царствуй детка не серчай

заставляли остаться живым: чтобы наверняка —
рисовали усталое солнце, другие предметы;
выкликали, искали, хотели оставить пометы
в специальных разделах спасительного дневника,
запереть от судьбы в кипарисовом теле ларца —
ты теперь пассажиром в дежурном бумажном вагоне,
и тебя, может быть, может быть, до утра не догонят
бытовые убийцы и девушки в белых венцах

Когда из города уходит супрематист чернил и праха,
гудит пустая черепаха, послушна ветру и погоде,
в песке, осоке.
Ещё на дровяном сарае кивает жаба икряная.
Но прочим пофиг.

Долги раздать, проститься с Ними,
сменить район, эпоху, имя,
порвать связующую нить,

соседям сверху подарить
четыре пары хромосом —
меланхолическим котом,
в конечном счёте, обернуться
вблизи неведомого блюдца
и с продолжением — потом.

створы чёрные запахнуты
хлад и спуд
под землёй кроты и мамонты
не уснут.
жаркими ушами голыми
шевелят
шепчут тайное весёлое
невпопад.

створы чёрные распахнуты
на три дня
под землёй кроты и мамонты
ждут меня

лопнул стакан голубого стекла
воют осколки над головою
веточкой чайной, мёртвой пчелою
в небе запутался аэроплан.
эй, авиатор, это — война
бьются мои флора и фауна
за каланчовкой — чёрная рана
фанни каплан воскрешена!

болтай дурачок говори
вон императрица мари
вертится в розовом облаке
в золотистом гамаке.
внизу благодарно орёт
её перочинный народ
она любит когда почести
бросает вниз конфетти.
пружинный кентавр заводской
болеет любовной тоской
но он не запрыгнет в облако
нет наверняка

Маша, Маша, мать твою, не пускала б более
Пароходик по ручью чёрной меланхолии.

Там на палубе обед, с кренделями полочка,
Мой лирический портрет, а во лбу иголочка.

1. позабудь что в переходе нашептали кот и кит
сорок лет сопи на печке
перекладывай словечки
ты не слушай как карлушей будешь пытан и убит.
кошки серы кошки белы царствуй детка не серчай
спи на тёплом ложементе
пусть звенит на киноленте
бодрийара пифагора переехавший трамвай

2. а у платформы лося
вечером кто-то вещий

имя твоё скрежещет
но ничего не бойся
ведь из последней силы

зорко следят за нами
божии крокодилы
розовыми глазами

Верти, накручивай словес тугую вязь;
Щелчок — из рук летит пластмассовый стаканчик.
Я маленький звонарь, я оловянный мальчик,
Я жив, пока строка не порвалась.
...Когда просыплется песчаная строка,
В последнем приступе забьётся колокольчик,
Проступит на песке твоя личина волчья.
Отец, я оживу в твоих черновиках.

Гудят ночные небеса: злодей злословит и змеится.
Не спит прекрасная девица, боится…

Скоро три часа…
…Но утром! погляди с балкона: велик, прекрасен и нелеп
Уже парит на небе Феб, ловец унылого Пифона;
Звенит весёлою стрелой — змея летит на дно колодца —
А бог кивает головой и заразительно смеётся.

Лети, не упусти губительный нектар —
Горящий мёд в гудящих горних цветоложах,
Мы будем веселы, мы станем звонкокожи,
Пускай пожарищем закончится пожар,
Пускай опять бубнит бессмысленный креол:
“Есть Книга Слов — и на двенадцатой странице
Стальные лепестки небесной медуницы
Разят безумных пчёл!”

Я последний осенний прохожий, а тут
Только жёлтые листья по лужам плывут.
Эти лужи — без дна, этот город — китай,
Ты последние сводки ночные читай —
Им положено быть где-то в области сердца.

Не разгадывай ночь — не читая, уйду.
Утром листья-галеры замёрзнут во льду,
И гребцы на галерах, конечно, умрут —
Так всегда умирают рабы поутру,
Если некуда плыть, если некуда деться.

Засыпает летний сад, только ангелы не спят.
Страшны, страшны, где трава арамейские слова.
Точат пилы, топоры, погодите до поры
Торопливые цветы. Берегись. Не спи и ты.

Придумали, что ручкой на листах бумажных
мы будем что-то в домике за городом писать.
У озера такая благодать, и многое неважно.
Здесь поутру рыбак из просветлённых
швыряет в озеро зеркальные шары,
готовит сладкий вар для сумеречных рыб
и жарко дышит на личинок пленных —
железом ранит их и тоже вдаль бросает.
Они висят — ни живы, ни мертвы
среди утопленной травы.
Вот здесь мы поселились где-то в мае,
но нас теперь уж нет, мы не того хотели —
гляди: на дне деревья, а на небе дым,
и шевелятся клейстером живым
неназванные рукописи в съеденном портфеле.

