Анна Кузнецова

Людмила Улицкая. Зеленый шатер. — М.: Эксмо, 2011.

Десять лет пополудни советской цивизизации. Три товарища: пролетарий Илья, Саня из бывших и Миха из вечных. И учитель литературы, сделавший их диссидентами. Улицкая, по-моему, из тех прозаиков, для кого писательство — инструмент проникновения туда, куда закон природы не дает попасть физически. Например, в прошлое. Или в проблематику предательства — в рыночную эпоху такого понятия не существует... Поэтому ее герои — типы, данные одной самой характерной краской, на которую работают все подробности: Санина бабушка из рода Трубецких — образец дворянки; мать Ильи — убогий человеческий новодел, который родной сын не уважает... Улицкую интересуют не живые люди, а самое типичное в них, поскольку и высмотреть ей нужно закономерности перехода одного времени в другое. На фоне сюжета — иконы диссидентского движения: И. Бродский, А.Д. Сахаров, Ю. Даниэль и А. Синявский. Зеленый шатер из сна одной героини символически отсылает к всепримиряющему церковному куполу.

Странная идея — издать прозу Анатолия Азольского посреди мусорного глянца на острополитические темы. Даже интересно, кто больше виноват в жутковатом антураже, который обрели выходившие в “толстых” литературных журналах романы “Кровь” (ДН, 1999, № 3), и “Диверсант” (НМ, 2002, № 3—4) и повесть “Берлин — Москва — Берлин”, опубликованная в “Континенте” в 1994 году, — наследники, не сумевшие найти хода в культурные издательства, редакторы “Эксмо”, промахнувшиеся с жанровым определением, или какие-то черты самой прозы Азольского?

За творчеством Олега Дивова, однажды вынырнувшего из русла фантастики, которую он пишет очень качественно, и выдавшего отличную мэйнстримовскую вещь “Запомним Таню мертвой” (см. “Знамя”, 2003, №12), — наблюдать интересно. Первый после пятилетнего перерыва роман — юношеская литература, микророботы в этом романе — умилительнее домашних любимцев. Философские опоры здесь — подзабытая вера в безграничные возможности науки и человека, надежда на Сколково и любовь к Стругацким. Такой книжки, и умной и светлой, подростки, я думаю, заждались.

Роман-фантасмагория, в котором советские политические лидеры разных эпох ведут многозначительные разговоры о том, для чего людям дана жизнь; тут же герой перемещается в свиту Христа и становится свидетелем его ареста, потом опять оказывается в Кремле, все труженики которого, от секретарши Ирочки до резонера Воропаева, видят призраки Сталина, Маленкова, Черненко, слышат диалоги Ленина с Арманд — не об удержании власти большевиками, а о любви, о Боге, о смысле жизни… Пока читаешь этот роман, видишь призрак Булгакова, только сравнение это для автора невыгодно.

“Книга-игра”, предназначенная для “широкого круга революционеров и их противников” (анн.), посвящена “Товарищу Neyshtadt, человеку и перекрестку” (на каком языке написано немецкое слово “Neustadt”, я не поняла) и имеет два эпиграфа: из “Розы мира” Даниила Андреева: “…кандидаты в антихристы. В исторической перспективе между ними вырисовывались жесточайшие схватки…” и из “Игры в бисер” Германа Гессе: “…где фигуры и поля имели, кроме обычных, еще и тайные значения”. Весь этот антураж вводит в полный черного юмора драматургический текст, состоящий из диалогов и ремарок. Там Гитлер и Сталин играют в го, ведя неспешный разговор, император Хирохито не верит, что Сталин в состоянии эту игру освоить, а Черчилль собирается инициировать выпуск новых комплектов го, используя передовые материалы, а именно — пластмассу…

Максим Амелин — поэт, филолог, переводчик и издатель, а “гнутая речь” — это поэзия, стихи. Эта книга — сборник избранного за двадцать лет, дополненный новыми стихами, поэмой “Веселая наука”, написанной в 90-х, и критической прозой.

Последние его стихи написаны в той же поэтике, что и первые: Максим Амелин — из тех, у кого неизменный, от природы поставленный голос. Его игры с архаикой — органическая часть его дара, дань глубокой и подлинной любви к культуре, поэтому они никогда не бывают пустой демонстрацией эрудиции и версификационного блеска. Ставя опыты с мертвыми формами, он получает живые стихи.

Добрая треть книги — статьи, по большей части — предисловия к изданным книгам, а также эссе о поэзии, в которых сказаны настолько верные вещи, что хочется подписаться под каждым словом: “У поэзии есть враги, внешние и внутренние. К разряду внешних можно отнести филологов и историков литературы. Прежде всего, поэзию стоило бы защитить от воинствующих филологов. Поэзия, как никакое другое искусство, cвоим существованием доказывает бытие Божие. Филология же, как никакая другая наука, особенно на протяжении последнего столетия, безуспешно, но с особым рвением стремится доказать обратное”. (“Краткая речь в защиту поэзии, сказанная при вручении премии журнала “Новый мир””).

