Михаил Ефимов

Владимир Варшавский. Незамеченное поколение

Место в истории

Впервые российский читатель получает в руки квалифицированно изданный литературный памятник русского зарубежья, подготовленный группой российских филологов под руководством О.А. Коростелева при самом непосредственном участии вдовы писателя. Татьяна Георгиевна Варшавская передала архив мужа в московский Дом русского зарубежья им. А.И. Солженицына, и эти ценнейшие материалы широко использованы в сопровождающей текст “Незамеченного поколения” статье М. Васильевой. Обширные комментарии будут важны и полезны для любого исследователя истории русской эмиграции. Книга иллюстрирована редкими (и впервые опубликованными) фотографиями из семейного архива Варшавского.

У книги Владимира Сергеевича Варшавского (1906—1978) — особое место в истории литературы русского зарубежья. У нее нет статуса классической, как у книг “зубров” русской эмиграции — “Самопознания” Бердяева или “Бывшего и несбывшегося” Степуна. Не обладает она и литературным блеском (а подчас и литературной злостью) “Курсива” Берберовой или “Полей Елисейских” Яновского, оба мемуариста — сверстники Варшавского. Однако об этой книге слышали практически все, ее название стало невольным названием тех, к числу кого принадлежал и сам Варшавский, — молодежи первой волны русской эмиграции. Можно сказать, что из всей книги Варшавского самым востребованным и оказалось ее название. Саму книгу — по крайней мере, в современной России — как-то “проглядели” (вне сообщества филологов и историков; отметим здесь, в частности, работы Владимира Хазана о Варшавском), хотя она и была переиздана репринтным способом в 1992 году*.

У этой невостребованности книги Варшавского в сегодняшней России есть причины, которые коренятся в самой ее природе.

Сам Варшавский отрицал, что пишет исторический очерк. Свою книгу он видел как “опыт рассуждения о судьбе “эмигрантских сыновей”, особенно тех из них, кто при более благоприятных условиях могли бы стать продолжателями “ордена русской интеллигенции””. Если Варшавский и писал “портрет поколения”, то это была попытка портрета, а не “автопортрета с отрезанным ухом”. Неслучайно Варшавский ищет в “эмигрантских сыновьях” “отблеск исчезнувшего вдохновенья “русской идеи””.

У Варшавского были причины для горечи, негодования, озлобления. “Люди 30-х годов” русского зарубежья оказались оторванными не только от России, но и от деятельности и созидания вообще — очень часто в прямом, практическом смысле слова. Литературная и политическая аристократия русской эмиграции смотрела на эту молодежь (которая совсем скоро перестала быть молодежью и превратилась в 40—50-летних людей) со смесью недоумения, любопытства, опаски и брезгливости. “Русские мальчики” занялись жизнестроительством в социальном вакууме. Алданов в 1936 году скажет: “Молодых жаль чрезвычайно, и посоветовать им нечего”. Биография самого Варшавского знает и нищету, и бесцельность, и их преодоление.

Как известно, одним из лучших способов заполнения вакуума является идеология. В русской истории XIX — начала XX века недостатка в идеологии и идеологиях явно не ощущалось, скорее наоборот. Русская либерально-социалистическая интеллигенция тщетно пыталась переварить это изобилие. Никакие лозунги парламентской демократии или “от марксизма к идеализму” не смогли консолидировать сколько-то значимые группы ни до 1917 года, ни после. Количество “общественно-политической публицистики” (та самая “тошнота мировыми вопросами”, о которой писал Мандельштам) не перерастало в новое качество сознания русской интеллигенции, слова порождали лишь все новые слова.

Было бы, однако, бессмысленно оспаривать, что русское зарубежье между двумя мировыми войнами породило немало блестящих текстов, в которых содержится тонкий анализ судеб России и Запада. В книге Варшавского много цитат. Цель их — показать живую мысль людей, не желающих сдаться перед лицом катастрофы 1917 года и Гражданской войны.

Варшавский пишет об идеологических соблазнах, с которыми столкнулась молодежь в русской эмиграции, о соблазнителях (например, Бердяеве и евразийцах) и соблазненных. В этом смысле его книга — горькое свидетельство. Однако Варшавский, при всем внешнем романтическом пафосе (неслучайны его отсылки к Мюссе и Аполлону Григорьеву), пытается сформулировать созидательные принципы, которые надлежит осуществить в будущем. В послесловии к книге М. Васильева пишет о понимании Варшавским “судьбы своего поколения как движения по некоей символической лестнице”.

Варшавский видел это движение вперед и вверх в следовании идеям “Нового Града”, в первую очередь — идеям Георгия Петровича Федотова. Федотов — тот редкий случай, когда фундаментальное образование и историко-культурная проблематика в ее социальном изводе не мешают ясности мысли и языка. Подобных примеров русская культура знает не так уж много. Пример русской культуры со всей печальной очевидностью свидетельствует как раз о том, что легче исписать сотни страниц в полемике или “введении в предмет”, чем ясно изложить немногие, но четко осознанные утверждения. Как мыслитель и писатель Федотов замечателен тем, что в эпоху страшных срывов и болезней сумел выразить новый опыт. Ясность языка и мысли — явление в русской культуре первой трети ХХ века более чем редкое. Потому Федотов и необходим не “сегодняшней”, а просто — русской культуре, поскольку она еще подает признаки самосознания, а не самогипноза. Наследие Федотова — драгоценное наследство, которое завещала потомкам зарубежная Россия; но, кажется, Россия современная все еще в малой степени оценила его значение.

Попытка Варшавского не только определить место в истории своего поколения, но и извлечь без наивного дидактизма из судьбы этого поколения урок — небесспорна и не исчерпывающа. Однако для современного российского читателя она не может не представлять интереса. Поиски поколением своего места в истории обычно превращаются у нас в разоблачения. В России говорят о правоте и неправоте поколений, стараясь оправдать собственный опыт.

Книга Варшавского — это во многом пример того, как трагический опыт своего поколения учит стремлению к созиданию. “Опыт рассуждения” Варшавского — антитеза публицистическому анафемствованию, с его опасной (хоть и примитивной) игрой “красными словцами”. В известном смысле книга Варшавского — антитеза памфлетам Ивана Ильина, которые в нынешней России иной раз все еще воспринимаются как “заветы русской эмиграции”. Как отмечает О.А. Коростелев, “переработанный вариант гораздо ближе к проповеди, чем к историческому исследованию”. Однако это обстоятельство ни в коей мере не умаляет ценности книги. В известном смысле книгу Варшавского можно увидеть как попытку “эмигрантского “Былого и дум””; недостатки и слабые места книги едва ли должны заслонить это обстоятельство.

Нынешнее издание впервые представляет вторую редакцию “Незамеченного поколения”, над которой Варшавский работал в последние годы своей жизни. Варшавский задался целью ответить на многочисленные полемические отклики, которые вызвало первое издание книги в 1956 году. Эта полемика, впервые собранная целиком в издании 2010 года, исключительно интересна. Посвященные “Незамеченному поколению” статьи Кусковой, Слонима, Яновского, Вишняка, Андреева, Степуна, Адамовича — не только пример ожесточенной (и временами яростной) ситуативной полемики, но и важные свидетельства о жизни русской эмиграции 1950-х годов — период, о котором мы до сих пор знаем недостаточно.

Будем надеяться, что нынешнее издание “Незамеченного поколения” будет замечено и оценено по достоинству.