Наталья Иванова

А мы просо вытопчем

Есть ли у России, у “русского мира”, свой постоянный культурно-цивилизационный код?

Первая реакция: ну разумеется.

Если без подготовки, если ночью разбуди, так сразу и скажешь и про Достоевского с Чеховым и Толстым, Пастернака с Бродским, и про русский фольклор/летописи/архитектуру, и про иконопись с ее обратной перспективой.

Но и, конечно, про исторические циклы, меняющие созидание на разрушение, потом разрушение на созидание, и так до дурной бесконечности...

Да, раскачивание, даже поворот “вперед и вверх”, а потом, покачавшись, национальный Ванька-встанька возвращается к исконной позиции, может быть, сдвинувшись на малый исторический отрезок. Иногда, под влиянием унылых открытий вот этого самого “кода”, хочется процитировать Ходасевича: ну, перелети… перескочи…

Или.

Мы с удовольствием и даже ожесточением воспроизводим атмосферу гражданской войны — внутри гражданского мира.

Примеры “культурных” практик последнего времени это, увы, лишь подтверждают (“диалоги” Николая Сванидзе и Сергея Кургиняна; участники “Поединков” Владимира Соловьева, обсуждений в “Закрытом показе” у Александра Гордона, персон в двух креслах у Михаила Швыдкого и т.д.) Могу свидетельствовать, что жесткое противостояние “врагов” (обязательно и только “несогласных”! никаких там “консенсусов”!) есть самое главное и первое требование, прописанное “по ролям” сценарием той или иной программы.

Конечно, очень хочется, чтобы свой культурно-цивилизационный код сиял красотой, земной и неземной. Конечно, первое, что приходит в голову, — это культурный капитал, то есть искусство и литература. Конечно, хочется верить, что это и есть национальная идея, нуждающаяся не в поиске, а просто в обнаружении. Зачем искать национальную идею, сооружать высоколобые комиссии на долгие годы для ее выработки, когда у нас есть великая литература — с Пьером Безуховым и Наташей Ростовой, эти имена уж точно — как сигналы, как культурные коды — примут от Сахалина до Петрозаводска. Ну и что? Пришло время: школьное образование сначала пошатнулось, потом зашаталось, потом и вовсе легло на бок — и где Толстой, и кто Достоевский? Если сочинений писать не надо — то и читать незачем (еще время на эту ерунду тратить), так и Алеша Карамазов с Наташей Ростовой в плоть и кровь новых поколений уже никогда не войдут (чтобы ночью разбуди, а про них всегда скажешь). Не объединят они теперь Россию в единое целое культурно-цивилизационным кодом. Литературная цепь порвана — и теперь, если в одном звене тронешь, в другом не отзовется. А вот из навязывания (как в сюжете романа В. Бенигсена “ГенАцид” — насильственного заучивания наизусть отрывков из русской классики отдельно взятой деревней) вряд ли что хорошее получится. Так и представляю себе молодой, но сонный взгляд писателя из новых: Лев Николаевич Мышкин — а это кто? Так что мои расчеты и мои надежды на литературу и ее интегрирующую роль в обществе оказались не менее иллюзорными, чем надежды на российскую политику и развитие общества после августа 1991 года.

Соавторы книги “Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации” (“Русский путь”, 2011) Игорь Яковенко и Александр Музыкантский отвечают на вопрос о коде парадоксально: да, есть, но лучше бы от него уйти. Это “твердое ядро” российской цивилизации, столкновение с которым — каждый раз — “разумных”, “современных”, “назревших” идей кончается непременно победой “ядерного” архетипа. Причем противостояние, борьба этих “прогрессивных” идей с “ядром” (одолеть его инновациями!) заканчивается лет через 8—10 одинаково: тем, что социолог Лев Гудков, с которым солидаризируются авторы книги, именует “абортивным сбросом сложности”.

Замечу прежде всего: к одному, может быть, и принципиально важному, коду русская культурно-цивилизационная матрица несводима. И. Яковенко и А. Музыкантский оперируют определенной “парой”. На самом деле таких кодов для русской культуры/цивилизации существует множество. Культурно-цивилизационные коды России многомерны, как ДНК — иначе не состоялась бы цветущая сложность, которая характеризует русскую культуру в ее до сих пор завораживающих мир взлетах.И важнейшим из этих культурных кодов является прежде всего унаследованное от Византии христианство в его парадоксальной связке со славянским язычеством, а цивилизационных — циклическая смена власти при константе превосходства государства над личностью.

