Феликс Нодель

Ролан Быков. Дневники

Я знал его — я его не знал

Я познакомился с ним в 1945-м, как раз в тот год, когда он начал свой первый юношеский дневник, и на протяжении полувека с лишним у меня с ним было множество разнообразных “пересечений”. В составе театральной студии Московского городского дома пионеров мы плыли по Волге, и я присутствовал на спектакле с его участием в разрушенном почти до основания Сталинграде. В разное время я видел его на сцене (в ролях Кота в сапогах, Учителя королевы, Алеши Пешкова и Пушкина), на кино- и телеэкране (наиболее яркие впечатления: скоморох, Иван Карякин, Савушкин, Ефим Магазанник, Хрущев — в фильмах “Страсти по Андрею”, “Служили два товарища”, “Мертвый сезон”, “Комиссар” и “Серые волки”, а также — “Домовой” с ни на кого не похожей декламацией стихов Маяковского и размышлениями о его поэзии). Общался с ним и творчески, репетируя под его руководством роль в спектакле “Двадцать лет спустя” М. Светлова, замещая его во время болезни в “Двенадцати месяцах”; в период его работы над фильмом “Телеграмма”, где он снимал в главной роли моего ученика, он дважды выступал у меня в школе (блистательно рассказывая о будущем фильме и говоря об эволюции положительного героя в советской кинематографии), а я бывал у него в студии и дома. В Академии педагогических наук, будучи аспирантом, я слушал его экспромт (“Ролан может на любую тему держать двухчасовую речь, и все логично, и все умно, и все убедительно”, — свидетельствует драматург Александр Хмелик, а режиссер Генрих Габай добавляет: “Ролан, сколько я его знаю, ходит весь в манифестах”). Доводилось присутствовать на обсуждениях книг в Доме актера, когда он вдруг кивал на меня, большинству не знакомого, заявляя: “Феликс не даст соврать…”. Приглашал он на премьеры и творческие встречи меня с женой, а то и с учениками; присутствовал я и на церемонии вручения подарков всем участникам фильма “Телеграмма”.

“Дневники”… Читая их, я вспоминал Печорина и Глумова и почему-то представлял себе, каким мог бы быть дневник Чацкого. В своей книжке о Ролане Быкове И. Левшина высказывает такую мысль: “…думается, что признанное всеми еще с отрочества “премьерство” Ролана, его постоянная уверенность в себе, его неистребимая наступательность, заставляющая собеседника, зрителя, слушателя поверить в само собой разумеющуюся первостепенность всего, что делает и говорит Быков, — тоже с его стороны актерство: “Быков самоуверен, хвастлив, нескромен и недобр”, — говорят одни. “Быков застенчив, неуверен, доброжелателен и мил”, — говорят другие”.

“Юношеские дневники” — в конце книги, но я начал с них: не терпелось проверить, таким ли был их автор, каким он казался нам, младшим. Чуть ли не на каждой странице — самохарактеристики, совершенно неожиданные: “я гаденький человечек средних способностей”; “фу, какой я пошляк!”; “я до того мелок, эгоистичен и нечестен, что даже страшно… я сейчас мещанин”; “опять играю! Играю в любовь, во влюбленность. Ужасная привычка!”; “Опять играл в деньги — страшный азарт”; “Снова пьян, не хочется трезветь”; “я безволен, я нецелеустремлен”. И — обобщение: “Все, что могу делать не так, — делаю. Ужас…”.

Если не знать дальнейшего, можно опрометчиво оставить без внимания все более настойчиво перекликающиеся строки: “Теперь надо… начинать работать над собой… (Это уже в июне 1945 года — в неполных шестнадцать лет. — Ф.Н.). Чего у меня нет? Организованности и образования. Я окончательный профан. Я перешел в девятый класс, не прочитав хотя бы русских классиков… Сегодня решил, что вести тетрадку записей необходимо хотя бы для разговора по душам с самим собой, что очень поможет в деле самоконтроля и развития умения стройно и логично доказать или выразить свою мысль…”.

К этому стоит добавить своего рода “наказы” самому себе и по-печорински беспощадный разбор “срывов”: “Я должен сейчас много читать… Вывод такой — спать надо меньше (с часу до семи), днем спать не надо… Предельная чистота и искренность в отношении с девчатами (а в “откровениях” по конкретным поводам — чуть ли не глумовский реестр поступков — Ф.Н.)… Воспитать в себе истинно рыцарские качества без рисовки. И если любить, так любить, может быть, и можно интересоваться девчатами, но одной, только одной… как это я сам стал тем, кто мне был более всех ненавистен? Ведь я испугался жизни, замкнулся, оградился сетью лживых и подлых компромиссов… Это все породило во мне черты Клима Самгина… — я стал желчным, завистливым эгоистиком, живущим напоказ… Клим еще имел собственное мнение, тогда как я действовал не сообразно правде, а сообразно тому, как и что будет выглядеть. И это породило во мне трусость… один я, совсем один: нет не только друзей, нет даже товарищей”.

