Жизнь как проект

Человек развивается постепенно, формирование личности в нем происходит исторически последовательно. Сначала ее суть определяется принадлежностью роду, племени или клану, а идентичность подтверждают внешний облик, одежда, язык, поведение. Это этническая стадия. Затем личность оценивается по месту в социальной иерархии, определяемому какими-то заслугами, и тогда подтверждением идентификации, помимо облика и телесных признаков, становятся документальные свидетельства. Это статусная стадия. Есть оценка личности по социальной роли — ее подтверждает личная и профессиональная востребованность человека. Это ролевая стадия. Еще одна стадия формирования личности очерчивает ее границы жизненными стратегиями и планами; тогда идентификация задается ответственностью и подтверждается известностью личности в обществе. Это проектная стадия. То, что наступает сейчас, можно называть постчеловеческой стадией: на первый план выходит “человек без свойств” с “немонотонной функцией” — неявленной, самостоятельно определяемой точкой сборки свободы и ответственности. Чем подтверждается ее идентичность, определить пока трудно. Эта стадия только начинает ощущаться в связи с развитием Интернета и виртуальной реальности. Но кое-что уже можно заметить. Например, технологическое отношение к жизни, позволяющее человеку рассматривать ее как проект, а себя — как автора проекта своей и чужой жизни.

Во все времена человек мог быть недоволен своим местом в мире, стремиться к его изменению или смене своей социальной позиции. В традиционном обществе средством для этого могла быть узурпация чужой позиции, чтобы изменить к себе отношение окружающих, затем изменение социального статуса, а затем — роли. Так появляется феномен самозванства, в каждой стадии идентичности он свой. В этнической стадии имитируется представительство от рода или клана, в статусной — высокий статус; в ролевой — успешность в социальной роли; в проектной — манифестация имиджа. Возможности постчеловеческого самозванства еще только намечаются в связи с причудливыми формами позиционирования личности, которые дают современные технологии. Можно сказать, что самозванство — универсалия современной культуры, может быть, ключевая для понимания динамики позиционирования личности. В любую эпоху оно было связано с “выпуклыми” формами выражения особости, неповторимой уникальности личности, ее стремления занять особое место в социуме. Но если раньше это было свойственно единицам, то в наши дни самозванство становится уделом каждого, условием и технологией становления личности, тестом на жизненную компетентность.

Успехи генной инженерии, трансплантологии, протезирования и т.п. позволяют уже и телесность рассматривать как пластичную форму. Тело из “темницы души” на глазах превращается в костюм, который можно не только украшать, но и перекраивать, а то и совершенно менять. Пластические операции, вплоть до операций по смене пола, — убедительный тому пример. Сам факт “человейности” — традиционного зачатия, вынашивания, биологической основы частей и систем организма — становится все менее обязательным. На первый план выходит и становится главным сознание и самосознание, автономия мотивации, свобода воли.

Исключительные возможности такой “самопроектной” личности дают современные технологии. В Интернете человек может выступать под различными “никами”, строить проекты самого себя вне зависимости от возраста, пола, гражданства, этнической принадлежности. За одним интернетовским ником могут скрываться несколько лиц, а за несколькими — один. Более того: в виртуальной реальности человек может добиться социального признания и состояться как личность в большей степени, чем в “реале”.

На этом фоне видна драма российского общества, застрявшего в доминировании этничности и статусности. Именно это определяет тему “лишнего человека” в русской литературе. А.С. Пушкин всем творчеством и судьбой выламывался из статуса в ролевую идентичность. Ф.К. Сологуб зафиксировал в “Мелком бесе” вибрацию самосознания на пороге массового общества. Если его Недотыкомка — неперсонифицированная проекция этой вибрации, то в литературе ХХ—XXI столетий общество уже предстало миром недотыкомок...

В наши дни попытка изменить свое место в мире предполагает изменение самоидентификации, построение себя-другого. И вот формируется новая персонология, в которой человек во все большей степени предстает как проект и даже как серия проектов самого себя. Разумеется, при этом не происходит полного отказа от статусных и ролевых позиций. Но они — уже не тот гвоздь, на который вешается шляпа. Они становятся признаками, используемыми в продвижении бренда, — так же, как сексуальная привлекательность сохраняет важность в самом продвинутом обществе. Статус и роль перестают быть целью, становятся средством.

Основной персонаж современной культуры — личность как постоянно корректируемый проект. Кто является автором этих проектов? Первый, напрашивающийся ответ — сам человек. Однако так ли это?

