Владимир Коркунов

«Столица сердца» Беллы Ахмадулиной

Об авторе | Владимир Коркунов родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области, работал журналистом и преподавателем, печатался в региональной и центральной прессе. Член Союза журналистов России. Участник X форума молодых писателей России (Липки, 2010). Прошлая публикация в “Знамени” — “Пароходик с петухами” (2009, № 2).

Теперь эта работа теряет большую часть смысла и сути, потому что все вернее и вернее переходит в прошедшее время. Мне хотелось (но что теперь значат эти слова?) показать эту работу тому человеку, ради которого (и, в общем-то, для которого) я в августе 2010 года приступил к ее написанию. Но время не только лечит, оно в известной мере беспощадно и безвозвратно.

Наша встреча — единственная, если не считать нескольких телефонных разговоров — состоялась осенью 2008 года… Что осталось еще? Несколько писем, написанных ее характерным бисерным почерком, несколько книг, окантовавших века и тысячелетия, и стихи — результат одинокости больничных ночей. Написанный во время пребывания в Боткинской больнице цикл “Глубокий обморок” включил в себя несколько стихотворений о небольшом волжском городке Кимры. Белла Ахмадулина рассказывала о любви к маленьким городам, о том, что именно в них сохранилась исконная русская жизнь, день за днем выметаемая из столиц. Она говорила о Тарусе, после — о Кимрах, в которых не была ни разу, но которые в какой-то момент воссияли “столицей сердца”. Она слушала рассказы о Кимрах от медсестры Тани, читала небольшие краеведческие книжицы, привезенные заботливыми нянечками, писала стихи… “Я хочу еще написать о Кимрах, — говорила она. — Когда я вижу разруху, мне от этого больно. Я не против, чтобы они строили особняки. Но важно, чтобы сохранялось исходное. Таруса и… Кимры. Кимры менее знамениты, но разрушены больше”. И она написала — несколько строк в февральском номере “Знамени” за 2009 год, через десятилетие после того, как столкнулась с ними во время “глубокого обморока”. Любовь — не увлечение, не мимолетное, любовь к Кимрам — скорее, не конкретно к ним, а к частичке России, которой ее сердце никогда не изменяло.

В 2010 году — в августе и сентябре — я встретился с двумя санитарками, двумя Танями, ставшими героинями цикла. В письме к Наталье Ивановой, опубликованном в “Знамени” (2001, № 1), Ахмадулина отзывалась о Тане с такой теплотой: (“Таня Быкова — реальное, чрезвычайно милое лицо, чудесный русский характер, сохранивший благородную кимрскую старинность, когда-то знаменитую, теперь поврежденную и оскудевшую, к счастью, не совсем”), что искренность сравнения Тани с Ариной Родионовной, проявившегося в “Памяти Симона Чиковани” (“Как Таня к няне, я приникну к Тане…”), не вызывала ни малейшего сомнения. Одна из Татьян — Коростелева — отыскалась в Твери, куда переехала в 2007-м, другая же — Быкова — как и в конце 90-х, несла службу в столичных больницах, по несколько раз в неделю отправляясь из Кимр на суточные дежурства…

Воспоминаниям нянечек, санитарок конца 90-х, чьи пути на некоторое время пересеклись с Ахмадулиной, и посвящена эта статья. Помимо этого я позволил себе небольшой комментарий к стихам Ахмадулиной о Кимрах, дав справку о том, какие реальные события из истории Кимр попали в стихотворные строки. Возможно, эти комментарии ничего не добавят к эстетическому восприятию стихов, однако надеюсь, что они помогут некоторым образом почувствовать тот город, который однажды воссиял “столицей сердца” Беллы Ахмадулиной.

Образ санитарок в стихах Беллы Ахмадулиной в некоторой степени собирательный. “Кимрские жены”, которых нужда заставила отправиться в Москву “на ловлю нищенской зарплаты”, периодически смешиваются. Из одной Тани — Коростелевой — может “выглянуть” Таня Быкова, которая, в свою очередь, может предстать в ипостаси Люды Степановой. О последней сказано опосредованно: “Степанов-дед учен был Соловками…”, однако есть и “таинственное появление” — в примечании Ахмадулиной, существующем в одном экземпляре!