Очень редко я бываю с кем-нибудь настолько согласна.

Книга стихотворений и рассказов о детстве, автобиографических или на автобиографической основе. Версификация ловкая, хороша портретная и пейзажная лирика — именно так, инструментально, поэтесса использует дар речи удачнее всего. Самое же неудачное в ее стихах — все до одного упоминания Бога. В рассказах запоминаются умирающие или мертвые животные — зайцы, которых стрелял дед, “медленно и мучительно умиравшие на кухонном полу, истекая кровью и мочой” и “закоченевшие в немыслимых позах трупы кошек, сброшенных с крыши многоэтажки юными исследователями жизни”.

Большая часть стихов в этой книге — о смерти, но они светлы, воздушны и лишены драматизма:

Из поэтических находок Сергея Шестакова больше всего запоминается человек в пейзаже: “смотри, смотри, как повисают птицы / над временем в серебряной отваге”; “и закрывая ночную тетрадь, / смотришь на землю по-птичьи”; “крыш с черепицей красной сплошной петит, / сердце в лучах заката к тебе летит”.

Шестая книга киевлянки Натальи Бельченко включает русские и украинские стихи. Центральный образ в книге — вечный ребенок, пущенный по жизненной дороге, пропускающий через себя время и пространство, не вырастая, не обретая твердых понятий, кроме понятия пути. Кем-то пущены санки и начерчены развилки, и ты просто движешься, как задуман, все чувствуя, всему удивляясь и размышляя без надежды понять. Стихи, густометафорические, с прихотливым синтаксисом, пущены по накатанной лыжне некрасовских трехсложников, так что то и дело съезжаешь по ним мимо смысла — приходится возвращаться и спускаться “елочкой”. Наталья Бельченко любит малоупотребительные слова: “волглый”, “исподний” — затрудняющие понимание и без того трудных для чтения стихов. Ей важнее высказаться, чем быть понятой.

Андрею Новикову-Ланскому хорошо удаются метафизические картины, увиденные свозь реальные пейзажи или жесты и развернутые на пространстве в пару строф:

Воронежский поэт в стихах идет с поверхности вглубь — от метра, на который налепляются слова; потом от самих слов, коих он знает множество, пытаясь оживлять стертые, вживлять диалектные, приживлять неологизмы — только это скорее филологическая, чем поэтическая работа, живыми такие стихи получаются очень редко.

Татьяна Кайсарова — счастливая обладательница подмосковного сада, вишневого или яблоневого — непонятно, но несомненно прекрасного и безусловно заслуживающего книги стихов. Стихи отправляют в XIX век некоторым перебором высоких поэтизмов и устаревших обращений: “любезный друг”, “мой свет” — при этом симпатичны смысловой объемностью, отсылающей к Тютчеву.

Стихи Игоря Панина делятся на два типа, первый — это поэзия роскошных пережимов: “подумай, как невыносимо вкусна лазанья”, фразерство, сознательно взятое за основу поэтики: “Жизнь, вестимо, стращала, да не устрашила. / Знал бы прикуп — торчал бы где? / А вот кем будешь ты, подполковник Башилов, / если выпрут из ГИБДД?” — интересный эксперимент. Второй тип — стихи негромкие, но страшные, вроде “Мегаполис”, “Скорый поезд недостаточно скор…”:

Вторая книга стихотворений поэтессы, окончившей ЦМШ при консерватории и факультет журналистики МГУ, имеет подзаголовок “голоса с верхнего этажа”. Поэзия для Анны Цветковой — способ заглянуть на “верхние этажи”, в область возвышенного. Вроде бы у нее получается увидеть и ангелов, и Творца в облаках, и она рассказывает об этом иногда очень убедительно. Но для меня все это — ее уникальный опыт, остается завидовать. Если, конечно, не фантазия — тогда остается улыбаться.

Стихотворения, пьеса и переводы украинского поэта и журналиста-расследователя. В поэтическом творчестве он опирается на историю своей семьи, трагические узлы которой связаны с историей страны. Но поэзия имеет собственную “тематику и проблематику”. Поэтому стихотворению “Плоть дождя” необходимо и достаточно первое трехстишие:

Три последующих трехстишия, касающихся истории семьи, делают это стихотворение очень уязвимым, и не потому, что поэзия не может быть гражданской — может, есть поэты, у которых это получается. А потому, что с языка поэзии автор переходит на язык журналистики.

