Московский дивертисмент

Об авторе | Владимир Рафеенко родился в 1969 году в Донецке, окончил Донецкий национальный университет (русская филология и культурология). Прозаик, поэт, автор романов “Краткая книга прощаний” (Донецк, 2000), “Каникулы магов” (Донецк, 2005), “Невозвратные глаголы” (Донецк, 2009). Живет в Донецке. Лауреат Русской премии 2011 года в номинации “Крупная проза” (вторая премия). Журнальный вариант романа “Московский дивертисмент” — первая публикация автора в “Знамени”.

Осень горела ровно и трогательно, как неяркая свеча в темный ненастный вечер. Патрокл отошел от окна и дрожащими от озноба руками стал собирать книги на полке. История, география, немного латыни, французский. Но самое главное, Евангелия. Да-да, это самое главное. Именно в них, в Слове Божьем, чудился Патроклу некий сокровенный и еще не до конца внятный выход из создавшейся ситуации. А то, что ситуация настоятельно требует какого-то решения, было ему так очевидно, так очевидно!

Мама! Я ухожу! Да-да, сынок, покашливая, вышла из своей маленькой и всегда затемненной спаленки Филомела. Да-да. Я все слышу!

У меня сегодня куча пар. И на стационаре, и на вечернем. Ты же знаешь, меня пускают слушать лекции всюду, где только их читают. Твой сын, мама, очень любознательный тип! И потом помещения. И огромная территория, ты же знаешь, каково мне приходится каждый листопад! И бог его знает еще что. Хорошо, сынок, хорошо. Я вернусь поздно, так что ты обедай без меня. Если, конечно, не уйдешь через Перевал. Да, сынок, я понимаю.

Возможно, я приду не один, а с кем-нибудь из моих ученых друзей. Нам нужно будет обсудить кое-какие нюансы первой палатализации в праславянских языках. Дело в том, мама, что до сих пор никому совершенно не ясна причина, по которой во всех славянских языках в результате первой палатализации g превратилось в ž’, а не в dž’! Вот где, мама, настоящий камень преткновения!

Патрокл, милый. Я говорила уже, что тебе пора выбрать деву по возрасту своему, а не обсуждать теоретические проблемы исторического языкознания. Твои товарищи по детским играм в нашем славном Илионе давно уже радуются и девам, и женам, и многочисленному потомству. А ты что же, хуже их? Нет, сын! Ты не хуже! Ты лучше и достойнее многих! Тебе просто необходимо озаботиться возможным браком! Если бы ты жил в Илионе, я бы уже нашла тебе молодую, красивую, статную девушку из прекрасного рода, которая стала бы тебе опорой, с которой тебя не страшило бы ни будущее, ни настоящее! Но здесь, в этом ужасном мире, по эту сторону Перевала, я не способна тебе помочь! Мне совершенно нечем тебе помочь здесь! Я прихожу сюда в этом ужасном обличии, в этот ужасный дом, здесь так воняет крысами, сынок, это просто ужасно! В этом городе так много крыс, что с ними необходимо бороться! Как скверно, что люди здесь этого не понимают и не осознают! Но что я тебе говорю. Ты сам выбрал это место и время для своего проживания. Ну так живи! Будь добр, подумай о создании семьи, о продолжении рода, обо мне и о папе — твоих родителях! Подумай об этом! И потом, я чувствую, что в московском воздухе что-то назревает, что-то происходит с этим городом. И с тобой что-то происходит или еще только будет происходить. Но что бы это ни было, мне это уже не нравится! Ты будешь смеяться над моей суеверностью и скажешь, что мать твоя впала в старческий мистицизм, но меня давно уже не оставляет мысль, что ты должен был умереть там под стенами Трои, когда она еще находилась в нашем мире! Но ты отчего-то не умер! Ты не подумай, что я желаю тебе смерти, нет, ты так не можешь подумать! Твоя мать желает тебе добра. Только добра! Но иногда мне кажется, что все происходит в мире неправильно, я чувствую, что-то сломалось и все идет не так, как надо!

Ну, скажи на милость, ма, что может идти неправильно?