В моих руках — сборник стихотворений Ахмадулиной “Возле елки”, в котором на 27-й странице рукой Беллы Ахатовны внесено авторское примечание. Текст, ему предшествовавший, таков:

Казалось бы, все на своих местах — кошка “с исконно русским прозвищем”, сама по себе “анекдотическая” ситуация, да и Таня, о которой и до этого речь. Меж тем искусство вступило в противоречие с фактами. Кошка Фрося Табуреткина принадлежала не Тане, а Люде, даже не упомянутой Ахмадулиной “в общем списке” сестер и санитарок (“Две Тани, Надя, Лена — все из Кимр…”). Казалось бы, вполне естественное допущение, необходимое для придания художественному произведению целостности, вызвало у простых “душой и словом” кимрячек удивление — ошибка-то налицо! Белла Ахатовна, услышав разговор санитарок, улыбнулась, и приписала внизу страницы подаренного Татьяне Быковой экземпляра следующее: “На самом деле кошка Фрося Табуреткина принадлежит Люде Степановой (примечание автора)”.

Факт малозначительный, хотя и представляющий определенный интерес: трепетное отношение друг к другу, правдивость, честность и непосредственность женщин, приехавших из Кимр в Боткинскую больницу, подкупили Беллу Ахмадулину. Она не просто привечала их и беседовала о жизни и Кимрах, она дарила подарки, посвящала стихи, писала письма… Что-то исконно русское, живущее в них, волновало Ахмадулину и вызывало в ней, помимо интереса, такое же отношение — трепетное и внимательное.

С Татьяной Быковой, второй из двух Тань, но, как оказалось, “главной героиней” среди медсестер, я познакомился осенью 2010 года. Татьяна Анатольевна оказалась именно такой, какой представлена в стихах — скромной, отзывчивой, доброжелательной; она согласилась встретиться со мной сразу после возвращения с больничного дежурства из Москвы, где работает с 1998 года. Лет пять назад уволилась из Боткинской и перешла в роддом, в перинатальный центр. Но то время, когда судьба выбросила ее вместе с другими “товарками по несчастью” в Москву, буквально выдавив из Кимр (несмотря на это Татьяна Быкова отзывается о родном городе: “Мы здесь, как у Христа за пазухой”), во многих подробностях запомнилось ей.

“Мы работали посуточно, — вспоминает Татьяна Анатольевна. — Осенью, когда ездили на электричках в Москву, вагоны отапливались очень плохо. Когда начались холода, мы приезжали все мороженые, замерзшие. И спешили в больницу — отогреваться”. Тогда-то, после одного из “мороженых” приездов, Татьяна Анатольевна встретилась с новой пациенткой. “Ой, девчонки, вы откуда?” — запомнился Татьяне первый вопрос. “Из Кимр”, — отвечают. И тут же новый вопрос: “А где это?”. И те наперебой начали рассказывать о Волге, которая “прямо за домом”, о храмах, в которых рассказывают Богу о своих бедах и милости испрашивают… “Я рассказывала, какие у нас достопримечательности есть, — продолжает Татьяна Быкова. — Что много народу работало на Савеловском заводе, что места в Кимрах — залюбуешься… Говорили и о том, что со времен Петра I сапоги шили, а еще было предание, что придворные дамы, когда случайно беременели, рожали и кимрским няням отдавали своих детишек, отправляли их в Кимры”.

По “мистическому” совпадению, в конце 90-х годов отделение Боткинской больницы “кимрское было — столько девчонок...” — вспоминает уже другая Татьяна — Коростелева. Выброшенные в столицу на поиски заработка, кимрянки были и санитарками, и буфетчицами, даже в прибольничной церквушке работали. “Галя Колосова временно ушла из санитарок в прибольничную церковь, — вспоминает Татьяна Владимировна. — Рядом с больницей церквушка была, где отпевали умерших больных. Но Галя постоянно забегала к нам. Еще там была Лена, наша, кимрская, я не помню ее фамилии, черненькая такая… И много других!” .

Татьяна Коростелева, ныне живущая в Твери, не так много общалась с Ахмадулиной в Боткине, однако после того как жизнь перебросила Татьяну на другую работу, связь их не потерялась — будут письма, редкие телефонные разговоры, воспоминания… Были.

А в 1998 году говорили они о взорванном Покровском соборе, разрушенной Скорбященской церкви, Преображенском соборе… “Я как прихожу в церковь, в наш Преображенский собор, сразу Беллу вспоминаю, — говорит Татьяна Коростелева. — Я ей рассказывала про наши церкви, о крестных ходах с иконой Иверской Божьей Матери по осени... В письмах она наказывала поставить свечку перед иконой…”.