Еще в конце 80-х А.С. Ахиезер, на которого часто ссылаются авторы, писал о том, что реформы в России следует проводить с особой осторожностью, — имея в виду “специфику традиционного ментального уклада” (об этом напоминает в предисловии к книге Яковенко и Музыкантского солидарный с ними А.А. Пелипенко). Осторожности, прямо скажем, не было, — и предупреждение Ахиезера выглядит задним числом особенно впечатляюще. Ведь можно сказать и так: традиционная ментальность победила “реформы”. А можно — и по Блоку / Чуковскому: съела, мол, чушка своего поросенка.

Парадокс, над которым задумались авторы книги, существует, по их мнению, в основе нашего культурно-цивилизационного “маятника”. И. Яковенко (автор первой части) вспоминает три дня августовского стояния 1991 года, сравнивая тогдашние высказывания защитников Белого дома (“мы знали — вот враг, вот наши”) с высказыванием поколения, пережившего Великую Отечественную войну и в ней победившего. И обнаруживает полное совпадение мироощущений: да, вот тогда было счастье. (Подтверждаю как участник и свидетель: было. Да сплыло.)

Анализ “войны” и “Победы” как культурно-этического феномена и мифа всенародного сознания открывает содержательную часть книги. Это восприятие (две сущности мира: “мы” и “они”, враги; мир как борьба противостоящих стихий, Света и Тьмы) и обнаруживает, по мнению Яковенко, манихейство как русскую матрицу. Не менее мощной русской традицией является негативное отношение к видимому миру (гностическая матрица). Освобождение от плотского, отрицание вещного (материальное — это “зло”)… В отечественной культуре элементы манихейства разнообразны. Здесь встречаются национал-публицистика с “религиозной” партийностью, идеология с православием. Причем для механизма манихейского сознания не столь важны убеждения — коммунистические или монархические, православные или евразийские. Могут здесь быть задействованы и секты (“Белое братство”), и скинхеды, и литература (“имперская” фантастика). “Манихейское сознание, — замечает Яковенко, — энергично и целенаправленно осваивает все формы культуры”.

Результаты социологических опросов (по любому “идейному” поводу) свидетельствуют о расколе общества практически пополам. Ответы — противоположные, если не противостоящие. И нет тенденции к сокращению — разрыв постоянен. Это как две партии: за и против, pro et contra. А если contra — так не только в ответе на вопрос, но и противу тех, кто ответил за: “Бинарность социо-культурного космоса в контексте Вечной битвы, идея врага отечества… критерии различения “наших” и “не наших” относятся к числу основополагающих конструктов манихейского сознания” — разве не так происходит и сегодня, разве в известных наших “наших” не воспроизводится — с дурной последовательностью — эта матрица? Причем сегодня она кажется пародийной — в сравнении с “нашими” из “Бесов” Достоевского, хотя именно у Достоевского она-то и была пародийной! Авторы книги наблюдают “двойные стандарты”, характеризующие государственное и, к сожалению, общественное сознание. От описания историком С.Ф. Платоновым крещения Литвы в католичество как поступка безнравственного до морального “оправдания” полковника Буданова — хотя и извилистая, но все же одна линия: двойной моральный стандарт.

Крайне неприятно думать о возможно предстоящей работе — о том, что выявленный авторами культурно-цивилизационный код нуждается в преодолении, в изменении.

Что дурную в своей повторяемости данную историческую парадигму надо скорее ломать, чем сохранять.

Что из исторической колеи, куда нас, может быть, занесло вовсе не Божьим провидением (чтобы мимо проносились народы и государства! мимо — и вперед! а мы все в колее полеживаем, и даже находим в этом нашем положении разнообразные приятности), хорошо бы выбраться — а не оставаться в ней еще и на новый, XXI век. Хватит уже истраченного прежде исторического времени. Причем истраченного не просто “впустую” — с гекатомбами человеческих жертв.

“Манихейское сознание жестко противостоит философии либерализма” — а ведь в правовом государстве “не мы”, “они”, “другие” должны мыслиться как равноправные субъекты политического пространства. Не то здесь, в современном царстве-государстве с “новой” идеей Общероссийского национального фронта — опять-таки не столько объединяющего, сколько разделяющего на “наших” и “не наших”. Как, впрочем, и у “наших” либералов...

Манихейство и подлинное либеральное сознание, манихейство и подлинная демократия несовместимы, справедливо утверждается в книге, — поэтому, пока оно не преодолено, говорить о демократическом обществе и государстве более чем преждевременно.

