Сергей Кормилов

Евгений Чириков. Отчий дом: Семейная хроника

Предвестие “Красного колеса”

Среди только-только приходящих к российскому читателю произведений писателя-эмигранта, бывшего “знаньевца” Е.Н. Чирикова (1864—1932), не угодившего своей позицией не только окружению Горького, но и большинству товарищей по изгнанию, — роман-хроника в пяти книгах, впервые появившийся в Белграде в 1929—1931 годах, а ныне изданный с весьма подробными комментариями Марии Михайловой и Анастасии Назаровой. Во вступительной статье они указывают: “Если в “традиционной” семейной хронике описывается жизнь нескольких поколений дворянского рода, то “Отчий дом” знакомит читателей с судьбой только одного поколения Кудышевых — сыновей Анны Михайловны <…>”. Это “старозаветная” барыня, сыновья же реализуют очень разные, но, как полагал писатель, исторически одинаково бесперспективные пути русской интеллигенции в последние два десятилетия ХIХ века (после убийства царя-реформатора) и первые пять лет ХХ, до той “пробы” революции, на которую, по Чирикову, соблазнил исстрадавшийся народ коварный, беспринципный и кровожадный Ленин. Если Солженицын в “Красном колесе” остановился на марте 1917-го, будучи уверенным, что революционный Октябрь стал практически неизбежен в феврале, то Чириков задолго до него остановился на 1905 годе как уже вполне заключавшем в себе 1917-й. И Чириков, и Солженицын винят в произошедшем отнюдь не только один общественный слой, партию и тем более отдельных лиц, однако к земству и персоне Николая Второго, ныне, как предписано, святого, Солженицын относится гораздо мягче, чем представитель поколения, которое стыдилось признавать монархическую власть и защищавшую ее официальную идеологию, а земство, в котором заправляли прежние дворяне-землевладельцы, решавшие народные проблемы мордобоем, отнюдь не идеализировало. В этом смысле, как, казалось бы, ни странно, хроника, созданная на рубеже 20—30-х годов, кажется современнее солженицынской, в сущности воинствующе консервативной.

Другое отличие касается хронологического охвата. Солженицын, привыкший уплотнять художественное время, взял временной отрезок, вдесятеро меньший, чем Чириков. Последнему важно показать назревание проблем до того, как они достигли критической массы; Солженицын задерживается на ближайших предвестиях самого страшного взрыва.

Практически карикатурно изобразивший своего былого покровителя Горького (в реальности еще не познакомившийся с Лениным, в романе он выступает другом и пропагандистом идей этого “Великого провокатора”, реагирующим на слова “Жертвы большие потребуются!” пренебрежительными восклицаниями: “Чего жалеть-то? Людей на свете много. Расплодятся опять!””). Чириков, впрочем, писал свою хронику параллельно “Жизни Клима Самгина”, охватившей сорок исторических лет. Читал ли Горький чириковский труд? Закончить свое повествование он собирался речью Ленина. Чириков это сделал раньше. Такого количества социальных типов и ярких индивидуальностей, как в “Жизни Клима Самгина”, он не охватил (его пять книг намного меньше четырех горьковских); тем не менее, по словам авторов предисловия, “если все сословия и идейные течения подвергаются в романе жесткой критике, то сама Россия предстает как кладезь культурных ценностей, которые не могут быть уничтожены никакими историческими катаклизмами. В хронике Чириков обобщил огромный культурный опыт — и интеллигенции, и народа. “Отчий дом” наполнен прямыми и завуалированными цитатами из произведений русских и зарубежных классиков — от Пушкина и Толстого до Боккаччо и Гауптмана (этими знаниями владеют дворяне), отсылками к библейским, апокрифическим и неканоническим текстам, фольклорным сюжетам и образам (а это уже достояние народа), пестрит куплетами из популярных романсов, революционных и народных песен”. Вот почему эрудированным исследовательницам пришлось, соответственно энциклопедизму содержания хроники, дать менее чем к семистам страницам текста более сотни страниц комментариев (не считая солидной вступительной статьи) меньшим шрифтом, что необычно для издания массового типа. Эти примечания поясняют не только литературно-художественные и общекультурные, но и исторические, политические и прочие реалии. Жизнь конца XIX — начала ХХ века была столь сложной и насыщенной, что без таких объяснений уже непонятна, и только полные невежды думают, будто они и без того все понимают. Например, цитируются слова из “Воспоминаний” С.Ю. Витте об И.Н. Дурново, попавшемся на перлюстрации писем вдовствующей императрицы: “…ему пришлось сменить пост всесильного министра внутренних дел на ничтожное кресло председателя Комитета министров”. Полицейская власть в милой Солженицыну дореволюционной России была самой сильной.

Есть также просто познавательная информация, например, о памятниках Ломоносову в Архангельске и Карамзину в Симбирске, поставленных, как явствует из датировки, гораздо раньше памятников Пушкину в Москве и даже Крылову в петербургском Летнем саду. О словах Чирикова про циников-интеллигентов, чей атеизм выражался в грубых анекдотах: “…эти люди с гордостью называли свой народ, по Достоевскому, “богоносцем”…”, — комментаторы пишут: “Словосочетание “народ-богоносец” произносит Шатов во время беседы со Ставрогиным (“Бесы”, гл. VII)”. Кому-нибудь точное указание на источник, вероятно, пригодится. А по поводу выражения “…где Бог, там и черт!” сделано обобщение: “В этом утверждении Чириков опирается на существующие в русском языке фразеологизмы, пословицы, поговорки, где эти два явления “уживаются” рядом (“Около святых черти водятся”, “Где Господь пшеницу сеет, там черт плевелы”). Сам писатель в одном из своих <…> рассказов (“Лесачиха”) <…> определит эту особенность русского национального духа” — и цитируется сборник Чирикова “Зверь из бездны”, подготовленный М. Михайловой в 2000 году.