История развития личности — это история идеи свободы и ее реализации в обществе. Еще не так давно свобода могла пониматься почти мистически, как “безосновная основа бытия” (Н.А. Бердяев), как “ничто”, “дыра в бытии” (Ж.-П. Сартр), а ответственность — как ее необязательное следствие. Но к началу нашего столетия открылось обратное: свобода — конечный феномен культуры. Она, как и самосознание, вторична по отношению к ответственности, которая вырывает человека из причинно-следственных связей, замыкая их на него. В этом заключается весь смысл семейного и прочего воспитания — поставить человека на путь осознания своего не-алиби-в-бытии (М.М. Бахтин).

Рост личности от единицы социума, ее породившего, к индивидуальной особости и далее — к ответственной самореализации. Путь от невменяемой безответственности через индивидуальную свободу воли к сознательному построению себя. Напрашивается аналогия с развитием драматургических жанров. Если комедия выражает драму ординарного человека и связана с явлениями распространенными, массовидными, то трагическое начало связано с уникальной неповторимостью человека, его индивидуальностью, которая глубоко и принципиально трагична. Однако в XIX столетии была открыта трагичность и “маленького человека”. А в новейшее время можно говорить о тотальной трагичности существования, и не только каждой личности, но и всего человечества.

Человек в мегаполисе попадает в динамичное перекрестие различных идентификаций: национальных и конфессиональных, профессиональных и семейных, возрастных и имущественных. Переключение ролей в этом силовом поле происходит постоянно, мгновенно, на всем протяжении дня. И вряд ли можно говорить об очевидном доминировании какой-то из них, как это было исторически не так уж и давно, еще в советское время. Эта особенность современной жизненной стратегии была довольно точно названа Д.А. Приговым “самоидентизванством”1. Постоянная автопроективность становится обыденным опытом, повседневностью. Социализация и принадлежность группе в этой ситуации мало что значат. Если у человека ничего не выходит из социализации в группе и он при этом не удовлетворен своим статусом и нуждается в роли, он делается… самозванцем. Он не принадлежит ни обществу во всем его объеме, ни отдельным его подразделениям. И в этом плане к каждому из нас сейчас вполне можно применить характеристику пушкинского Самозванца, который умеет жить так, как нужно жить в мире, в котором гибкая, развивающаяся личность отзывается на развивающуюся же ситуативность, извлекая пользу из нее.

Автопроект бывает и автоматическим, когда личность становится продуктом неких внешних “инвестиций”, откликом на них, их отзвуком. Каждый из нас несет в себе какие-то образы всеобщего космоса, и все мы живем в реальном режиме проектирования этого целостного космоса. Я впервые с этим столкнулся в советское время на одном вступительном экзамене. Девушка отвечала на вопрос “план октябрьского вооруженного восстания” и заявила, что этот план включал в себя захват телеграфа, банков, почты, мостов, вокзалов и… метро. Экзаменаторы слегка осели, спрашивают: “Какого метро?” Она в ответ: “Как какого — Кировско-Выборгской линии”, — и дальше на автопилоте. На вопрос обалдевших экзаменаторов: “Почему?” — незамедлительно последовало: “Как почему? Ведь эта линия соединяет два пролетарских района!” Стало понятно, что человек живет в абсолютно связном, целостном мире, что у нее будет ответ на любой вопрос. Так и каждый из нас несет в себе свой связный мир, позволяющий нам отвечать на все вопросы.

И тогда получается, что разговоры о ведущей роли самой личности сильно преувеличены. Некий автопилот способен вести личность “на автомате”, когда сам человек — пассивный материал, формируемый окружением: родными, коллегами, СМИ — вполне определенными средствами и технологиями. Нередко сознательно строится проект чьей-то востребованности и ее реализации. Несть числа тому примеров из шоу-бизнеса, политики, семейного воспитания, и единственный работающий критерий успешности такого личностного проекта — степень достигнутой известности личности-бренда как товара, продаваемого на рынках массового потребления, включая политический рынок.

Впору говорить о маркетинге как жизненной стратегии и вообще технологии современной жизни. Ведь золотое правило маркетинга — продавать не то, что производится, а производить то, что будет продано. “Не рассказывайте им про свои семена, расскажите им про их газон”. Личность — товар, общество — рынок, жизнь — маркетинговая стратегия.

Будь жизненный проект сугубо инициативно-личностным, или авторским, или воплощением чьей-то внешней воли, или автоматическим, — он может быть состоятельным или нет. Состоятельность жизненного проекта зависит не столько от авторских намерений и возможностей, сколько от его востребованности в обществе. В автоматическом автопроекте личность используется как материал для удовлетворения этой востребованности. Но и в том, и в другом случае личность предстает как бренд.