1950—1955 годы — исторический рубеж, который ознаменовала смерть Сталина в 1953 году. В это время шла обычная жизнь, молодые люди учились в вузах, в МГУ на филфаке были отделения русского языка и литературы, славянских, романо-германских и восточных языков и литератур, логики и психологи и отделение журналистики, в 1953 году ставшее факультетом. Открывает книгу список выпускников филологического факультета, прошедших Комиссию по распределению. Затем — приношения родному вузу: стихи, благодарности, воспоминания, рассказы о судьбах своего поколения и размышления о новых временах, начатые с публикации интервью Петра Палиевского газете “Кубанские новости” (1998), помещенные в книгу “Шолохов и Булгаков” (М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 1999).

Эта очень толстая, очень дорогая в исполнении книга с цветным шрифтом и приложенным компакт-диском, предлагающим “инновационную модель развития России в цивилизационном измерении”, полна такой всесокрушающей банальщины, что только диву даешься. Вроде бы образованные люди, а наивны, как подростки: обижаются на Ельцина, ворчат на либералов, завидуют китайцам… “В России нужно контролировать не только доходы, но и расходы на дорогую недвижимость, дорогие автомобили, яхты и другие предметы роскоши. При этом нет необходимости тратить значительные усилия, чтобы контролировать бедный и средний класс, владельцев простых квартир и дач, людей среднего и ниже среднего достатка. Налоговым службам надо сосредоточиться на контроле доходов, расходов и недвижимости 1—2% богатых граждан, живущих в богатых домах. Именно здесь следует находить бюджетные ресурсы для модернизации страны, ныне растрачиваемые на избыточную роскошь или уходящие за рубеж”, — горячо советуют непонятно кому Р.И. и Б.И. Нигматулины. А лучше бы почитали Навального, который проконтролировал эти самые налоговые службы. Узнали бы, что лучшие загородные дома, занимающие призовые места в архитектурных конкурсах, — как раз у них.

Эта тонкая книжка очень полезна всем, кто хочет понимать, как экономика работает в реальности, а не в теории: почему невидимая рука рынка никак не приводит наш рынок в порядок, почему невозможна эффективная вертикаль власти, почему наша судебная система устроена так, а не иначе: “Когда корпус законов составлен так, что исполнить их все принципиально невозможно, каждый человек потенциально является преступником, и населением в целом гораздо проще управлять. В результате образуется социальный контракт, при котором чиновникам действующая система выгодна, потому что они могут извлекать из нее доходы, а власти она выгодна, потому что она может легко контролировать и население, и чиновников — все они находятся в сфере вне законности”…

“Россия, возникшая за пределами СССР”, просвещалась посредством печатного слова, не последнюю роль в существовании которого сыграла типография монастыря Преподобного Иова в Восточной Словакии, работавшая с 1923 по 1944 год. Лаврской педагогической и просветительской деятельности, отраженной в типографской продукции, а также русским монахам-типографщикам в Восточной Словакии посвящена эта монография, снабженная четырьмя указателями: именным, предметным, библиографическим и географических названий.

Пятнадцатилетие деятельности ДРЗ (бывшая библиотека-фонд “Русское зарубежье”) отметил выпуском сборника, обещающего стать периодическим. Наиболее полезный материал здесь — библиографическая работа О.А. Коростелева, собравшего публикации Г. Адамовича в “Последних новостях”. Наиболее очевидное зияние — отсутствие подобной работы по Бунину. Буниноведческая работа Т.В. Марченко начинается с сетований по этому поводу, однако занимается исследователь, как и остальные буниноведы, приятным — интерпретацией бунинской прозы. Радует, что коллектив не забыл о безвременно ушедшем коллеге, поместив в разделе “Публикации” полемику о кинематографе 1920-х, подготовленную Р.М. Янгировым.

В 1956—1959 Борис Вайсберг, выпускник Московского Станкоинструментального института, работал в конструкторском бюро Уралмаша, чему и посвящен новый эпизод его воспоминаний, регулярно издаваемых тонкими книгами.

Первая биография Владимира Маканина, а вернее сказать — творческий путь, или, как выразился в предисловии автор, “”многофакторный” анализ творчества”. Обращение к современному материалу филолог оговаривает так: “Наше время суетливо и беспамятно. Поток событий, впечатлений, новостей захлестывает всех и вся. Факты тридцатилетней, скажем, давности выглядят сегодня археологическими объектами, чем-то легендарным, если не фантомальным. Поэтому я и счел уместным сегодня, не дожидаясь наращивания временной дистанции, подробно проанализировать ”случай Маканина””. Жаль только, что эту вполне научную работу издательство лишило не только аппарата, но и оглавления.