Ну, например, мне не нравится, что Троя теперь находится здесь, а весь Илион находится там, за Перевалом! Ты думаешь, это правильно? Мне не нравится, что Троя переползает с места на место, будто это не город, а обожравшаяся яблоками свинья! Ну, ма, папа говорил, что Троя — это такое собирательное место, понимаешь, что-то типа места, которое во всем виновато! Города, который полезно разрушить!

Для кого полезно, сынок? Кому нужно разрушить?! Ты хоть понимаешь, что ты такое несешь вслед за своим полоумным отцом?!

Есть те, кто виноваты, мама, сказал Патрокл, на ходу сооружая себе бутерброд с сыром, те, кто виноваты, — обычно это те, кого стоит наказать! А если у общества есть те, кого стоит наказать, то общество считает себя здоровым и способным на свершения! Оно тогда выбирает из своей среды героев и ведет к победам! Так что наша Троя — признак здорового во всех отношениях мира! Перефразируя одного полузабытого поэта, можно сказать, что если кого-то убивают — значит — это кому-нибудь нужно! Ненависть к Трое очень консолидирует общество, заставляет его обнаружить общие для всех его членов принципы и ценности! Так что, ма, все это здорово и прекрасно!

И это говорит мой сын! Филомела устало села на стул и задумалась. Слушай, Патрокл, мы все сошли с ума в тот момент, когда миры перемешались. И мы теперь не можем знать наверняка, как правильно! Я чувствую это, я знаю, что все не так, как надо, но как надо, понять не могу! И ты, и я, и папа, и весь Илион, который только отчасти остался там, но отчасти уже давным-давно здесь, — мы все сошли с ума! Мы ненормальные! Ненормально одновременно жить в двух мирах! Ненормально, когда женщина рожает детей, а мужчина зарабатывает деньги! Ненормально, когда ты мне целыми днями рассказываешь о первой палатализации в языках, которых с нашей точки зрения еще даже нет! Ненормально даже то, что ты мой сын, а я твоя мать! Насколько мне помнится, твоей матерью должна была быть Периопида или, как крайний случай, Полимеда, но никак не я!

Я подумаю над этим, пообещал Патрокл и, хлопнув дверью, скатился по лестнице вниз. Едва очутившись на улице, он почувствовал запах реки и того пространства, которое бывает только осенью и только возле воды. И затем уже ощутил радость нового дня, наступающего на пятки октябрьским сумеркам. Затем он с большим трудом впрыгнул в маршрутный автобус. Дорога на Москву.

В маленькой каптерке нужно было сперва поставить чайник и заварить чай. Потом положить свой завтрак в маленький холодильник без названия, который иногда рычал и качался из стороны в сторону, а иногда вел себя на удивление тихо. А потом нужно было быстро переодеться, взять метлу, ведро и совок и идти мести университетский двор. Раннее свежее утро! О, бодрость, что свойственна только лучшим людям и временам года! О, Патрокл!

Патрокл мел и смотрел вверх на проплывающие над ним облака, и декламировал в том духе, что после ночного дождя каждый цветок тяжел, ивы и тополя ярче зазеленели, опавшие лепестки слуга еще не подмел, и гость мой, горный монах, все еще спит в постели…

Время до вечера, когда Патрокл должен был встречаться со своей женщиной, промелькнуло невероятно быстро. Оно промелькнуло быстро, потому что я много работал, сказал Патрокл и откусил огромный кусок торта. Ему было страшно вкусно! Так вкусно, что он с трудом заставлял себя говорить при этом. Но он контролировал себя. Он находился с женщиной в кафе и вынужденно являл собой образец аккуратности и собранности. Как никогда. Обычно во время еды, особенно дома, Патрокл позволял себе неряшливость в угоду быстроте. Их с мамой никогда не интересовал внешний порядок сам по себе. Он ел с наслаждением, быстро и много, успевая переворачивать при этом страницы какой-нибудь очередной книги. Но здесь — другое дело! Здесь сидела женщина! Эта женщина, и она его так привлекала, поскольку предназначалась ему для рождения сына! Ну и потом, он ел сейчас этот кусок торта на ее деньги, и поэтому считал своим долгом быть подчеркнуто вежливым и подобострастно опрятным, что не составляло труда, просто мешало думать.