Э. Уорхол, И. Глазунов, Б. Акунин… Этот ряд можно продолжать и продолжать. Автопроекты могут строиться на основе личной психосоматики и социальных характеристик, а могут и вопреки им. Достаточно вспомнить Майкла Джексона — яркий автопроект, выстроенный на преодолении расовых, гендерных, возрастных, а в чем-то уже и просто человеческих признаков. И тем не менее — в один ряд встанут звезды эстрады и спорта, популярные телеведущие и политики. И мы получим набор “публичных людей”, обойму “светской тусовки”, телевизионных шоу, а то и просто персонажей рекламы. И не так уж важно, кто является автором такого проекта: сама личность или имиджмейкеры и политтехнологи. Бренд в современном понимании — это обещание реализации желаемых переживаний, волшебная история о магическом артефакте, обладание которым открывает дверь в царство мечты…2

В формировании автопроекта личности как бренда задействована технология, включающая выбор жизненной стратегии и продвижение определенного имиджа и репутации3. Эта маркетинговая технология: формирование собственной востребованности, спроса на себя4 — популярна не только на рынке труда, но и в социальных отношениях, личной жизни, в быту. А срок жизни такого личностного проекта совпадает со сроком востребованности товаров и их брендов — пять—семь лет. Причем подобный “культуральный возраст” никак не связывается с биологическим — личностные бренды могут быть “раскручены” и в детстве, и в пожилом возрасте.

Итак, наблюдения специалистов по маркетингу, брендингу и PR совпадают с наблюдениями психологов. Мы имеем дело со сложившейся технологией. Личность все в большей степени предстает как автопроект, позиционируемый и продвигаемый по всем правилам маркетинга и брендинга. То есть как товар. Осознанно это делается или стихийно — уже не важно.

И теперь приходится говорить о серьезной деформации нравственной культуры, о размывании критериев добра и зла, разрыве социальной ткани и новом расслоении общества по возможностям самоидентизванства, по некоему “имиджевому капиталу” личности.

Началось это в той единственной сфере деятельности, где автопроект неопасен. Это сфера искусства, в которой самоутверждается уникальное мировидение автора или артиста. Но искусство в этой ситуации становится этическим экспериментом, а точнее — легальной площадкой нарушения нравственных и прочих норм.

Стремление попасть на экраны телевизоров любой ценой или в Книгу рекордов Гиннесса, оказаться в центре скандала, хоть на минуту, но прославиться — все это разве не очевидный вектор “ненормативной нравственности”, главенства единственной нормы: выделиться, быть замеченным, утвердить свое имя? Это отчетливо видно в сетевых сообществах “людей-проектов” в Интернете. Здесь двойная тенденция: жанрово-стилистической интеграции — все пишут публичный дневник — при одновременной дифференциации в рамках личного доверительно-интимного опыта. Так формируемое глобальное культурно-информационное пространство — не усредненное и не унифицированное, эти слухи сильно преувеличены. И в искусстве, и в политике, и в быту происходит нарастание личностных автопроектов. Эта тенденция с очевидностью видна в глянцевых журналах да и в масслитовских изданиях последних лет. Провоцирование личных повествований, многочисленные интервью в надежде обнаружить личное, частное “Я”, раскрыть “внутреннюю истину” переживают пик популярности. Вместе с тем, желание откровений создает только видимость аутентичности, оборачиваются простым повторением материалов, транслируемых СМИ. Показательны в этом плане такие телевизионные проекты, как “За стеклом”, “Дом-2”, “Последний герой”, реализующие якобы поиски реальности, проявлений индивидуальности, уникальности, неповторимости. Однако итогом оказываются шаблоны: этот — слаб, эта — стерва...

Вспоминается постмодернистская идея смерти автора и пустоты личности, якобы свойственной современному обществу. На эту тему сказано многое — и мною тоже. Можно диагностировать, что в этих представлениях выражается культурный шок гуманитарной интеллигенции перед современной цивилизацией, несостоятельность в попытках осмысления этой цивилизации. Автор никогда не умирал. В любом тексте он все-таки идентифицируется, пусть даже с помощью герменевтики. Так же и в жизни: личность как вменяемый субъект наличествует всегда. Другой разговор, что выявление этой точки сборки свободы и ответственности в наши дни требует серьезных интеллектуальных усилий.

Человек — существо социальное. Поэтому внешнее и внутреннее, общественное и индивидуальное — не две плоскости, а одна. Подобно ленте Мебиуса, перекручиваясь, они образуют одну плоскость. Эта лента протягивается через сознание, через человеческую душу, а исходя из нее образует ткань социальной жизни. Скрепляется же она, совмещая в одну обе плоскости, — в сознании личности.

