В тех единственных латах

Не в арабской ли сказке когда-то
мы с тобой утопали в шелку —
затворясь от кишенья Багдада,
прикипев волоском к волоску?

И не мы ли, чудес старожилы,
в туго сжавших сознанье чалмах,
голубые под золотом жилы
разжигали друг дружке впотьмах?

Не постель, а безлюбая льдина —
и когда не прижмешься тесней,
что светильник к перстам Аладина, —
сразу заледенеешь на ней.

Сокровенное вызнав меж хлама,
еле зримый огонь распалим —
поелику сиянье Ислама
носит в сердце смиренный муслим.

Небо в черные ризы одето —
и Кааба незрима уже.
Запах роз, силуэт минарета...
Но дорога известна хадже.

Поедем в Вырицу — мириться
с необоримою тщетой:
плотва в пучине серебрится,
нежарок тускло-золотой
диск помрачённого светила,
и, ветку отведя рукой,
увидь — гроза обмолотила
немую пойму за рекой.
А наш обрыв — из краснокожих...
Но миг спустя развеселит
смятенье девочек, похожих
на закупавшихся Лолит, —
сырой переполох русалок,
дождём застигнутых врасплох...
(Как влагу — пересохший мох,
глаз это впитывает, жалок...)
...Бежим! — ошпаривать крапивой
колени, прятаться в сарай —
под шелест Оредежи лживой,
жемчужной... Рай? Конечно, рай!

В окне двулинзом, точно в призме,
гиперборейской пустотой
рождён, плывёт в метаболизме
морозный купол золотой.

И тускло, словно он из бронзы,
неволит мраморную бязь.
Но пальчиком до льда дотронься —
сверкнёт червонец, заискрясь...

Так что ж, усвоив трюк Тантала,
трюк Креза, автор прячет взор?
Он — царь!.. да царство — из металла:
и дом, и крепость, и собор.

Езда в незнаемое — сладок
нам только узнаванья миг...
Раскрой на лучшей из закладок
Евтерпы парусный дневник!

Всё осязаемое — остов,
скелет безжизненный. Зато
нас увлекли ездою в остров
Тредиаковский и Ватто.

Дышал Эол, волна бурлила,
и чайка прядала в волну,
и Одиссей узнал Ахилла
по склонности играть в войну.

И там, на острове Киферы,
блаженно выплывшем из книг
подобьем первозданной сферы,
тысячелетья — только миг.

Он тек из бездны миллионы лет,
чтоб кануть здесь, на дне моей глазницы, —
звезды, давно перегоревшей, свет...
Что ж, ужаснуться или изумиться —
как те, до нас: таков и ты, поэт!

Ночных светил слепящие зеницы,
всех одиссей затверженный завет...
Но той ещё на небосводе нет
звезды, что нашим правнукам примнится
живой — и вечный передаст привет.

Вечерний, чересчур небритый
и по-кладбищенски сырой,
он сумасбродной Маргаритой
дышал и шулерской игрой
тревожил спрятанной валторны...
Вокруг — едва ль не лопухи...
Как упоительно-тлетворны
всё пропитавшие стихи!
Отрадна строгая ограда, —
но что ж психея смущена
в тени, где Леты и де Сада
соединились имена?
Здесь наклоняла свой подсвешник
дитя ночных метаморфоз —
и нам являлся “смрадный грешник”
средь полувытоптанных роз,
воспетых Аннушкой... Пролиты —
и воск, и слёзы, и масла...
Но страстью выщерблены плиты —
той, что и Фауста несла.

Не музей ли здесь для ротозея?
Балерина мраморно гола.
Ходят посетители, глазея
на кусок зелёного стекла.

Вечный сон танцующей элиты
зрительский наяривает зуд —
и надгробья, как кариатиды,
мнимое бессмертие несут.

Яхонтов собранье и брильянтов!
Лира, а не крест или звезда...

Как-никак привал комедиантов —
на пути из грезы в никуда...