Дом пропал, закончен карнавал, дымно, разноцветный воздух вышел.
Мумии чужие
             сушатся на крыше —
                                       ране ангел летний ночевал.
Ах, зачем терпеть неблагодать — мы бы этот дом давно продали,
Да у нас Орфей сидит в подвале и никак не хочет вылезать.

ах какой у нас был фикус в так называемой кадке
а теперь он сука прячется от всех в лесопосадке
насовсем поселился за совиным деревом
но ведь мы ему точно ничего не сделали
почти не донимали разговорами о стихотворениях
белых чёрных разноцветных и сиреневых
практически не заставляли никем восхищаться
ну за что же он так с нами (братцы)

в неуказанной стране на заснеженной стерне
тихо ропщут зверокошки
и на кухнях понемножку
бродят призраки борщей
тени брошенных вещей
вяло ноют под скамьёю
смысла ищем всей семьёю

жжётся правильный глагол
я искал, но не нашёл.
может, здесь скребутся бесы

за каким-то интересом
— что такое, кто такой? это ветер над рекой
воет, веет, веселится гладит пальцы, кольца, лица
у посёлка тыловой пристань чёрная дымится
— ты откуда, человек? — мама, родина, артек
нет возврата никуда только лёгкая вода
льётся с севера сюда шелестит по красной глине
видно, мы с тобой на льдине уплываем навсегда

Вчера ярился чёрный водолей:
Пока, зарывшись на заснеженной поляне,
Троллейбус дул на отмороженный троллей,
Рядами вырвавшись наружу, поселяне.
Плясали, с ними дядька Агасфер —
И в небе ездоки внезапно замечали
Асимметричный крест в искрящемся овале
И слышали шуршанье сфер.

Время даст лечебных штучек, время спрячет за стеной,
но сперва тебя помучит колокольчик костяной.
Он радирует такое на запретной частоте,
что любовный бронепоезд разорвётся в животе.
А любовные солдаты — заводные сапоги —
вынесут тебе мозги. Но они не виноваты.

Горацио, герой природных драм —
нелепый мир его ломал напополам,
да призадумался — быть может, стыдно стало;
герой от радости давай вертеть забралом.
(Так рано утром из последних сил
открытый космос терпит космонавта,
его сварливых баб, его собачку в бантах —
лежит, нахохлившись, и губы закусил.)
Но тщетна радость — в середине сентября
гляди, кого влекут дебелые вакханки
в соседний лесопарк на чёрные полянки:
прощай герой. Жизнь прожита не зря.

гудят рассветы над золой
там поварёнок удалой
гоняет несъедобных тварей
а остальных берёт и варит
и из обглодышей несложных
меланхолический художник
других ваяет много лет
но не угадывает цвет

он просил и не снилось наверно пора
там по синему дыму правее и выше
пилигримы купальщицы и доктора
сторожа и певицы его не услышат.
он просил и спасибо и не было сил
чтоб осталось хотя бы девятое лето
где оранжевый август нарядный дебил
с голубыми глазами мычал до рассвета

Жизнь — весёлая игра. На Венецианском фронте —
Pronto, pronto — вы умрёте, вы умрёте до утра.
Но безумный сваебой, словно позапрошлым летом,
Чёрным шёлковым манжетом заполощет над собой —
Подбирается гроза, куполам и минаретам
Тем же неслучайным цветом пририсованы глаза —
Льётся мёртвая вода. Вы плывёте, вы идёте,
Вы проснётесь в самолёте — мы играем в города.

но никто расспрашивать не станет
что за дым лежит на поле брани
и какие бабочки кружат
забродил тяжёлый виноград
ночью выбита земная пробка
по параболе под утро робко
к нам спускалась лунная блесна
только лунка дымная тесна

У нас зима, собака лижет лёд,
природа умерла, душа опять поёт,
почтенный альбигоец выдувает дым,
натужится и машет флагом шерстяным.

Ближе к обеду над остановкой летела собака —
Собака себе и собака, но любая собака двояка:
Для тех, кто глядит с остановки, — она непристойна, преступна —
Горды вымена, остальное, природа её целокупна,
И всё это оттого, что внизу у неё мало меха.
Но собака прилична глазу Того, Кто Всегда Смотрит Сверху.