Коммунистическая идеология разделяет мир на два противоположных лагеря — “перестройка” разделила общество на два лагеря; Ельцин; Путин; и каждый раз торжествует “почти манихейский дуализм, который при этом обыкновенно пользуется монистической доктриной” (Н.А. Бердяев, “Истоки и смысл русского коммунизма”). Исторический (может быть, главный) парадокс — непреодоленное манихейство в перспективе программирует и то, что сформулировал еще граф В.П. Кочубей, советник Александра I (“у России свой путь”, а потому “развитие промышленности ей противопоказано”). В 1818 году победой оправдывались крепостнические порядки (“Ясным доказательством тому служит 1812 год…” и так далее), а четверть века спустя заявлялось: “1812 год подобно сильной грозе очистил Русский воздух, зараженный унизительным пристрастием ко всему иностранному”. Разве не современно звучит? Ну и конечно — чувство (некритической) народной гордости, энтузиазм, вызванный победой, — все это выливалось после победы 1812 года, как пишет А. Музыкантский, в “мощную легитимизацию” строя, сопровождаясь (эта цитата воспроизведена в книге) высказываниями Николая I — “У нас все безмолвствует, потому что процветает”.

Лицемерие и самообман властей, равнодушие и безмолвие общества, его самоотторжение — разве это не воспроизводится вновь и вновь? Да и “мощная легитимизация строя” — после второй, Великой Отечественной? Сам факт Победы как бы все оправдывает, все искупает и все объясняет — и по сей день именно под знаком Победы происходит легитимизация сталинского режима: а все-таки он выиграл войну… Примечательно — и это отмечено в книге, — что “превращение этой Победы в национальный фетиш” началось уже после смерти Сталина, — при своей жизни вождь не очень-то жаждал повышения статуса фронтовиков.

И здесь можно, как это делают авторы, опять-таки вписать новое и новейшее время в характер нашей истории — четыре исторических периода с различными формами государственности, но с повторяющимися главными особенностями: почти немотивированный, почти внезапный крах этой самой различной государственности. Порядок и Смута меняли друг друга. У цитируемого в книге Андрея Зубова чуть иначе — смута и созидание: “Каждый новый цикл русской истории начинается высоким духовным подъемом, “сослужением ангелов”, а завершается глубоким нравственным вырождением в первую очередь высшего, правящего слоя, подменяющего долг жертвенного служения ненасытной жаждой эгоистического стяжания. Именно это вырождение высших, их неуемный эгоизм и приводит к потере обществом чувства внутреннего единства <…>, к развращению народа, утрате им нравственных сдержек, и в результате — к социальному катаклизму” (Зубов А.Б. Циклы Русской Истории. — Вопросы философии, 2005, № 3).

Возрождение после разрушения (особенность цивилизационного базиса русской культуры) характеризует все срезы, от больших до малых, от главных до “боковых”: так, московские “новоделы” вместо западной реставрации памятников архитектуры тоже соответствуют этой парадигме. Снести старое — и на его месте поставить имитацию: рука городских властей не дрогнет. И получается (“от мала до велика”), что сохранение цивилизационной специфики социума обеспечивается… “ценой периодического разрушения его государственной формы”. А раскол (предваряющий и производящий это разрушение) носит культурный, а не классовый, не социальный характер. “Государство разрушается; однако сама идея государственности выходит из катаклизма только окрепшей” — верное замечание авторов книги.

“Русь слиняла в два дня. Самое большое — в три. Не осталось Царства, <…> не осталось войска…” Это — Василий Васильевич Розанов. Не прошло и десятилетия, как возродилось — в советском имперском варианте — и Царство, и Войско.

Наши собственные, теперь уже исторические наблюдения в августе 1991 года полностью соответствуют этим словам Розанова — только вместо “Русь” следует поставить “СССР” (“обратная” революция). А ведь еще летом 1991-го ни один политолог не предсказал ближайшей смерти КПСС. В связи с двадцатилетием ГКЧП и тех самых трех августовских дней радио “Свобода” повторило записи и интервью тех дней — с Ю. Афанасьевым, например; никаких предчувствий близкого исторического поворота у него, отбывшего в августе в Мюнхен на конференцию (в те самые дни), не было.

Кстати, в Москву накануне, а именно 18 августа, прилетело много соотечественников из-за рубежа, большое число славистов — на Международный Конгресс, планировавшийся государством СССР совсем не на дни путча. То есть государство не ожидало “революций”. И внезапно они все стали свидетелями колоссального исторического катаклизма. Государство СССР содрогнулось — и фактически умерло на глазах у всех соотечественников, здешних и прилетевших.