У этого славистского издания региональных междисциплинарных исследований есть еще выходные данные на японском. На русском нет, хотя посвящено оно русскому писателю, и три материала — на русском языке. Открывает его англоязычная статья Дагмар Буркхарт, инспирировавшей сорокиноведение в конце 90-х, о мифологеме денег в пьесе “Капитал”, продолжает расследование Маттиасом Эгреном присутствия “Розы мира” Даниила Андреева в “Ледяной трилогии”, затем Мария Литовская рассматривает прозу Сорокина “в контексте постсоветской ностальгии”, Тэцуо Мотидзуки — как собрание зрительных образов родины, и наконец Борис Ланин резюмирует исследования сорокинского творчества.

Критика малых форм: короткие и полноформатные рецензии, интервью и заметки, регулярно публикуемые в центральной и региональной прессе. Когда-то русская немка Елена Зейферт жила в Казахстане и пристально следила за тамошним культурным процессом, уделяя особенное внимание вопросам культурного взаимодействия этносов. Теперь она живет в Москве и работает главным редактором литературно-художественного отдела издательства “МСНК-пресс” и координатором литературных и образовательных программ Международного союза немецкой культуры, продолжая филологические исследования в однажды выбранной области и критические наблюдения за актуальным процессом; пишет она также стихотворения и прозу. Как критику ей несколько мешает слишком добрый взгляд, не содействующий основной задаче нашей профессии — отбору. Основной жанр этих работ — благодарный отклик.

Л.Н. Татаринова. Художественный текст в парадигме католической и протестантской культуры (Т.С. Элиот, У. Фолкнер, Ф. Кафка, А. Камю, Д.Г. Лоуренс, Дж. Джойс, Г. Грин и другие). — Краснодар: Манускрипт, 2010.

Монография, посвященная сложным взаимосвязям литературы и религии, состоит из двух частей: “Поиски смысла в период религиозного кризиса XIX—XX веков” и “Инверсия новозаветных образов и мотивов в литературе ХХ века”. Написана эта интересная работа хорошим литературным языком, лишенным модной наукоидности.

“Три Д литературы — декаданс, Дионис, депрессия. Депрессия — плохо. Дионис — опасно. Декаданс — страшно. Но то, что происходит в художественном мире, может помочь человеку в его собственной жизни, показать путь, предотвратив сюжетом произведения тяжкий зигзаг судьбы” (все выделено автором). “Субъективное” исследование на грани филологии и психологии, на материале поэзии Бодлера, Пушкина, Лермонтова, Юрия Кузнецова и братьев Самойловых (группа “Агата Кристи”), прозы де Квинси, Гюисманса, Гамсуна, Уайлда, Конрада и Гоголя, а также драматургии европейского декаданса. Плюс этой книги — талантливость автора: написано это странное исследование увлекательно и убедительно. Минус — исследовательская всеядность: ряд “Бодлер — Лермонтов — братья Самойловы” восходит к незабвенному “Гомер — Мильтон — Паниковский”.

В Кубанском государственном университете силами кафедры зарубежной литературы делаются попытки восстановить разорванную формалистами и пошедшей за ними современной филологией связь поэтики с нравственной философией, причем на материале современной литературы. Второй сборник статей участников проекта “Современная литература: поэтика и нравственная философия” — посвящен современному изводу романного жанра. Жаль только, что и здесь происходит та же беда, что всегда, когда филологи берутся за современные явления. У человека науки не работает вкусовая составляющая — и это правильно, наука должна интересоваться всем. Именно поэтому она должна заниматься отстоявшимися, а не сырыми явлениями. А с современным материалом лет 20—50 должны работать критика и литературный процесс. Когда же ученый углубляется в “ассоциативно-символические ряды” произведений, не заслуживающих ученого разговора, смешной получается труд.

Удручает также, что автор проекта одинаково рад вниманию как от “Знамени” и “Вопросов литературы”, так и от “Завтра” и “Дня литературы”. От людей, поднимающих нравственно-философские вопросы, ожидаешь большей нравственно-философской разборчивости.

Еще хотелось бы, чтобы люди понимали, что замечают их конкретные критики книгоиздательского процесса, у которых есть имена — манера приписывать высказывания площадкам, с которых люди выступают, равна обвинению критиков в ангажированности. Уверяю Вас, господин А.В. Татаринов, я пишу о Вашей работе то, что думаю я, а не руководство журнала “Знамя”, которое о Вас слыхом не слыхивало.

Популярная монография о русском “младенческом кино”. В первые годы своего существования русский кинематограф выбрал путь экранизации классики, тогда как западное кино шло по пути “муви” — движущейся картинки. Валентина Рогова, рассказывающая о первых экранизациях Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Пушкина, Толстого, Тургенева, Чехова, считает, что литературность — безусловное достоинство нашего кинематографа. Мне же кажется, что у этого прикладного пути развития есть и недостатки, а у развития с опорой на собственную природу кино — есть и достоинства.