И что было дальше? Она так мило улыбалась, глядя на него, и изредка гладила его волосы своей нежной тонкой рукой. Ему приходилось очень сосредотачиваться, чтобы доесть торт, но он справился. Посидел немного, отпил еще пару глотков давно остывшего чая, почти бесшумно отрыгнул попавший в пищевод во время еды воздух и улыбнулся. С тортом внутри жизнь казалась гораздо достойнее.

А дальше я подошел к Бартеку и попросил, чтобы он перенес мне экзамен на более раннее время, и он согласился. А зачем тебе этот перенос? Понимаешь, я уже сдал три из четырех экзаменов до наступления сессии. Один, конечно, твой, за что тебе полагается отдельное спасибо…

Совсем не нужно меня благодарить. Она порозовела, вспоминая этот псевдоэкзамен в ее уютной гостиной. Ты очень талантлив, мой милый… Патрокл, подсказал он. Да, ты очень талантлив, Патрокл. Она засмеялась, снова погладила его по густым каштановым чуть вьющимся волосам. Ты прекрасно ориентируешься в моем курсе, и, была бы моя воля, ты бы получил все зачеты и экзамены вперед на два оставшихся года и мы бы больше не думали с тобой об этом! Но тебе никто не позволит так поступить, Патрокл улыбнулся и посмотрел на небо, и это очень хорошо, потому что тогда у нас с тобой не было бы предлога так часто встречаться. А у меня не было бы ни малейшего основания так часто приходить в твой дом.

Они шли вдвоем под холодным, но солнечным октябрьским ветром. Они подходили к дому ее мужа, который Патрокла, честно говоря, недолюбливал. И им нужен был какой-то формальный повод, чтобы в очередной раз войти в этот дом. Естественно, что повод этот был нужен скорее им самим, чем мужу. Но это и понятно. Мужьям до поры до времени вообще на все наплевать. А для этих двоих изобретение смешных поводов стало отчего-то едва ли не самым важным делом в жизни. Впрочем, не стоит забегать вперед.

Итак, что можно сказать для начала? Для затравки скажем, что он был нежным и трогательным, а она, соответственно, нежной и скромной. Ему было двадцать семь. Ей сорок два, и у нее был муж по имени Трахер, по-нашему Щелкунчик, который работал хирургом. Неизвестно, кого он оперировал. Хотя, нет, известно. Он оперировал женщин. Что-то связанное с яичниками, матками, вагинами. Перед его глазами, таким образом, всегда стояло что-то, с одной стороны, нежное, а с другой стороны, страстно им ненавидимое. Если хотите знать, так чаще всего и бывает. То есть у мужчин всегда сложное отношение к своей работе.

Ее звали Джанет. Надо уточнить, что так ее звал не Трахер, но Патрокл. Патрокл — этот самый мужчина двадцати семи лет. А Трахер звал ее Дусей. Дуся, говорил он ей, прекрати! Прекрати, сказал он ей в прошлый понедельник, водить в наш дом этого длинноволосого ублюдка! Он не ублюдок, возразила она яростно, тем не менее, покраснев до корней волос. А я говорю, что ублюдок! Это же мерзость перед Иеговой до двадцати семи лет работать дворником в том же самом вузе, в котором получаешь образование! А ты хотел бы, чтобы он работал дворником в твоей клинике? Она возражала, впрочем, как всегда, не по существу. Джанет прекрасно понимала, что приличного предлога для того, чтобы приводить Патрокла в дом к Трахеру, не было. Ведь, действительно, вот уже несколько раз он приходил, читал ей свои стихи и ел ее стряпню, а надо сказать, что, несмотря на ученую степень, готовить она умела и любила, хотя и делала это крайне редко. А главное, он смотрел! Как он на нее смотрел! Он смотрел на нее так, как Трахер не смотрел на нее в их лучшие годы! И как он касался ее, и как она бывала ему послушна!

Джанет была уверена, что Патрокл только так себя называл Патроклом, а на самом деле его звали как-то иначе. Возможно, его звали Иван, Жак или Салим, но его настоящее имя, которое стояло у него в паспорте и которое естественным образом было обозначено в его зачетных документах, ее никогда не интересовало. Она сразу согласилась на то, что он Патрокл и больше никто! Тем более что в их самый первый вечер в большом деревянном доме на берегу реки это было скреплено молчаливым уговором. Впрочем, она и сама чувствовала, что имя Патрокл ему идет, хотя, естественно, не смогла бы сказать, отчего это так, даже если бы и задала когда-нибудь себе этот вопрос. Просто, повинуясь своей любви, Джанет забыла любые другие ее имена.