Если отвлечься от потребностей, которые объединяют человека с животным миром, оставить только собственно человеческое, то останется всего одна потребность: быть сопричастным чему-то, что придает смысл существованию (политическая или научная идея, вера, дело, дети — дом души у каждого свой). И в этой сопричастности быть замеченным, именованным, окликнутым5 .

Речь идет, таким образом, о потребности быть оцененным, быть оправданным в отдельных поступках и в жизни в целом. Фактически речь идет об успехе как решении проблемы смысла жизни и смысле жизни как выражении представлений об успехе.

Известны пять основных типов успеха: общее признание (известность, популярность), признание авторитетом (значимым другим), преодоление, самопреодоление (самосовершенствование) и призвание6 . Ориентация на внешнее признание приводит к тому, что достижение успеха становится самоцелью, оправдывающей любой путь к нему. Для такой личности нравственно только то, что привело или может привести ее к успеху-популярности. В случае успеха-признания значимыми другими главное — признание не вообще, а уважаемыми самой личностью авторитетами. Успех-самопреодоление, а тем более призвание — характеристики личности в известной степени автономной.

Если вдуматься, это не просто перечень видов успеха и соответствующих типов мотивации и личности, а шкала все большей автономности личности, ее нарастающей независимости от оценок окружения, шкала нарастающей свободы и ответственности. В первом случае личность полностью зависима от окружающих: заметили или не заметили? И все ниточки от личности — снаружи, и все кому не лень за них дергают. Чем далее по шкале — тем сужается поле зависимости личности и расширяется поле ее свободы и ответственности. В другом крайнем случае-призвании человек уже практически не ориентируется на оценки окружающих, его задача — осуществить миссию. К которой он чувствует свое призвание, на том стоит и не может иначе.

Наверное, только на этом уровне лежат точные критерии отличия человека призванного от самозванца. Можно сказать, что, если есть теперь критерии добра и зла, то они проходят именно здесь. Неслучайно именно в ХХ столетии, полностью расплатившемся по векселям рационализма Просвещения, открылась простая истина: судить надо не по целям, а по средствам. Даже маньяк-убийца может полагать, что очищает мир от дурных женщин... И главным критерием нравственности любого проекта становится вопрос, не угрожает ли он чьей-то свободе и достоинству. Собственно, на этом абсолютном критерии и может строиться гуманитарная экспертиза любого проекта, в том числе и личностного7.

Идея жизни как проекта может иметь и уже имеет еще один извод. Неслучайно рациональные биотехнологии вызвали бурную дискуссию этиков, теологов, политиков, выплеснувшуюся в СМИ и ставшую фактором актуальной политической жизни.

Современный человек получил широчайшие возможности изменения своей природы, от пластических операций и трансплантаций до генной инженерии. Техногенная цивилизация ведет нас к утрате телесной органичности. Тело превращается в аналог одежды, которой можно играть и даже, как уже говорилось, менять.

Если во времена Платона еще можно было понимать человека как бесперое двуногое с мягкой мочкой уха и плоскими ногтями, то теперь и эти признаки могут не быть постоянными. Что такое человек — возможные ответы утрачивают однозначность. Происхождение становится многовариантным: человек может быть зачатым в пробирке, выношенным и рожденным суррогатной матерью, а теперь даже и мужчиной. Разработаны генные технологии, позволяющие гомосексуальным парам, как женским, так и мужским, иметь собственных детей. То есть разворачивается ситуация, в которой человеческая жизнь становится чьим-то сознательным проектом в буквальном смысле, что порождает новые социологические проблемы: возможность определять пол зародыша на ранних стадиях беременности влияет на демографию; разработки, создающие условия для появления на свет людей с определенными генетическими характеристиками закрепляют разрывы в социальном статусе на генетическом уровне…

Возможности генной инженерии, банки спермы и яйцеклеток и, наконец, клонирование порождают массу этических и религиозных проблем.

Острые дискуссии вызвала технология выращивания эмбрионов примерно до четырнадцатидневного возраста, чтобы брать из них стволовые клетки, из которых можно вырастить любой орган и живую ткань — костную, мышечную и т.д. В эти споры вмешалась даже Римская католическая церковь и лично ее глава, объявивший морально неприемлемыми любые манипуляции с живыми человеческими эмбрионами.