Мы беседуем с Татьяной Владимировной в ее тверской квартире, вокруг суетятся домашние, зовет пить чай дочь Рита… Во многом именно дочь способствовала тому, что встретились автор и герой стихотворения: “Я случайно попала в Боткинскую больницу, — признается Татьяна Владимировна. — Работала начальником конструкторского бюро на “Савме” (“Савеловский машиностроительный завод”. — В.К.), а денег нам не платили. На работу ходили, но... без зарплаты. А у меня Рита поступала учиться. Не отправишь же дочь с тремя копейками, чтобы она там недоедала? Тут лучше самим недоесть… Я и решила, что надо куда-то устроиться. Но и здесь не увольнялась. Работала без выходных — трое суток в Москве, трое — в Кимрах. Спасибо руководству завода, сделали такой график, что я могла и в Москву ездить”.

А после того как Татьяна Коростелева привезла Ахмадулиной книги о Кимрах, именитая пациентка удивила сестер… “Она нам про наши Кимры больше рассказала, чем мы о себе знаем! — до сих пор удивляется Татьяна Быкова. — Как к нам икону везли, Иверскую Божью Матерь, несли ее на руках…”.

Многое из рассказов санитарок, больничных случаев и событий находило отражение в “Глубоком обмороке”. Эта констатация больничной жизни, многомерная, многосюжетная при ближайшем рассмотрении, с расстояния представляется отражением небольшого мирка, в который попали самые разные люди, вынужденные какое-то время быть вместе. Они находят общее друг в друге, близкое, объединенное абстрактной бедой: болезнью тела — со стороны пациентов, болезнью души — со стороны общества, забросившего, надо полагать, не только “кимрских жен” в больничный мир. И нянечки, кимрские нянечки, ухаживали теперь не за нежеланными детьми придворных дам, а за пациентами Боткинской больницы.

“Она к людям относилась с уважением, к тем, которые помогают, — вспоминает Татьяна Быкова. — Вот мы, нянечки… Ее дочки навещали, Лиза и Аня. Бывало, я приду в палату, они сразу вставали. Белла Ахатовна говорила, что они так привыкли — очень уважительно всегда с няней общались. “Мы в разъездах с Борисом, — говорила. — Дочки с няней оставались””. Поэтому и полны особой теплотой строки Ахмадулиной о Тане Быковой — няне, незримыми нитями связывающие ее с другой, всем известной няней: “…“Я Вам пишу”… — вот и пиши, радей! // Как Таня к няне, я приникну к Тане”.

И через годы не забыла Белла Ахатовна о скромной санитарке из городка, где “Волга за окном”. Когда персонал корпуса, где трудились кимрячки, готовился отмечать наступающий 1999 год, в отделении раздался телефонный звонок. ““Тань, тебя к телефону”, — вспоминает о неожиданном звонке Татьяна Анатольевна. — Подхожу. Белла Ахатовна: “Таня, приезжайте ко мне, у меня здесь подарки для Вас””. Так и появились в доме Татьяны Быковой Санта Клаус, ныне квартирующий у внучки, но каждый год неизменно занимающий место у елки; рукавицы, которые сколько холодов и электричек повидали на своем веку, но до сих пор служат хозяйке верой и правдой; термос: “Его Борис Асафович привез. Белла Ахатовна говорила ему: “Привези, Таня замерзает!” И этот термос у меня 11 лет был. Но в марте на кухне пожар случился, и термос сгорел тоже… А я с ним в те годы в больницу ездила, согревал он меня…”.

Пытается согреть меня — чаем — и Татьяна Анатольевна; мы расставляем на столе чашки, пытаясь найти место среди книг, писем, газетных вырезок, фотографий. На одной из них Ахмадулина. На обороте рукой Беллы Ахатовны написаны слова: “Милая, дорогая Танечка! От всей души моей желаю вам радости. Благоденствие трудно достижимо, но Ваше благо — в Вашей семье, в Вашем добром и светлом характере. Будем и мы считать, что посуда бьется к счастью. Спасибо Вам! Ваша Белла Ахмадулина. 26 ноября 1998”.