И — вроде бы в противовес выше процитированному — о человеке, при встрече с которым через много лет мне довелось присутствовать: “…я почувствовал его настоящим другом, почувствовал к нему нежность какую-то и благодарность оттого, что он очень зло и колюче отчитывал меня, а я, психанув вначале и наговорив ему массу гадостей, понял, что не прав”.

Такое “самоедство” другого бы сломило, но автору “Дневников” оно явно на пользу. “С надеждой отмечаю, — пишет он, — что становится легче преодолевать себя… Все, что запланировал, — сделал… Есть ли сдвиги? Громадные… столько изменилось и в моей жизни, и во мне… И изменилось в ту сторону, о которой я мечтал! Честно скажу, я много сделал для своего “надо”. Вот ведь что значит учиться у книг и спектаклей”.

Вступив во взрослую жизнь сразу и актером, и режиссером, Быков продолжает строго судить себя: “Я люблю обещать и не люблю исполнять — это признак слабых… Треплюсь я не в меру — опять больше говорил, чем слушал… В институте вдруг стали ругать за нехороший… диктаторский тон в обращении с ребятами… в студии стал, очевидно, груб и пр. …”.

В “Дневниках” — более семисот страниц. Остановлюсь на главнейшем. Еще в 1947 году, неполных восемнадцати лет, Быков дает себе два “зарока”: “Буду замечательным режиссером” и “Я должен стать человеком”.

Первый сегодня воспринимается как осуществившийся с лихвой: в двадцать восемь лет он уже главный режиссер Студенческого театра МГУ (на всю страну гремит поставленная им “Такая любовь”), затем — ленинградского Ленкома, в 1970-м — московского мюзик-холла, а в 1986 ему предлагают возглавить МТЮЗ. Его “детские фильмы” (много дающие и взрослым) стоит лишь назвать: “Айболит-66”, “Внимание, черепаха!”, “Телеграмма”, “Чучело”…

Да и в спектакле ленинградского Ленкома “Якорная площадь”, по свидетельству создателя фильма “Комиссар” А. Аскольдова, была “чудесная музыкальная партитура (музыка Быкова), чудесное световое решение… все это было ярко, неожиданно”.

Осуществление второго “зарока” (“Я должен стать человеком”) идет по многим направлениям. Начнем с подросткового по существу и по тону “самонаказа”: “…если любить, так любить! Может быть, и можно интересоваться девчатами, но одной, только одной”. А по свидетельству этой не сразу обретенной “одной”, Елены Санаевой, которая поддерживала его своей самоотверженной любовью в самую трудную, последнюю четверть века его жизни и, собрав после его смерти “Дневники”, дорожила в них каждой строчкой, — “и в студии, и в институте в него влюблялись”, и был горький опыт создания первой семьи, и благородство по отношению к прежней избраннице, с которой они “расстались не по-доброму”, и к неродным детям и той, и другой (воспитание Быковым будущего писателя П. Санаева — целая “педагогическая поэма” в миниатюре).

Ролан был исключительно чуток к детям. “Быков искал в ребенке личность” — эти слова И. Левшиной можно отнести и к “Черепахе”, и к “Телеграмме”, и к “Чучелу”. Левшина пишет: “Когда фильм (“Внимание, черепаха!”. — Ф.Н.) был закончен, Быков поехал на лучшую фабрику игрушек…, пригласил… всех (и исполнителей, и родителей. — Ф.Н.) на премьеру в Дом кино, угощал их мороженым, лимонадом и награждал лучшими игрушками…” (свидетельствую: то же было и после выхода “Телеграммы”, разве что главному исполнителю были подарены боксерские перчатки, о которых он давно мечтал).