Так светло, так зелень разогрета,
так легко в раю полупустом,
так нестрашно!.. Вот-вот скрипнут где-то
детские качели за кустом;

цвета ленты для магнитофона,
лаковый, из двух полупластин,
вдруг коровка божья свой хитин
разведёт, как чудище девона.

1
От фpесок, от мозаик, от каpтин
уйди в тысячеокие pуины,
где воздух стынет в гоpле окаpины
и полон тени пиний Палатин…
Здесь нечто вpоде сивеpских пещеp —
киpпичный ор! И теpмы, в толк возьми ты,
шестикpылаты стpоили теpмиты,
а не, как вpут бедекеpы, Севеp.

2
“Возлюбленная спутница, душа,
таинственная жительница тела,
уходишь ты из милого пpедела,
где знала pадость, тая, тpепеща,
в безобpазные области пустого
забвенья...” И его мемоpиал
бег вpемени пеpеименовал,
забывчив, в Замок Ангела Святого!

3
Двуликий Янус, веpный палиндpом,
Танатоса и Эpоса хоpомы —
Рим! (Имена кладём, как сеpебpо, мы
в уста — и радость тешим под pебpом.)
Ты — сеpдце миpа, в шpамах и кpови.
И все в тебя стекаются доpоги.
И, умиpая, мpамоpные боги
в попpавшей смеpть сливаются Любви.

Безумная Барселона
с фонтанами на груди,
где строят дома наклонно
и где растёт Гауди;

Валенсия — вроде вальса
над втоптанной в твердь рекой
(о канувшем не печалься —
махни ему вслед рукой!);

гранатовая Гранада
в дурмане арабских зал,
куда круглоту квадрата
вписал император Карл;

откосов и дуг усилье,
собой изумивших мир, —
сервильнейшая Севилья,
клавирный Гвадалквивир;

стоарочная Кордова —
как соты во весь экран,
где храму мечеть основа
и в Библию вбит Коран;

в бреду иль на грани бреда,
как если б и вправду Грек
его начертал, — Толедо
в кольце торопливых рек; —

и нас приведёт дорога
в стучащий о мрамор плит,
в цветущий своим барокко,
в кишащий людьми Мадрид.

1
Как альпийский стрелок, как альпийский стрелок молодой,
засыпая в свалявшихся травах покатого склона,
полусонными пальцами будит голодное лоно —
и сливается с тоже отдельно стоящей звездой,

так и ты, божество, огибая ладонью одной
туго скрученный в крепкую трубочку вестничий свиток,
пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток,
чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной.

Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны
распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь,
драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, —

и не важно, кому адресована Зевсова месть,
и не важно, насколько пологи альпийские склоны:
мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

2
Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид.
Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид
одиночества лечит, нездешнее в косность вливая.
Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

3
От курчавой макушки до пяток крылатых
весь ты — в тех изначальных, единственных латах,
что прочнее любой рукотворной брони.
Ибо образы смертного вечны. Они
облекают и нас, пусть — на час, и зачатых
в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых,
и Того, Кто зовётся Любовью. Одни
путеводные светят ночные огни.

Поэт описывает вазу
во всеоружье мастерства.
Она почти что зрима глазу…
Скажи: она — тверда? мертва?
И столь ли форма недвижима,
чтоб по прошествии веков,
для простаков непостижима,
она смущала знатоков?

Ах, пленник трепетного слова,
тебе — будь Китсом, наконец, —
вовек не высечь из живого
ту твердь, что выточил резец;
не сохранить в тенетах звука
ту плоть, которая с ума
сводила… Горькая наука!
Мысль — только посох и сума.

1
Тот облик, что глядит из зеркала,
не мог бы юности присниться.
Как жизнь дурашку исковеркала!
Ему бы впору власяница.

Бреди стезёю, заносимою
за сим снежком, с небес упавшим,
в ничто — каким-нибудь Зосимою,
как всё на свете — провонявшим.

2
Жизнь посредственного поэта
хороша. Посмотри: всех тех,
кто имел претензии, Лета
унесла уже — не успех.

Поглядим ещё, почитаем
их, палёной водки попьём…
Тот, кто умер и почитаем,
негасимым горит огнём.