О том, что посуда у Татьяны Анатольевны не держится в руках, она со смехом рассказывает мне: “Вот у меня вечно из рук все падает, начинаю мыть посуду — все разлетается. Бывает, даже так, что и пить-то не из чего”. О том, что разбитое — к счастью, Ахмадулина написала не только на подаренной фотографии, разбитый сервиз оказался и в “Глубоком обмороке”: “…грохнулось приданое сервиза, // своею волей быть не пожелав”. И позже: “Сегодня — дети дедовскую чашу // раскокали о мыльный водоем. // Я говорю ей: — Таня, это к счастью! — // Вздыхаем и смеемся с ней вдвоем”.

Татьяна Быкова была для Ахмадулиной не просто героем стихотворения, пациентка и санитарка действительно были духовно близки наперекор всяким социальным статусам. В письме Татьяне Коростелевой Ахмадулина рассказала, что они “очень сдружились” с Быковой; в февральском номере “Знамени” за 2009 год ей уделяется куда больше внимания. Впрочем, судя по всему, в “Знамени” образы Татьян — Быковой и Коростелевой — смешались, и события, связанные с ними, причудливо переплелись. И все-таки некоторые слова вполне можно отнести сразу к обеим женщинам: “Я нежно возлюбила санитарку Таню, как и многие ее подруги, проживающую в городе Кимры. <…> Сама же Таня была очень добрая, пригожая, умно претерпевающая невзгоды своей юдоли. Таня постоянно, во время ночных дежурств, рассказывала мне о своем родном городе Кимры, когда-то в давние времена пышно знаменитом, богатом, славившемся своими ярмарками, особенно же, со времен Петра I, сапожным ремеслом”.

Когда я попытался прояснить, о которой из них идет речь в “Глубоком обмороке” — мы обсуждали события, связанные в разбитым сервизом, — Татьяна Анатольевна, немного смутившись, сказала: “Обо мне. С Таней (Коростелевой. — В.К.) она больше про Вашего папу говорила (об этом знакомстве Б.А. рассказала в том же номере “Знамени”. — В.К.) А белиберду всякую я несла. Вечно жалуюсь на жизнь…” И добавила: “Она так всегда сочувствует, что стараешься не злоупотреблять ее вниманием…”

Образ Тани запечатлен не только в “Глубоком обмороке”. Еще в двух стихотворениях Ахмадулиной: “Памяти Симона Чиковани” (из цикла “Сны о Грузии”) и “Шесть дней небытия не суть нули…” (из цикла “Блаженство бытия 1999—2000”) — появилась ее “любимица” Татьяна. Да и как было не появиться, коли “одинокостью” наполнялись больничные ночи: “В ночи мой почерк прихотлив, заядл. // Но все-таки — какая одинокость: // “Скорбященским” кладбищем ум занять // и капельницы славить одноногость”; Татьяна, по мере сил, скрашивала его, заходя вечером в палату и… забывала про время.

““Пойду я мыться”, — говорю Розе, — продолжает вспоминать Татьяна Быкова. — Та в ответ: “Ну, иди”. А я зайду по дороге к Белле Ахатовне, про все забуду! Девчонки смотрят: нет меня и нет, думают: ну, наверное, Таня упала, пойдут искать меня… И находят — у нее. И там у нас целые посиделки, всегда привечала нас, никогда не чуралась…”.

Однажды в слезах прибежала Татьяна к Белле Ахатовне: ходила в реанимацию, что в соседнем корпусе, и увидела женщину на каталке, покрытую простыней, одни волосы видны… И это “происшествие” попало в “одинокость” больничных ночей: “…вошла, рыдая, санитарка Таня…” потому, что “Особенно Татьяну потрясла // волос еще живая беззащитность…” (из стихотворения “Шесть дней небытия не суть нули…”)

В стихотворении “Памяти Симона Чиковани” отразилась дочь Татьяны — Ольга, русская по национальности, но — похожая на грузинку. Между Грузией и Россией оказались и Татьяна, и бывший ее муж — ныне покойный — Вова, и дочь Ольга. “Смешение имен, времен и Кимр // с тем краем, что зовется: Сакартвело, — // безгрешно” — пишет Ахмадулина в конце стихотворения. В самом деле. Кимры — образ уходящей России, стал связующей ниточкой между прошлым и настоящим, между людьми и странами, тем более что и в Кимрах, в семье “любимицы” Тани, нашлась “грузинка” Ольга!