Американские дискуссии о создании эмбрионов для научных исследований подвигли администрацию Дж. Буша-младшего к отказу от финансирования таких исследований. Главное возражение противников этой практики: речь идет о бесчеловечном манипулировании людьми, фактически убийстве. Проблема чисто персонологическая: являются ли используемые эмбрионы личностями, распространяются ли на них этические и правовые нормы8? Если да, то как относиться к тому факту, что в мире ежегодно отправляются в помойку десятки, если не сотни тысяч живых человеческих эмбрионов, ставших материалом для лечения некоторых форм бесплодия? При искусственном оплодотворении из оплодотворенных яйцеклеток, часть которых начинает успешно развиваться, отбирается только одна, которая и отправляется в лоно счастливой пациентки, а остальные — в лучшем случае в сосуд с жидким азотом. И что это такое? Или кто это? Отходы лечения? Вторичный “биоматериал”, который можно использовать для спасения других жизней? Если это не что-то, а кто-то, то это жертвы бесчеловечных технологий.

Перспектива применения клонирования к человеку вызвала столь бурную дискуссию, что в дополнительном протоколе к принятой Парламентской Ассамблеей Совета Европы Конвенции о правах человека и биомедицине записано: запретить всякое вмешательство, преследующее цель создать человеческую особь, идентичную другой, живущей или мертвой9. Но разве науку остановить? А плоды ее разве возможно оставить в пределах лаборатории?

Неслучайно огромного авторитета папы не хватило для того, чтобы остановить публичное обсуждение “терапевтического клонирования” даже в традиционно католической Италии.

На этом фоне в политическую проблему превратился аборт. То, что еще в середине ХХ века рассматривалось как свободное волеизъявление потенциальной матери, превратилось в человекоубийство, квалификация которого оказалась связанной с вопросом, на какой стадии (недель или даже дней) развития плода он может считаться человеческим индивидом. Поляризация общественного мнения выразилась в оформлении двух основных позиций: Pro Life и Pro Choice. В первом случае человеческая жизнь наделяется несомненными правами личности, человеческим достоинством и абсолютной автономностью с момента зачатия, а значит, вмешательство в эту жизнь других лиц, начиная с искусственного прерывания беременности, недопустимо. Во втором отстаивается приоритет выбора родителей, прежде всего матери, в вопросах, связанных с зачатием и рождением ребенка. Однако такой план дискуссии — вчерашний день. Осмысление результатов генной инженерии интересно раскололо лагерь либералов, традиционно отстаивавших право женщины на аборт. В либеральном лагере появились и “большие католики, чем сам папа”, отдающие эмбрионам10, находящимся на начальных стадиях развития, приоритет в праве на защиту их жизни.

А оправданна ли и в какой степени генная коррекция? В каком смысле человек останется человеком, включив в свой генетический код часть генома крыс для повышения устойчивости к неблагоприятной экологии? Или часть генома свиней, что откроет широкий дополнительный ресурс трансплантологии? Или часть генома растений для более эффективного усвоения солнечного излучения?

Есть и менее экзотические, но не менее острые проблемы. Появление группы общедоступных лекарств, позволяющих корректировать поведение, вызвало неоднозначную ситуацию в педагогике и семейном воспитании. Например, если ребенок импульсивен, не может сосредоточить внимание, не слушает, когда к нему обращаются, и легко отвлекается, то ему может быть поставлен диагноз “гиперактивность” и назначено лечение риталином, который “нормализует” поведение. В США это лекарство потребляют до 10% школьников, и этот процент растет. Противники употребления риталина обращают внимание на мотив его применения — всеобщее стремление к отказу от ответственности. Школьник освобождается от ответственности за собственное поведение и задания повысить самодисциплину — это сделает для него риталин. Родители освобождаются от ответственности за отказ от труда воспитания — применить риталин и быстрее, и легче. Ну и, само собой, учителя освобождаются от ответственности за неспособность привлечь детское внимание или призвать к порядку шалуна: риталин заступает на место педагогического таланта и опыта.

Все эти проблемы отсылают нас к разнообразию ответов на вопрос о человеческой природе. Рождение и воспитание ребенка — одно из высших проявлений человеческой свободы и ответственности. Но генная инженерия и успехи медицины создают немыслимые ранее казусы. Существо проблем, порожденных ими, — не просто этическое. Речь идет о границах личности, которые в европейской традиции совпадают с границами свободы и ответственности. Но сегодня — где эти границы можно провести со всей определенностью?

Психологи и даже педагоги говорят о пренатальной (внутриутробной) стадии развития личности. Родителям впору, как в “Стране водяных” Акутагавы, испрашивать у неродившегося плода согласия на его рождение. Поневоле начинаешь вспоминать соратницу В.И. Ленина О. Лепешинскую, ставшую в советское время известным биологом и занимавшуюся воспитанием зиготы. Кажется, еще немного — и можно будет говорить о презиготной стадии развития личности. А тут уже рукой подать до метемпсихоза — неслучаен обострившийся в конце ХХ века интерес к “трансперсональной (внеличностной) психологии” — духовным практикам в духе Кастанеды, интегральной йоги Ауробиндо и т.п. Общим для них является поиск органической связи человека с бесконечным полем сознания — “универсальным разумом”, “космическим сознанием”, — дающей личности возможность выхода за любые границы.