В зрелую пору жизни у Р. Быкова появляются друзья-соратники. Судя по “Дневникам”, это художник О. Целков, психолог А. Петровский, кинорежиссер С. Кулиш. Как и в отрочестве, он не может простить даже вынужденного предательства, но помнит доброе всем, с кем творчески соприкасался, независимо от того, знамениты они или не очень. М. Ромм… “Мне было дано сорок минут, — вспоминает о первой встрече Ролан, — проговорили мы с ним четыре с половиной часа. Я уехал в Ленинград, и тут же получил приглашение работать на “Мосфильме” в объединении Ромма… На худсовете мне первому давали слово”. А Ромм вспоминал: “Через полчаса разговора мне начало казаться, что передо мной сидит либо сумасшедший, либо уж очень талантливый человек. Но, может быть, и то и другое вместе…”. Годы спустя Быков напишет о Ромме: “Вот что такое художественный руководитель, — и добавит: — Существование М. Ромма всегда помогало людям, вот и сейчас он, сохраненный в памяти, полемизирует со временем — он как бы обнаруживает несостоятельность нашего времени”. В. Высоцкий, И. Нусинов, Г. Шпаликов… “…думаю, после смерти Шукшина, — удар по нашему искусству. Володя будет энциклопедическим словарем нашего времени… Если от А до Я составить темы его песен, то встанет время во всей его красе и неприглядности. Высоцкий победитель во всех темах, у него очень высок и даже романтичен его нравственный идеал. И тут он наш современник… Его творчество сугубо нравственно, сугубо гуманно, оно сугубо рыцарское… Володя народен, народен, народен! ... Высоцкий весь фольклорен”. “Он (Нусинов. — Ф.Н.) был человеком, на которого можно было положиться (теперь это дефицит). Он был человеком мягким, но позиции его были твердыми. В них была кость (сегодня чаще мы встречаемся с твердыми людьми с мягкими позициями). Он был другом в творчестве, щедрым другом и скромным другом, но и тут скромность была обращена к себе (сейчас в дружбе скромны по отношению к другому), с ним было интересно, и еще — при нем стоило быть интересным: он это ценил”. “Вот уж горькая фигура (Г. Шпаликов. — Ф.Н.), но она тоже очень выросла. Умершие растут. И все более, чем более мельчает жизнь и мельчают люди. Гена прожил чистую жизнь при всей ее несуразности. Он был вне… вне многого. Он не боролся ни с кем, ему этого не надо было, он жил своей жизнью, шел своей дорогой, во всем был щедр и талантлив и не так уж мало сделал… Может быть, он не состоялся на своем уровне, но его фигура очень важна, вокруг него много тогда крутилось: у него была сила, вокруг него была орбита. В этом смысле он планетарен. А книжку прозы Шпаликова выпустили чудесную… Просто бунинская проза… жаль очень, что умер рано, что недостало сил… Шпаликов успел сделать как бы набросок своего творчества… А жизнь исчерпал”.

Шпаликов трагически ушел из жизни за десять лет до того, как Быков сделал эту запись. В ту пору автор “Дневников” ничем не мог поддержать его. А в 1984 году он готов помочь А. Герману. Через несколько лет, став секретарем Союза кинематографистов и депутатом, по свидетельству Е. Санаевой: “Он добился помещения для студии Норштейна… По сей день Юрий Норштейн имеет студию, какие мало у кого есть на Западе”. Помогал он и многим другим — и близким, и дальним.

Продолжу цитирование стихотворения Н. Матвеевой “Кораблик”: “Шел кораблик, о чем-то мечтал, / Все, что видел, на мачты мотал, / Делал выводы сам…” — и горькие выводы: “Идет давление на личность. Личность стала мешать: с нею борются в школе, в институте, в кино… Все, что множится на многомиллионные массы, меняет свой знак: плюс меняется все чаще на минус; благо на зло; высокое на низкое… Опошление — столбовая дорога массовой культуры… Чистота и вера в идеал как ненормальность, как психическое заболевание — самая сегодня распространенная трактовка… Нападение на личность — вот еще одно подлое дело мещанства. Существование личности коробит мещанина, он не верит в благородные помыслы”.

Отсюда — “рукой подать” до педагогики, ее теории и практики. “Дети, — уверен Быков, — гораздо способнее взрослых, у них небывалая энергия постижения, она затухает во взрослом человеке… Детство атаковано мещанством, обывательщиной, вещизмом (Мещанство — это общая убогость и бедность духа… Не надо быть — важно выглядеть)… Мораль, нравственность, мир чувств — вот где ребенок нуждается в помощи… Педагог сегодня — это не тот, кто знает! Это тот, кто все время узнает! Который не знает детей, ибо их знать нельзя, а все время изучает их…

И от этого сугубо современного вывода — к своему самому принципиально важному художественному созданию: “То, что стирают любого нестандартного, травят — это привычка, а на “Чучеле” вздрогнули… “Чучело” — “Идиот” в масштабе этой повести, она — Донья Кихот… Она чиста и незлобива… Тут же начало вольтеровского “Простодушного”. Она эмоциональна и свято проста…”

Здесь же — личное, обосновывающее цитатное название “Дневников” (“Я побит — начну сначала”): “Чучело” — и моя жизнь, и мое прекраснодушие, и травля меня со всей ее бессмысленностью… Восемь лет, которые я не снимал, — это восемь погибших замыслов, это восемь картин, выбранных и поставленных в душе, поставленных от начала и до конца… И это страшнее самого страшного. Замысел, выношенный тобой, остается в тебе, как неродившийся ребенок. И он умирает в тебе медленно, мучительно, не давая никакой возможности приняться за новый замысел”.