В конце беседы я записываю имена и телефоны других медсестер и санитарок из “кимрского десанта”. Кто-то так и продолжает работать в Боткине, кто-то перешел в другую клинику, кто-то оставил служение медицине. Да и разлетелись по городам они, “кимрские жены”, в поисках лучшей доли — кто-то в Дмитрове оказался, кто-то нашел новый дом в Дубне… Чудесным образом в Кимры переехала одна из медсестер-москвичек. Действительно смешение! Такое отчетливое, когда посмотришь на события десятилетней давности, на судьбы, которые начали запутываться в бесконечном беге времени…

Но что бы ни было, в памяти женщин, отправившихся в конце 90-х “на ловлю нищенской зарплаты”, останется образ чуткой и трогательной женщины, с большой любовью и вниманием относящейся к простым людям, не только посвящавшей им стихи, но и дарившей частички своей бесценной души.

Поэтический цикл “Глубокий обморок” закончен в 1999 году. В его основу легли события, случившиеся в конце 1998 года — когда Б.А. оказалась в Боткинской больнице. О том, что в цикл попадут некоторые эпизоды из истории Кимр, Ахмадулина поделилась в письме от 27 ноября 1998 года (по дате написания), адресованном В.И. Коркунову: “У меня кое-что затеяно в честь Кимр, если получится, я пошлю Вам”. Через некоторое время стихи были переданы через санитарок Боткинской больницы, и фрагмент “Глубокого обморока” увидел свет в газете “Кимрский вестник” от 27 июня 2000 года.

В некоторых фрагментах цикла (VIII—IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах) Б.А. упоминает о событиях, связанных с историей Кимр. Поскольку они малоизвестны, некоторые комментарии представляют определенный интерес. Комментарий будет построен следующим образом: будут приведены строки из “Глубокого обморока”, затем — текст комментария.

Первое упоминание о Кимрах относится к 1546 году. Именно тогда, в грамоте Ивана Грозного, в которой царь повелевает продавать соль, среди прочих населенных пунктов появились и Кимры. Торговые пути и таможенная служба, имевшаяся там, позволяют предположить, что Кимры уже в то время были крупным торговым селом.

Первое описание Кимр датируется 1635 годом, из которого явствует, что в 105 кимрских дворах проживал 651 человек, что в сравнении с окрестными селениями было весьма неплохо. (Писцовая книга 1635 года, из которой взяты эти сведения, хранится в Кимрском краеведческом музее).

Результатом многолетней работы кимрского краеведа А.З. Суханова стал труд “Бывшие владельцы села Кимры в XVI—XIX веках”, собранный буквально по крупицам в архивах страны. Из него следовало, что территория, где находилось село Кимры, передавалась различным владельцам за службу царю…

За период с первого упоминания и до выкупа села немало князей, бояр и графов становились его владельцами. Первым стал родственник царя, боярин князь Владимир Старицкий, получивший его во владение у царя Ивана IV 10 марта 1555 года. Старицкий был одним из претендентов на престол, и вскоре Иван Грозный расправился с ним, силой заставив вместе с домочадцами выпить яд.

Следующий владелец Кимр — боярин князь Федор Мстиславский (потомок Великого князя Литовского Гедимина), которому царь Федор пожаловал Кашин с уездом, в состав которого входили и Кимры. Князь скончался в 1622 году, не оставив наследников.

Спустя тринадцать лет, в 1635 году, царь Михаил Федорович отрядил Кимры боярину князю Алексею Львову, после смерти которого в 1656 году (он также не оставил наследников) Кимры вновь перешли в статус дворцовых сел.

В 1688 году Кимры были пожалованы боярину Федору Салтыкову, отцу Прасковьи Салтыковой, которая стала женой царя Ивана V. К этому времени Кимры получили известность как село обувщиков, торговые связи росли и крепли, кимрские сапожники начали выполнять государственные заказы по производству обуви. К примеру, они работали над “обувным” оснащением создаваемой Петром I регулярной армии… Слава обувного центра росла, и через некоторое время за Кимрами закрепилось неофициальное название: “Столица сапожного царства”.