Чем был славен Патрокл? Вернее, вопрос следует сформулировать следующим образом: почему его полюбила весьма состоятельная женщина, заведующая кафедрой романо-германской филологии, владелица шикарного “бэ-эм-вэ”, женщина, которая могла сделать без передышки двенадцать подъемов с переворотом на турнике и потом еще двадцать раз отжаться от пола? Женщина, которая пользовалась косметикой, стоившей дороже, чем все имущество Патрокла вместе взятое?

Все дело в том, что на этот вопрос нормального ответа нет. То есть на него можно ответить просто и однозначно, но тогда кино сразу закончится, все встанут со своих мест, выкинут в урну пакетики с попкорном, на ходу, допивая пиво, перебросятся парой слов с соседями по ряду и пойдут заниматься своими делами. Одушевленные городские смерчики, поднимающие то там, то сям небольшие круговороты пыли, тут же вберут в себя выброшенные на ветер билеты и поплывут, покачиваясь, от квартала к кварталу, лавируя между потоками машин, обходя пешеходов, озабоченных своими важными и срочными жизнями, бегущих под светофорами, ослепленных сверкающими окнами небоскребов и навязчивой уличной рекламой. И городское таинственное и бесконечное пространство лишится еще одной истории. И с нами не произойдет что-то хорошее и забавное. Значит, смысла никакого нет отвечать на этот вопрос однозначно.

Тем более что такой ответ был бы не самым честным из всех возможных ответов. Не самым честным и самым циничным. Поэтому мы и не будем отвечать на наш вопрос таким образом. Смысла просто нет.

На этот же самый вопрос о причине нежных чувств зрелой женщины к еще довольно молодому мужчине можно ответить иначе. Можно ввести в повествование фигуру Эрота. Причем не пошловатого смазливого паренька пубертатного периода, способного своими подкрашенными глазками и томительно шумящими крыльями по-настоящему возбуждать только зрелых мужчин, уставших от жизни. Но красивого доброго зверя, похожего на шарпея с крыльями, умного, начитанного и очень грустного. Надо также принять сразу как аксиому, что этот крылатый пес занят скорее новыми историями, чем похотью и ее производными. Ведь настоящий Эрос гораздо ближе к хорошей истории, чем к постели. Посему пусть эта история начнется так.

Осень горела ровно и трогательно, как неяркая свеча в темный ненастный вечер. И в этой осени, прямо в самом ее центре, над крышами современного мегаполиса летел меланхоличный шарпей и увидел Джанет, одиноко курящую “голуаз” в своем “бэ-эм-вэ” на привокзальной площади. Она была расстроена и плохо помнила, как попала сюда. Все дело в том, что ее привычкой с некоторых пор стало бесцельное кружение по улицам этого города. Особенно когда ей становилось одиноко и грустно. И вот теперь она, очнувшись после очередного автомобильного медитативного круга, подумывала, в какой бы клуб ей заехать, чтобы напиться, но при этом напиться вдумчиво и интеллигентно. А что это она такая убитая, подумал шарпей, странное что-то. Ну-те, ну-те, и присел на фронтон здания вокзала. Нормальная дама, не старая еще, профессор. И совсем никакая! Ерунда получается, продолжил шарпей размышлять вслух. А если подойти вдумчивей? Три европейских языка, мечты, смятения, отчаяние, печаль. Подъем-переворот, отжимания, одинокий душ. Ага, сказал шарпей, регулярный тоскливый душ! Солнечные лучи падают сквозь наклонную плоскость панорамного окна и освещают ее тело, окруженное миллионами разноцветных капель. Но она этого ничего не видит. Она вся во власти собственного одиночества и мрачного сосредоточенного самоудовлетворения, а чуть позже — горького плача на корточках под потоками теплой и мокрой воды. И мокрый висок бьется в такт стекающим с него струйкам. Такое ощущение, что на этом все закончено, ничего, пустота, одиночество. И все это притом, что есть муж. Да, сказал шарпей, всмотревшись, это Щелкунчик! Старая крыса! Узнаю твою стальную хватку! Щелкунчик и Фриц! Бедняга шизофреник, что же ты наделал, во что ты сам себя превратил!