И. Левшина пишет об исполняемой им роли в фильме А. Тарковского “Страсти по Андрею”: “Ролан Быков, скоморох ХХ века, сам сделал текст…, сам себе поставил танец и сочинил музыку”. Как минимум, соавтор этого образа (утверждая в “Дневниках”: “Это была крамола… Скоморох был сомнением, ересью”), подобно своему герою, в “Дневниках” то и дело “корчит рожи последним царям”, верней, царькам от кинематографии, будь то Ермаш, Павленок, Баскаков или Досталь (их фамилии уместны в “Дневниках”, в то время как многие другие можно было обозначить лишь буквой: кому надо, тот вспомнит, кого имел в виду взрывной по характеру Быков, тем более что он нередко впоследствии признавал свою необъективность в оценке того или иного человека, будь то партнер по фильму или кто иной).

И несмотря на то что спокойной жизни ему ни звания, ни назначения, ни триумфы не дали, “кораблик”, ощутивший себя “ледоколом”, более чем когда-нибудь, “весь в манифестах”: “…создать телевидение для детей мира… написать проект детства на имя М.С. Горбачева… идти в правительство и просить студию им. Горького… забрать Ялту, сделать там комплекс, общежитие (хоть палаточный городок), затем на этой базе — пятую программу для детей и создание во ВГИКе новых факультетов… постепенно забрать у ТВ “Будильник”, “Сказку на ночь”, “Абвгдейку”, наконец, создать кинопромышленную… программу международную… создание Всесоюзной ассоциации “Детюнкино” и телевидения, Дворца кино для детей и юношества — детского центра в старинном дворце… телеэнциклопедия по кабельной заявке, сексуальное воспитание, уроки… дискотеки с обратной связью… создать Чрезвычайный государственный совет (комитет) детства при Совете министров СССР… фестиваль кино и телевидения в Ялте (м.б., и в Москве)… каждой школе — видеокласс… развить детское видео…. каждому детскому саду свой видеокласс”.

К этой поистине необъятной программе следует присовокупить столь же обширные творческие планы: “Записки сумасшедшего” и “Медный всадник” — трагическую музыкальную картину…, “Мастера и Маргариту”, “Ревизора” или “Волшебную гору” Томаса Манна… я бы поставил новый вариант “Буратино” с музыкой Рыбникова… поставил “Питер Пена”… очень бы хотелось поставить “Плаху” Ч. Айтматова… надо срочно писать книгу “Феноменология детства” (“довести до ума” “Куролесова” и другие нереализованные замыслы).

А тут еще разъезды по миру с “Чучелом” (М.И. Ромм говорил режиссерам: “Мало снять картину, надо еще быть ее лоцманом”). А представительские поездки (часто с самолета на самолет), а доделывание сценариев и фильмов за тех, с кем опрометчиво связался (уже не говоря об исполняемых ролях — всегда в соавторстве со сценаристом и режиссером, даже если это А. Тарковский)? А ему уже за шестьдесят, и болезни, одолевающие с голодного детства, не отпускают, и уже был один инфаркт. Но он и в больницах работает, нередко сбегая оттуда “на озвучание” и др. И нет удовлетворения, потому что творческую работу нельзя откладывать “на потом”: заедают дела чиновничьи, быт и хлопоты за всех на свете. Главное, конечно, “стоит свеч”: “Я… отдаю свои бриллиантовые годы Фонду”… Но как “объять необъятное”? “…количество направлений моей деятельности: студия, правление, секретариат, детская комиссия, высшие курсы, союз, оргкомитет детского фонда, оргкомитет съезда учителей, комиссия по эстетике Академии педнаук… и должен начинать фильм… привычка все делать одновременно: снимать и сниматься самому, писать, выступать, записывать пластинки, вести передачи…”. А иначе он жить не может. “Во мне все — лава и отрава, во мне и буря и поток… Мне в этом мире суждено носить себя всю жизнь “на вырост”, — такие характеристики Ролан Быков дает себе в стихах, органически входящих в его “Дневники”. И он не доживает до семидесяти и уходит от нас в мир иной христианином. Иначе и быть не могло: большая часть его “Дневников” очень уж похожа на исповедь: недаром одна из ее издательских характеристик: “Эта книга поражает своей откровенностью”.

преподаватель литературы