В дальнейшем Кимры становились владениями родни боярина Салтыкова: сына Василия, дочери Анастасии (графини Ромодановской), а затем внучки — Екатерины Головкиной, чей муж Михаил Головкин был в отдаленном родстве с императором Петром I. Михаил Головкин играл немалую роль при дворе: занимал пост русского посла в Берлине при Петре I, был сенатором и возглавлял монетную канцелярию и денежный двор при Анне Иоанновне, стал вице-канцлером внутренних дел при Анне Леопольдовне и Иване VI. После дворцового переворота 1741 года, он был приговорен к казни, затем помилован и отправлен в ссылку на Колыму, где и скончался. Как говорят очевидцы, вел он себя малодушно, в отличие от жены, отказавшейся от дворцовой жизни и отправившейся за ним вслед. А село в очередной раз вернулось в государственную собственность.

В 1762 году указом Петра III (неподписанным; официально он был подписан уже Екатериной II) Кимры перешли к роду Скавронских (родне Петра I) — графине Анне Карловне Скавронской (супруге государственного канцлера графа Михаила Воронцова), тетушке Петра III. Во времена “правления” Воронцовых Кимры получили серьезное развитие в торговом отношении, росли и ширились ярмарки. Шел рост и в кустарном промысле — все большее число обуви производилось кимряками, считавшимися “лучшими портными, сапожниками и другими ремесленниками” России. Бурное развитие торговли способствовало строительству в 1767 году Гостиного двора с тридцатью каменными лавками (ныне здание Гостиного двора постепенно разрушается, на его месте, вероятно, будет выстроен торговый или развлекательный комплекс). После смерти Анны Воронцовой (1775 год), которая пережила мужа и сама стала владелицей села, Кимры продолжали оставаться родовым имением и отошли ее брату, — графу Мартыну Скавронскому, затем, в 1776 году, — его сыну, графу Павлу Скавронскому, который женился на Екатерине Энгельгардт, племяннице Потемкина, фрейлине Екатерины II. В 1793 году Павел Скавронский умер, его жена Екатерина, оставшаяся владелицей Кимр, вернулась ко двору. Там она влюбилась в мальтийского рыцаря, итальянца, графа Юлия Литту, будущего министра Павла I, у предков которого (Литы) когда-то служил сам Леонардо да Винчи. Пышная свадьба состоялась в 1798 году, молодых венчал католический священник. Поступив на службу при Павле I, во времена правления его сына Александра I Юлий был назначен смотрителем императорских дворцов и садов, в 1811 году он вошел в Государственный совет, а в 1826 году, при Николае I, стал обер-камергером.

В конце правления Павла I Литта был сослан в Кимры, которые стал обустраивать по своему вкусу, отстроив имение — каменный трехэтажный дворец; создав зверинец, лебединый пруд, террасные пруды, липовые рощи… Дворец, впрочем, достроен не был, поскольку в 1801 году Литте наконец разрешили вернуться в Петербург. Однако во времена Литты на очередной виток развития вышла кимрская торговля — процветали отношения с Петербургом, большого размаха достигла торговля хлебом. Естественно, не было забыто и обувное производство. Расширялись государственные заказы, в печатных источниках того времени нередко встречалась информация, согласно которой кимряки в 1812 году обували всю русскую армию.

Последней владелицей Кимр стала графиня Юлия Самойлова, внучка Екатерины Скавронской-Литта (у Екатерины и Юлия не было детей; граф пережил жену на десять лет), которой граф Литта еще при жизни передал правление над Кимрской вотчиной. Юлия Самойлова известна прежде всего тем, что ее многократно изображал на картинах Карл Брюллов. Интересен факт, что три женских образа на картине “Последний день Помпеи” — разные изображении Юлии Самойловой (Брюллов написал еще немало портретов Юлии; что говорить, если сам Пушкин посвятил ей строки: “Ей нет соперниц, нет подруг, / Красавиц наших бледный круг / В ее сиянье исчезает…”).

В 1846 году кимряки откупились от терпящей финансовый крах Самойловой, жившей в то время за границей, — за внушительную сумму в 495 тысяч рублей. В этом им помогло правительство, однако доходы кимряков позволили откупиться сравнительно быстро — за десять лет, и они стали свободными еще до крестьянской реформы 1861 года.

В 1901 году на правобережье нынешних Кимр, где тогда располагалась деревня Савелово (присоединена к Кимрам в 1934 году), появилась железнодорожная станция с одноименным названием, впоследствии связавшая Кимры с обеими столицами.

В 1907 году в Кимрах создана обувная фабрика “Якорь”, будущая “Красная звезда”, продолжившая традиции кимрских сапожников.

Статус города село обрело указом Временного правительства от 3 (16) июня 1917 года.