При чрезвычайном обилии фактов даже в самых добросовестных комментариях встречаются ошибки, неточности, опечатки. Правильно не “псалом Давиду”, а “Давидов” или “Давида”; Иван Мазепа, строго говоря, не “воевал на стороне шведов” в Полтавской битве: его казаки непосредственного участия в боевых действиях не принимали; Гермоген в 1606—1612 годах был уже не митрополитом, а патриархом; великий князь Сергей Александрович, разорванный в клочья бомбой террориста Каляева, брошенной в Кремле (у Чирикова читаем: “Окровавленные сгустки мозга находили на стене ближайших от Кремля домов. И вот по Москве понеслось: “Князь раскинул мозгами!””), к тому времени перестал быть московским генерал-губернатором, вопреки сказанному в примечании (хотя занимал этот пост очень долго) и был назначен главнокомандующим войсками Московского военного округа; восстание Разина пришлось, конечно, не на 1760—1761 годы, а на 1670—1671 и воцарение Николая Второго не на 1904, а на 1894 год. Но несравненно больше в комментариях четко выверенных и хорошо поданных сведений.

Равным образом во вступительной статье предложена убедительная интерпретация романа-хроники в контексте творчества Чирикова и отчасти его современников и предшественников. Только произведение оборвано так, что, кажется, могло быть продолжено (вероятно, у авторов статьи имелись какие-то основания этого не предполагать). Сделан принципиальный вывод: “В “Отчем доме” автор предвосхитил трактовку событий первых двух десятилетий ХХ века, получившую все большее распространение в сегодняшней исторической науке. Многие историки сходятся во мнении, что революции (и 1905, и 1917) в России стали возможны потому, что существовала нескончаемая борьба элит за власть”. Чириков еще в автобиографической трилогии “Жизнь Тарханова” (1911—1924) показывал, “…как в одном жизненном пространстве вынуждены были существовать народники, народовольцы, толстовцы, постепеновцы и к чему это приводило. Тогда же он попытался вглядеться в “Ноев ковчег”, который представляла собой русская жизнь на рубеже веков с ее сумятицей, противоречиями во взглядах, партийных программах, дебатами по поводу перспектив устроения жизни. В “Отчем доме” этот “Ноев ковчег”, обернется уже, как определит взаимоотношения своих наследников Анна Михайловна Кудышева, подлинным “зверинцем””. Вместе с тем авторами вступительной статьи не упущены достаточно важные “частности”. Так, у Чирикова отмечен ряд, по-видимому, сознательных анахронизмов, особенно касающихся Ленина и его семьи. Прежде всего, “…чтобы доказать “причастность” и близость Ленина к народовольческой идеологии, он соединяет Владимира и Александра Ульяновых в Петербурге во время подготовки покушения на Александра III, в то время как младший Ульянов в этот период всего лишь заканчивал обучение в гимназии и даже не был особенно увлечен политикой. Или — чтобы утвердить холодную расчетливость Ленина и его равнодушие к народным нуждам, “отправляет” его на Капри гораздо ранее, чем он там оказался, и объясняет это бегство желанием и отдохнуть от революционных баталий”. А “…после известия о казни Александра Ульянова Анна Михайловна Кудышева решает навестить его семью. Ее пугает поведение и вид отца — Ильи Николаевича, который, как ей кажется, от горя сошел с ума. Но к моменту казни сына его уже не было в живых, и вряд ли Чириков мог об этом не знать”.

Стоило бы добавить, что Ленина писатель окарикатурил едва ли не больше, чем Горького. Вот каким он впервые появляется в романе:

“Особенно кровожадным проявлял себя Владимир, “рыжий, красный, человек опасный”.

— Взорвать на воздух царский дворец и разом уничтожить все царское отродье!

— Как-с? И детей? — испуганно спросил Елевферий Крестовоздвиженский<…>.

— Всех, со всем двором, министрами и всякой сволочью… высокопоставленной! Надо изобрести такое вещество, чтобы достаточно было полфунта, чтобы на месте дворца осталась огромная яма…”.

На той же странице — рассказ о нем “маленькой Наташи”:

“— У него всегда мокрые руки! А вчера он убил из ружья котенка. Ей-богу! Право! Потом схватил его за хвост и бросил через забор! Ей-богу! Право!”.

Этак засомневаешься, какой образ Ленина был ближе к оригиналу — идеализирующий советский или издевательский эмигрантский. Из романа Е. Чирикова совершенно неясно, как такой примитивный садист смог повести за собой многих далеко не бездарных людей, а потом и прибрать к рукам огромную страну. Колоссальной энергией, качествами лидера и даже каким-то обаянием Ленин обладал безусловно. Другое дело, на что он направил свои дарования.

Не только в отношении образа Ленина Чирикову изменяют вкус и такт, но М. Михайлова и А. Назарова, радея за своего недооцененного “протеже”, предпочитают останавливаться на достоинствах романа, впрочем, действительно значительных. Их трудами к читателю возвращается писатель, знакомство с которым будет ему очень полезно.

Сергей Кормилов