Пределы свободы и ответственности явно утрачивают четкость, которую они приобрели в новое и новейшее время. В XIX и большей части XX века они лежат в границах собственности человека, буквально — его доли (куска, объема) бытия. В наше время “точка сборки” свободы и ответственности самосознающего “Я” виртуальна, так как само это “Я” в бытии — странник по стихиям и мирам.

Возможно, это прозвучит парадоксально, но все эти духовные приключения — результат развертывания христологии. Идея свободы как ответственности, укорененная в христианской культуре, привела к своеобразному оборачиванию метода. Человечество, живущее в условиях современной цивилизации, проходит некий водораздел, точку перелома метафизики нравственности. До недавних пор наука и техника были солидарны с основополагающим тезисом христианской культуры и порожденного ею политического и нравственного мировоззрения: все граждане обладают равным шансом автономно, то есть свободно и ответственно, реализовывать свою жизнь. И нарастающая свобода выбора только поощряла частную автономию отдельного человека.

Но уже вакцинация, операции на сердце и мозге, трансплантация органов ставили вопрос о пределе, за которым даже медико-гуманитарные цели не могут оправдывать дальнейшей технологизации природы человека. При этом ни одна из дискуссий не установила этот предел и не остановила развитие этой технологизации. И вот количество переходит в качество. Вмешательство в человеческий геном — это прирост свободы, который нужно приветствовать в привычной логике, или он выходит за границы морали и права и нуждается в нормативном ограничении?

Человеческая мысль выработала три ответа на вопрос об источнике морали и права. Первая — их природа Божественна. Вторая — они коренятся в человеческой природе. Третья — они являются порождением конкретных культур, являясь результатом нормативно-ценностных конвенций.

Первая точка зрения оказывается все более трудно совместимой с реалиями цивилизации. Третья ведет к полному нравственному релятивизму. Наиболее приемлемой выглядит вторая. Но и она в постчеловеческой ситуации утрачивает справедливость, поскольку сами люди утрачивают универсальную общность своей природы. Теперь они лишены общности происхождения, так как могут появляться на свет в результате коитального зачатия, in vitro (в том числе по заказу) и в результате клонирования. Они лишены естественного характера — в результате успехов фармакологии можно существенно, если не радикально, менять характер личности. Они лишены единства телесности благодаря возможности смены пола, трансплантации, косметической хирургии. Они лишены универсальной ситуации для наступления смерти или продолжения жизни: генная инженерия и современная медицина радикально стратифицируют человечество.

Таким образом, у нас остается лишь третье предположение об источнике морали, хотим мы этого или нет. К одинаковым фактам — массовым преступлениям своего прошлого режима, атомной энергетике и т.д. — в каждой культуре относятся по-разному. Тут роль играют исторические традиции, религиозные установки и т.п. Новые этические проблемы, очевидно, должны также решаться по-своему в каждой культуре.

Спектр нравственных установок по отношению к проблемам генной инженерии и прочих биотехнологий располагается между двух крайних позиций. Наиболее жесткую этическую и правовую позицию занимают ФРГ и большинство других стран континентальной части Западной Европы. Западная Европа, Abendlandes, — колыбель современной цивилизации, выросшей в лоне катафатической ветви христианства. Она также является родиной наиболее сильных и организованных экологических движений, а в некоторых странах, особенно в Германии (“зеленые”), они давно уже входят в политический истеблишмент. И осторожность, даже враждебность по отношению к биотехнологиям — один из их программных принципов.

Другой конец спектра составляют многочисленные азиатские страны. Эти общества в силу религиозных, культурных, а значит, и исторических обстоятельств куда менее озабочены этической стороной биотехнологий. Такие великие религии Азии, как конфуцианство и буддизм, не знают идеи трансцендентного Бога. В конфуцианстве речь идет о культе предков и почитании их заветов, а в буддизме каждый может стать Буддой, т.е. просветленным. И та, и другая религия, по типологии В.В. Можаровского, бессубъектны. Столь же бессубъектны даосизм, синто и бон, наделяющие духовными качествами животных и предметы, неодушевленные для европейца. Буддизм объединяет людей и природу в единый космос без качественных границ. Все эти традиции не проводят резких этических различий между людьми и прочим миром. Столь же бессубъектен и индуизм, в котором человеческая жизнь может цениться меньше жизни животного. Сюда же можно добавить и монотеистический, но также бессубъектный ислам.