В 1918 году Кимры стали во главе новообразованного Кимрского уезда Тверской области; в 1929 году — Кимрского района Московской области, а в 1935-м вошли в состав Калининской (ныне Тверской) области.

Во второй половине XX века на правобережье Кимр активно развивалось градообразующее предприятие — Савеловский машиностроительный завод (до 12 000 рабочих), в последние годы влачащий жалкое существование.

На территории нынешнего Кимрского района располагалось имение графов Голенищевых-Кутузовых (родственников полководца Кутузова) Шубино; в 1901 году в Кимрах родился писатель Фадеев, а в деревне Маркуши Калязинского района (ныне Кимрский район) — писатель Никифоров-Волгин; в 1937 году в Кимрах жил Осип Мандельштам. В конце 1937 года в Кимры (до 1945 года) перебрался Михаил Бахтин. В этих краях родились авторы учебников по экономической географии и современному русскому языку Иван Витвер и Евдокия Галкина-Федорук. Кимрский район — родина ученого-слависта Сергея Никольского; здесь же родился авиаконструктор Андрей Туполев. В Кимрах жили народная артистка СССР Нина Сазонова, считавшая Кимры родиной; известный художник и архитектор Савва Бродский и многие другие.

В 1813 году в Кимрах был возведен храм Вознесения Господня (на Вознесенской, ныне — Зареченской стороне города), закрытый в начале 1941 года и вновь открытый лишь в 1991 году. Подворье Ильинского Свято-Троицкого монастыря (однопрестольный храм) было открыто, вероятно, в 1910-е годы, а в 1923 году уничтожено. Ныне на месте бывшего храма — спортзал фабрики “Красная звезда” и редакция газеты “Кимры сегодня”. Иоанно-Предтеченская церковь была построена в 1875 году на территории нынешнего правобережья Кимр. Московский областной исполком ликвидировал храм, на его месте был возведен военный городок. В 1816 году был заложен (а в 1825 году освящен) самый, пожалуй, величественный храм села Кимры — Покровский собор. В 1832 году рядом с собором была возведена Троицкая церковь. В 1930 году Покровский собор был закрыт, однако Троицкая церковь принимала прихожан еще несколько лет. В 1936 году собор был взорван, на его месте построен клуб промкооперации, впоследствии — драмтеатр. Троицкая церковь, к тому времени использовавшаяся как склад, в 1938 году была разобрана на кирпичи.

Скорбященская церковь была возведена в тех местах, где устраивал свой зверинец граф Литта (в 1877 году), и приписана к Покровскому собору. В 1933 году храм был взорван, а на его месте устроен городской парк. Многие десятилетия надгробные памятники кладбища при храме находились на территории парка, где проходили народные гулянья.

Спасо-Преображенский собор был открыт в 1911 году. В годы Советской власти храм закрылся (последняя служба состоялась в 1929 году), над священниками начался уголовный процесс. По его итогам церковное имущество описали, протоиерея Федора Колерова, а также мирян Анания Бойкова и Михаила Болдакова расстреляли. В 1998 году они были причислены к лику местночтимых святых, в 2000 году РПЦ причислила их к лику общецерковных святых. После показательного процесса храм преобразовали в клуб, но в 1947 году, за помощь в борьбе с фашизмом, Спасо-Преображенский собор был вновь открыт для богослужений.

О том, что бояре, графы и князья посещали Кимры, явствовало из предыдущего комментария, в котором мы говорили о владельцах села. Однако первое “царское” посещение состоялось лишь в 1837 году, когда Кимры с обзорной поездкой по империи посетил Великий князь Александр Николаевич. Семьдесят пять лет спустя ему, вошедшему в историю под именем Александра II Освободителя, в Кимрах был поставлен памятник, “замененный” впоследствии на памятник Ленину. Александр Николаевич заглянул в приготовленный для него дом, побывал в Покровском соборе и убыл в тот же день в Калязин. Посещение Кимр, однако, запомнилось ему, о чем он писал отцу.

В 1840 году Кимры проездом посетил Николай I. Правда, внимание его касалось, скорее, лошадей; сменив их, самодержец двинулся в дальнейший путь.

Август 1866 года ознаменовался приездом в Кимры Великих князей Александра Александровича (будущего Александра III) и Владимира Александровича. Князья прибыли в Кимры на пароходе, пообщались с депутатами, волостным старшиной, детьми и др., а также посетили Покровский собор, после чего вернулись на пароход.

