когда он не может удержаться от прямого высказывания своей позиции. В своей художественной душе он понимает, что это опасно для текста, то есть в результате проявления этой страсти текст может быть прорван пером, а голос — сорван; проявляться — нельзя; автор вроде бы прячется. Но рука-то дрожит! Выдает его! Что и случилось с Владимиром Маканиным в романе “Две сестры и Кандинский”. Как ни придумывает автор подзаголовок, как ни обосновывает эти дыры и клочки в самом тексте словом “сцены 90-х”, — все равно из книги исчезла сама романность, ее заменили протезы; конструкция не в теле этой прозы, а вне ее. Конечно, критика может объяснить все — и присутствие стиля, и его отсутствие, важно толкуя и то, и другое как особую задачу, поставленную перед собою автором. Но здесь — не так. И хотя Маканин вместе с издательством “ЭКСМО” осторожно изъял из моей жесткой статьи два абзаца и смонтировал их, поместив на обложку своей книги, вынув саму критическую оценку, — при всем восхищении такой изворотливостью отношение мое к тексту осталось неизменным. О чем “Две сестры и Кандинский”? О предательстве и стукачах как пунктирных персонажах нашей недавней исторической сцены. Да, нельзя не отнестись к такому выбору сюжета и героев со вниманием: уж кого-кого, а их хватало. А вот то, как поверхностно они намечены, как приблизительно обозначены, — это все последствия литературного остеопороза, вымывания из прозы Маканина литературного “кальция”.

Ну что я все о печальном…

Можно ведь по-другому посмотреть на ситуацию — стакан (литературный) будет или наполовину пуст, или наполовину полон.

За счет чего — и кого — полон?

За счет вытеснения депрессии — эйфорией.

У кого литературная жизнь сегодня удалась?

Не будем о массолите.

Будем — об энерджайзерах. Например, известная группа молодых товарищей держится вместе — и я восхищаюсь их “ребята, давайте обща”. Невозможно себе представить сегодня “обща” Маканина с Прохановым — а всего-то лет тридцать тому назад они были вместе, рядом, и вместе осваивали трудно, со скрипом открывавшуюся перед ними литературную территорию.

А потом — разбежались в очень разные стороны.

Постмодернисты пытались придать глубину своему “кадру” за счет включения языков и стилей, мифологии недавнего времени, — чего “новые реалисты” принципиально избегают. Они “глубину кадра” ищут в социальности, в резкой акцентировке общественной позиции, в протестности. Валерия Пустовая теперь предлагает другое разделение внутри поколения: на “романтиков”, использующих миф, и “фиксаторов”.

Можно и так поделить. Только это не изменит конкретную ситуацию, потому что и “романтики”, и “фиксаторы” действуют пока по принципу “вперед и вверх”, по принципу “займем территорию, а там разберемся”.

Пока невозможно себе вообразить, куда и как разбегутся вышедшие сегодня в дамки. Разбегутся обязательно или, скорее, их отнесет друг от друга, как в известном аттракционе с ускорением. Само ускорение времени оттащит и оторвет их друг от друга.

А пока — констатирую: литературную депрессию как интонацию года сменяет внезапная эйфория от чисто конкретных успехов по навязыванию себя если не эпохе, то сами знаете кому, а эйфорию — опять депрессия. Все это вместе и образует маниакально-депрессивный синдром этой части нашей словесности.

Новой литературной номенклатуры.