Всем этим культурам свойственно намного большее сочувствие животным и растениям и существенно меньшая значимость человеческой жизни. Во многих регионах Азии широко распространены аборты и даже детоубийство, как, например, по отношению к младенцам женского пола в Китае. Правительство КНР проводило официальную политику ограничения рождаемости, а в 1995 году приняло евгенические законы. В том же Китае официально разрешено изъятие органов у казнимых заключенных и использование их тел для самых различных целей, включая “художественные”11.

Промежуточную позицию между Европой и Азией занимают англоязычные страны, Латинская Америка, страны Восточной Европы, США и Великобритания, в силу либеральных традиций всегда скептически относившиеся к государственному регулированию, в том числе достижений науки. Но и американское общество начинает раскалываться, в нем все больше сторонников консервативного подхода и ограничений биотехнологий, вплоть до запретов на аборты. А Соединенное Королевство, пережившее шок от потерь в связи с “коровьим бешенством”, оказалось родиной самого мощного протеста против ГМО и биотехнологий в сельском хозяйстве.

Таким образом, мир все более поляризуется. Огромный азиатский регион, переживающий бурный экономический рост, не испытывает никаких правовых и моральных ограничений на определенные технологии. Некоторые из этих стран (Япония, Китай, Южная Корея, Индия, Сингапур) обладают необходимой научной и технической инфраструктурой. Кроме того, у них имеются мощные экономические стимулы завоевать свою долю рынка биотехнологий. Ужесточение европейского и американского законодательства по ограничению биотехнологий уже активизировало отток соответствующих научных, технических и финансовых ресурсов в азиатский регион. Поэтому в будущем биотехнология может стать важной линией раздела в международной политике12.

Как видим, вопрос технологического отношения к жизни весьма непрост. Различение искусственно произведенного и естественно рожденного очень важно в жизненной практике. С искусственным принято обращаться сугубо технологически, рационально, утилитарно. С органическим — бережно, с учетом саморазвития этих систем, то есть уважительно, что ставит препятствие простому техническому манипулированию. Крестьянский труд, работа врача и воспитателя — это взаимодействие с органическими системами, требующими бережения и понимания.

Биотехнологическое вмешательство разрушает эту систему взаимоотношений. Забота врача о пациенте подменяется манипуляционным воздействием на его организм; пусть и для облегчения его страданий, тем не менее — без уважения и сочувствия. Это мы все чаще наблюдаем и ощущаем, когда нам случается оказаться в больнице... Все чаще проявляется и технологическое отношение людей к своему телу и организму: секс и наркомания — технологии добычи удовольствия, тело — инструмент этой добычи... Круг замкнулся: технически освоенная и покоренная безличная природа вновь вернула себе человека, достаточно долго противостоявшего ей.

Реалии сегодня таковы, что изменяются критерии, в соответствии с которыми мы осознаем себя хозяевами собственной жизни и членами морального общества. До сих пор цивилизованное человечество исходило из того, что генофонд человека, исходные органические предпосылки его будущей жизни не могли быть предметом целенаправленной манипуляции других людей. Взрослеющая личность уже могла подвергнуть свой жизненный путь критическому пересмотру и перестройке. В исходной же позиции жизненного старта все люди были одинаково зависимы от организма, доставшегося им естественно, то есть непредсказуемо. В этом плане все человеческие индивиды выступали одинаково бесправными, зато способными уважать себя как ответственных хозяев своей жизни и уважать других как равных себе представителей того же биологического вида с одинаковой историей происхождения.

С одной стороны, новые репродуктивные технологии, эвтаназия, генная инженерия и т.п. расширяют нашу свободу. То, что Кант считал “царством необходимости”, превратилось в “царство свободы”. Но одно дело, когда сам человек занимается какой-нибудь фаллопластикой. И другое дело, когда кто-то когда-то решил, каким быть его фаллосу. То есть, с другой стороны, свобода явно и жестко ограничивается.

Новая реальность делит человечество на тех, кто разрабатывает и принимает проект человеческой жизни, и тех, кто становится его воплощением. Предки рассматривают потомков как генетический материал, сырье для реализации своих планов. Потомки выступают творениями “дизайнеров” и попадают в слепую зависимость от их необратимых решений. Если взрослеющий человек узнает о той дизайнерской процедуре, которой подвергли его генетическую структуру другие люди ради каких-то своих целей, то осознание себя как искусственно созданного существа может вытеснить в его сознании иные представления о себе. Открытие, что он — средство достижения каких-то посторонних целей, что воля других людей определила его судьбу в существеннейших моментах ее реализации, может привести его к социальной безответственности. Он может потребовать от своих “авторов” ответа за содеянное, возлагая на них всю ответственность за свое поведение.