Великий князь Владимир Александрович посетил Кимры и в 1892 году, когда осматривал войска и учреждения Петербургского военного округа. Он пробыл в Кимрах около трех часов, еще раз посетив тот же собор, в котором был с Александром двадцать шесть лет назад.

Общая ситуация в стране, не способствовавшая развитию производства, предопределила, что многие работники фабрик и заводов в середине 90-х годов оказались без работы. Градообразующее предприятие города ОАО “Савма” (ныне: ОАО “Савеловский машиностроительный завод”), на котором в советский период работали до 12 000 жителей города, с течением времени сократило количество работников почти в десять раз. Сейчас предприятие — на очередном витке развития, открываются новые вакансии, расширяется производство.

Среди тех, кто потянулся в 90-е на заработки в Москву, были и новоиспеченные санитарки, устроившиеся в Боткинскую больницу. Татьяну Коростелеву, к примеру, побудили “ловить нищенскую зарплату” многомесячные задержки на Савеловском заводе. Татьяна Быкова потеряла работу в кимрском подсобном хозяйстве. О заводе как о самом крупном в Кимрах предприятии санитарки не раз рассказывали Белле Ахмадулиной.

Покровский собор — один из самых величественных храмов в Верхневолжье, внешне похожий на столичный Успенский собор — был построен в 1825 году, а взорван в 1936 году. Кампания, посвященная закрытию Покровского собора, началась в 1925 году, когда на 100-летие собора прибыл Тверской владыка Серафим. Пресса отреагировала на это своеобразно — появился цикл материалов, призывающих прекратить колокольный звон, закрыть собор и устроить на его месте культурное учреждение. В 1929 году горсовет отправил в Москву ходатайство о закрытии собора, мотивированное тем, что он не представляет архитектурной ценности. Ходатайство было удовлетворено, и в 1930 году постановлением Московского областного исполкома — Кимры тогда входили в Московскую область — храм был закрыт. С куполов было снято золотое покрытие, собор был частично обезглавлен и в таком виде стоял вплоть до взрыва в 1936 году. После разбора завалов на месте бывшего храма был возведен клуб промкооперации, впоследствии — драмтеатр. Интересна литературная ассоциация, связанная со священником храма А.П. Молчановым. Дело в том, что Молчанов в 1901 году совершил обряд крещения родившегося в Кимрах писателя Фадеева. Несколько лет спустя дом, в котором жили Фадеевы, был снесен — на его месте вырос Преображенский собор, а позже был уничтожен и “духовный” дом священника.

Кладбищенская церковь, упомянутая Б.А., была построена в 1877 году и приписана к Покровскому собору. Как следует из грамоты архиепископа Тверского и Кашинского Филарета, возле вновь отведенного кладбища было решено строить новую церковь в честь Пресвятой Богородицы “Утешение всех скорбящих” (в народе — Скорбященская церковь). Кладбище было обнесено каменной оградой, главные ворота сохранились и поныне. Оно считалось крупнейшим в Кимрах, на нем хоронили жителей Троицкой части города (по названию собора). Приписка же к собору означала, что службы в церкви с престолом в честь иконы Пресвятой Богородицы “Всех скорбящих радость” проводились священниками Троицкого храма. В 1933 году церковь была взорвана, а кладбище закрыто.

Еще до момента закрытия кладбища в прессе раздавались призывы о его ликвидации, закрытии и превращении территории, на которой были похоронены предки горожан, в парк культуры и отдыха. Собственно, определенный резон в этих просьбах был — ранее на территории кладбища как раз и располагался парк — территория, преобразованная под свой дворец графом Юлием Литтой. Как мы уже говорили, Литта устроил в Кимрах зверинец с диковинными зверями, лебединый пруд, пруды, населенные разными породами рыб, липовые аллеи… Однако с тех пор на этих местах вот уже несколько десятилетий покоились кимряки. Таким образом, не дождавшись окончания процесса минерализации, власти приступили к созданию городского парка.

Во второй половине 2000-х годов на бывшее кладбище были перенесены и основные городские мероприятия — празднование Дня города (ранее проходившее в центре города у памятников Ленину и Туполеву), Дня студента и др. В течение нескольких лет в конце 1990-х — начале 2000-х на территории парка проводилась открытая дискотека (впрочем, дискотека проводилась и раньше — в советское время).