В декабре 1991-го был лишь оформлен акт о его смерти. А идея государственности опять-таки “вышла только окрепшей”.

Анализируя исторические факты, А. Музыкантский, в частности, подчеркивает, что вечером 26 февраля 1917 года в Петрограде отсутствовали предпосылки для вынужденного отречения монарха. А летом 1991 года отсутствовали предпосылки для массовых выступлений с целью отстранения от власти КПСС и ее ликвидации… То есть смена матрицы массового сознания с гностической на манихейскую происходит мгновенно и неожиданно для самих участников событий.

Что же ожидает общество, находящееся сегодня, по диагнозу авторов, в состоянии “стратегического дрейфа”? Избегнуть инверсионной ловушки России не удалось — и сегодня у многих возникает четкое ощущение не только исторического торможения, но просто-таки заднего хода. “То, что в результате разгрома административной системы появится Рынок, — предмет веры, а не знания, — писал А.С. Ахиезер в монографии 1991 (!) года. — Гораздо больше оснований полагать, что появится еще худшая административная система”. А.С. Ахиезер еще тогда говорил о необходимости проведения реформ (перехода к рыночным отношениям) в рамках общей социокультурной Реформы. Реформа — сложный социокультурный проект, включающий программу изменения существующего менталитета как одну из главных целей. А то опять получается, что во всем виноват “Запад”: видимо, именно “Запад” не дал нам “построить систему разделения властей, создать независимые суды, утвердить подлинную свободу СМИ, внедрить нормы политической конкуренции; именно “Запад” навязал нам беспрецедентную по масштабам коррупцию; именно “Запад” (“дойдя до высшей степени коварства”) не допустил утверждения в России “таких западных ценностей, как уважение к личности, уважение к закону, уважение к собственности”.

А в остальном — все хорошо, и остается только восхищаться культурно-цивилизационным кодом.

Что и делается: только не тем неприятным состоянием, которое исторически пристально анализируют и весьма доказательно предъявляют И. Яковенко и А. Музыкантский, а тем (от Н.Я. Данилевского и И.А. Ильина), которое радостно воспроизводится в речах как цивилизованных “почвенников” и “государственников”, так и возгоняющих истерику телешоуменов. К чему все это ведет, вполне очевидно: ко Второму постсоветскому проекту (“закрывающему” Россию) — признание сакральной власти “первого лица”, доминирование государства над обществом и прочим прелестям жизни. “Второй проект оказывается концепцией консервации культурной традиции России, сложившейся в XV—XVI веках”.

Так — здравствуй, Средневековье? (Привет Вл. Сорокину.)

А может, все-таки попробуем перейти в поле “срединной культуры”, снять бинарные оппозиции, выработать синтез, перейти к диалогу, а не к непонятно кому нужному (а ведь властью заказанному!) телевизионному “лаю”? Уникальный феномен “всечеловечности” (базовая характеристика высокой русской культуры), то, что авторы книги мудрено именуют “эпифеноменом русского синкрезиса”, имеет свою длительную традицию — требуется всего лишь с этих высот распространить его на общественное сознание.

Всего лишь...

Грустная вырисовывается картина с не очень симпатичной, мягко говоря, перспективой: если столько раз России не удавалось выйти из парадигмы, теоретически установленной и подтвержденной авторами…

Но есть одно, что дает слабую надежду: суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет. Сейчас можно строить и описывать коды и матрицы, парадигмы и циклы; но предсказать появление М.С. Горбачева, его реформы, его колебания, ГКЧП, его провал, Б.Н. Ельцина — вряд ли кто мог в 1984 году. Да просто никто не мог.

P.S. Сегодня возникла другая тенденция: если страна пошла “задним ходом”, то люди не хотят, чтобы их придавило этим движущимся вспять колесом истории. Готова сняться с места и улететь в иные края чуть ли не половина молодого инициативного населения. Не хочет жить в застрявшей стране и сама готова ее покинуть. Это уже не книга — это ответ действием.

Вспоминается позднесоветский, но, как оказывается, провидческий анекдот.

В колхозе впервые собрали хороший урожай и выручили за него реальные деньги. И вот на собрании колхозники обсуждают, как эти деньги распределить и потратить. Предложений много — потому что много дыр. Но тут встает старик Ермолаич и предлагает купить фанеру.

“Зачем?” — дивятся в президиуме.

“А чтоб построить ероплан — и улететь отседова к такой-то матери”, — отвечает Ермолаич.

Так что меняться — придется, если мы не хотим оставить вместо России пустое место.

С кодами и идеями, но без людей.