Слепой полёт

Опять, опять перевернись.
Уже который час не спится.
Метель метёт. Уходит жизнь.
Встают и исчезают лица.

У ночи очертаний нет.
И не садятся самолёты.
И слился хор далёких лет,
В усердьи детском глядя в ноты.

В одном усильи тянут все
Самозабвенно и негромко,
Или на взлётной полосе
Свистит и стелется позёмка.

И вьюга бьётся о стекло,
Как страсть бессильная в разлуке,
А сердце словно затекло
От неподвижности и скуки.

До рейса так и доживём
В полутревоге, полудрёме,
Ворочаясь в краю чужом
И на чужом аэродроме.

Бесшабашная, дикая сила,
Шумный гость из далёких широт,
Наконец-то метель закружила,
И по всем закоулкам метёт.

Но безумие снежное ближе,
Чем скучающий дождик смурной,
Надоело в исхоженной жиже
Чертыхаться и чавкать зимой.

Я люблю этот посвист широкий,
Как в степи пугачёвский набег,
Пусть слепит и царапает щёки,
Бьёт в лицо нескончаемый снег.

Но, когда, горячась, сатанея,
Я иду на неё всё быстрей,
Приближение бездны яснее,
Ощущение жизни острей.

Как я любил сугробы эти,
Покой застывших берегов,
Скрип на дорожке в лунном свете
Сосредоточенных шагов.
Чего ещё просить у Бога,
Когда блажен и одинок:
Простая, белая дорога
И чистый, звёздный холодок.

Помедли на мосту у пруда,
Под ясной бездною замри:
Перенесись ко мне оттуда,
Меня по крохам собери.
От этой жизни мутно-серой,
Упрямой спячки и стыда
К истокам мужества и веры
Веди меня через года.

Как Моисей к вратам Синая
В песках сомнений и невзгод,
Высокий посох поднимая,
Вёл маловерный свой народ.

Потоми на знакомом перроне,
И под долгий колёс перестук
Увези меня в тесном вагоне
На вдали догорающий юг.

Пусть дымят, и кемарят от скуки;
Мутноватые стёкла дрожат;
Разобщённые временем руки
Над пустыми полями кружат.

Тянет в тамбуре гарью дорожной,
И гудок замирает глухой…
И пошлёт мне Господь невозможный,
Как из будущей жизни, покой.

Словно в кадрах замедленной съёмки,
Станет мир онемевший далёк;
Пусть толпятся мешки и котомки,
И со станций несут кипяток.

Пусть никто никого не встречает,
Где горит колыбельный закат;
Пусть вагон обречённо качает,
И колёса упрямо стучат.

Я ещё по тропинке притоптанно-твёрдой,
По сырому снежку в подмосковном лесу
До заветной калитки со старой щеколдой
Драгоценную нежность свою донесу.

И воспряну в призыве окрестного мая
Там, где к столику лист прошлогодний налип,
Где безумьем грозя и сердца надрывая,
Разливается запах проснувшихся лип.

Доберусь по затишью с улыбкой неловкой
В отдыхающем воздухе светло-пустом
До опавших берёз с бельевою верёвкой
И собаки навстречу с неуёмным хвостом.

Ни жизни гимн в весеннем парке
В сирени последождевой,
Ни упоённый ветром, яркий
Упругий серфинг над волной,

Ни снег, искрящийся просторно
Вокруг ликующей лыжни,
Ни брызги утром речки горной —
Уже сквозь годы не видны.

Одна стоит, не оседая,
Уже бессмертная почти,
Степей киргизских пыль сухая,
Как поступь дней в конце пути.

Равнины выцветшей, убогой
Сухая в трещинах тоска,
И клубы пыли над дорогой
За маетой грузовика.

Где томится веками
Раскалённый Восток,
Только солнце и камень,
Только мёртвый песок.

Как мольба без ответа
Из тоски мировой,
С высоты минарета
Изнывающий вой.

И дыханье пустыни,
Как изгнанья печать,
Чтоб забыть о гордыне
И по раю скучать.

Забыть обо всём и сбежать бы
От белых колонн на крыльце
По твёрдым ступеням усадьбы,
И спрыгнуть у клумбы в конце.
Вдоль сада и мимо беседки
В кроссовках легко пронестись;
Лететь и отбрасывать ветки,
Ликуя, стремительно вниз,
Где к пруду тропинка крутая
Вся в зарослях — жизни полна —
Где ждет на воде золотая
В привязанной лодке она.

Всё досталось безлюдью и вьюгам.
Даже Сольвейг уже не поёт.
За полярным спасительным кругом
Одинокое солнце встаёт.

Там хотел бы устать и причалить,
Где тяжёлые ветры свистят,
Где бросается море на наледь,
И над брызгами чайки кричат.

Я со всеми скучал и крепился,
Но когда мы к земле подойдём —
Только ветер окликнет у пирса,
Только чайка помашет крылом.

Уповая на слово Господне,
Завершаются наши труды,
Опускаются шаткие сходни
На твердыню у тёмной воды.

Один бы только день! В тумане первых улиц
С вокзала в ранний час представить на ходу
Что на Крестовском — тишь, и уточки проснулись:
Ныряют в полынью и топчутся на льду.

Сквозь морось добрести, пристать у Грибоеда,
Где дремлет пара львов над мостиком крутым.
Немного отдохнуть... слоняться до обеда…
И каждый миг гореть свиданьем золотым!

Где у просторных льдов застыли две колонны,
Где ветры над рекой пронзительно свистят,
Узнать издалека твой облик оживлённый
И увидать вблизи твой чуть раскосый взгляд.

В подвальчике вином согреться у собора,
И, изнывая вновь от этих детских плеч,
Услышать, как вдали — за гребнем разговора —
Мигая, как маяк, — звучит немая речь.

Ты та же, что всегда! Припомни всё, что было.
Скользни по волосам небрежною рукой…
Я долго бы смотрел, когда ты уходила…
Один бы только день! А там — и на покой.

Всё чище, всё легче, всё чаще
(Дюймовочка? Птичка? свирель?)
Трепещет и льётся из чащи
Какая-то чудная трель.
Над зеленью тенькает, свищет,
Справляет забвенье забот,
Всё выше, всё легче, всё чище —
Волнуется, вьётся, зовёт.
И вот уж совсем недалече
Парит над сплетеньем ветвей
Всё выше, всё чище, всё легче,
Воздушнее, тоньше, светлей.

Этот крест не отдам никому.
Это бремя завещано мне,
Как упрямая песня в дыму,
Как пылающий голос в огне.

И, когда догорит на земле
Тяжело развалившийся сруб,
Я — как шорох в остывшей золе,
Немота у запёкшихся губ.

Оттого мне и ноша легка,
Что со мной дирижёр говорит,
И над жизнью взлетает рука:
То взлетает рука, то парит.