Сейчас родители детей-инвалидов вчиняют иски врачам за последствия ошибочного пренатального диагноза и требуют компенсации за нанесенный ущерб. Но это только цветочки по сравнению с перспективой исков к родителям, пожелавшим видеть своего ребенка не кинозвездой, а танцовщиком или математиком, а не поэтом. А к пожелавшим для чада естественного развития — иска в преступном бездействии…

С другой стороны, чем все это так уж отличается от того неравенства возможностей, которое человек имеет и без биотехнологий? Жизнь — цепочка необратимостей. Она в принципе несимметрична. Почему в контексте проблемной асимметрии не воспринимаются наследственность и собственность? Ведь каждое поколение является в жизнь, как в детскую игру “на новенького”, когда роли уже распределены, и у предыдущих поколений, которые пришли в жизнь раньше, есть преимущественные права?

Кроме того, на протяжении всей своей жизни человек остается зависимым от помощи, внимания, признания со стороны своего социального окружения. Он становится полноценным человеком — личностью — ТОЛЬКО в результате социализации и на ее основе. В момент рождения младенца разрушается его биологический симбиоз с матерью, и он вступает в мир личностей, мир общения и духовного взаимооплотнения ими. Находящееся в материнской утробе или in vitro генетически индивидуализированное существо никоим образом не является “уже личностью”, ему только предстоит ею стать. Лишь в процессе включенности в социальную коммуникацию и деятельность природное существо оформляется в личность13.

В этом плане уже особую роль играют родители, которые принимали решения о создании семьи, рождении ребенка, его об этом не спрашивая. Это было ИХ решение. Родители зачинают своих детей, а не дети — родителей. Слава Богу, что никто не оспаривает пока этот факт необратимой генеалогической зависимости…

И если родители, выбирая для ребенка питание, одежду, игрушки, школу, лечение, вмешиваются в его жизнь, то почему менее легитимным должно быть инициированное ими генетическое вмешательство с целью улучшения природных задатков своего потомства? Или почему это менее оправданно, чем настаивание родителями на посещении ребенком, вопреки его нежеланию, музыкальной школы или спортивной секции?

Если быть последовательными, то под сомнение должна быть поставлена любая попытка взять на себя ответственность за распределение естественных ресурсов в семье, в стране...

Воздействие на человеческий геном ничем существенно не отличается от воздействия на окружающую среду растущей личности. Просто собственная генетическая природа этой личности рассматривается как ее “внутренняя” окружающая среда. И это будет восприниматься драматически, если не учитывать, что “Я” — не тело, а точка сборки свободы. Тело же, подобно социальной среде, может меняться, как об этом уже подробно говорилось выше, и это, наверное, хорошо. И если раньше родители программировали социальную личность, то теперь они могут проектировать ее на психосоматическом уровне. И это их право как родителей — биологических и социальных14.

Возможные претензии к ним в будущем за неверное решение аналогичны претензиям теперешних детей, что их родители не того гражданства, не с тем уровнем дохода и т.д.

Генетическое вмешательство оправданно, если оно создает больше возможностей для будущего субъекта, дает ему дополнительный шанс. Не имеет оправдания невмешательство, поскольку оно сужает поле возможностей, лишает шансов на здоровье и самореализацию. И вряд ли личность будет потом недовольна увеличением своих природных ресурсов и расширением данных ей генетически возможностей15. Как она воспользуется этими возможностями — факт ее личной биографии. Родителям не дано знать, пойдет это во благо или во вред, в той же степени, как им не дано знать, как воспользуется их ребенок тем образованием, которое они смогли ему дать, или тем наследством, которое ему достанется.

Ю. Хабермас, выдвинувший массу тезисов против постбиологии и генной инженерии, вдруг походя роняет слова, которые стоит здесь привести: “Почему бы человеку, пожав плечами и сказав самому себе “Ну и что?”, просто не свыкнуться с тем фактом, что его создали другие люди? После всех нарциссических недугов, вызванных произведенным Коперником и Дарвином разрушением нашего геоцентрического и антропоцентрического представления о мире, третье децентрирование нашего образа мира — подчинение нашей плоти и жизни биомеханике — мы, возможно, переживем гораздо более спокойно”16.

Фактически за этими словами — признание необратимости сдвига гуманитарной парадигмы в сторону постчеловечности и постчеловеческой персонологии. Главный признак этого сдвига — отрыв самосознания личности от ее телесной природы. Нам остается наблюдать, что будет дальше, и надеяться на творческие возможности проектирования и автопроектирования жизни, которые куда богаче превращения жизненного проекта в маркетинг, которое доминирует сейчас.