В это же самое время Патрокл лениво шел из ниоткуда в никуда. Была суббота, а денег у него не было. Впрочем, ему и не нужно было денег. Он пришел на вокзальную площадь исключительно потому, что заслышал там звуки духового оркестра. Он шел на музыку инстинктивно, машинально, продолжая размышлять о том, каким образом Гефест ковал свои замечательные доспехи. Увидев платформы и рельсы, он подумал о поездах, что идут вглубь страны, все дальше и дальше от Трои, пересекая Скамандр и Симоис, наматывая бесчисленные мили на свои деревянные колеса, бьющие о деревянные рельсы. Деревянные рельсы, деревянные семафоры. Вокруг деревянных станций деревянные постройки. Деревянные мосты. Россия — страна деревянная. Внимание провожающих! На третью платформу третьего пути прибывает проходящий поезд “Владивосток — Троя”!

Толпы провожающих. Мужественные юноши бряцают щитами и копьями. Специальные вагоны для перевозки говорящих лошадей, легкая, но привычная истерика в рядах провожающих женщин. И наконец, “Прощание славянки”! Трам-там-там-трам-та-та-та-та-та… Гениальная музыка гениального народа. Народ ест дешевые пирожки с мясом и капустой, бросает пакетики из-под попкорна в урны. Ветер метет свинцовую метель времени.

Эта атмосфера — преломление солнечного света в низко бегущих облаках, ветер, сигналы авто, музыка, по третьему пути второй платформы ходит хозяин вокзала, зеленый тепловоз, пахнет креозотом, нагретым асфальтом, бензиновыми парами — предполагает два взаимоисключающих состояния. С одной стороны, из этого всего рождается умиротворение и покой, отстраненность и уверенность в разумности того, что совершается вокруг. А с другой стороны, надвигается уникальная, изумительная по своей достоверности, предельная и полновесная включенность в происходящее. И каждый волен выбирать состояние по себе.

В какой-то момент Патрокл, гонимый унылым шабатом, птичьим щебетом, духовой музыкой и желанием выпить холодного светлого пива, оказался в аккурат под Шарпеем. В голове юноши, переливаясь, мерцала жизнь и причудливым узором переплеталась с мифами, всемирной историей, лингвистикой и латынью. Шарпей вздохнул, вяло взмахнул бронзовыми, с синим отливом, крыльями, взбрыкнул двумя передними лапами, и невесомый золотой кирпич полетел с крыши здания прямо на голову Патроклу.

Юноша упал как подкошенный!

Ах! сказала Джанет, невольная свидетельница происшедшего, ах! Ей отчего-то стало жаль окровавленного молодого человека, лежащего прямо у колес ее автомобиля. Она выскочила из машины, стала на колени и приподняла его голову. Так это же наш университетский работник! Милый юноша-дворник! И к тому же живой, сказала она с удовольствием! Живой! И засмеялась. Вот хорошо! Как не помочь коллеге? Что за приключение замаячило перед ней, согласитесь?! Это ли не оказия! Это ли не возможность развеяться и проветрить женское естество?! Жалость и умиление — два отличнейших женских чувства, которые сами по себе не имеют никакого отношения к предмету. Но как они бывают полезны в скуке и серости каждодневной пустоты! А еще из них иногда составляется любовь, да так, что и не понять, как и откуда она взялась! Убедившись, что Патрокл жив, Джанет засунула его к себе в машину и поехала вперед! Теперь была цель и смысл. Ведь нужно было отвезти его в поликлинику и вылечить. А кто, кроме нее, мог это сделать еще в бездушной московской толпе, провожающей поезд на Трою?!

Мальчика воспитала в подмосковных лесах семья медведей. Вообще это редкий случай, когда из ребенка, проведшего первые годы своей жизни вне человеческого сообщества, получилось что-то внятное. Обычно воспитанное животными существо сильно напоминает своих воспитателей. На этом, кстати, стоит вся современная система педагогики. Но здесь не об этом.

Итак, Парис.

Как попал к доброй маме медведице и доброму папе медведу юный Парис? Как оказался в густом подмосковном лесу годовалый мальчик в обосранных и уже успевших засохнуть заскорузлых пеленках, на которых, между тем, просматривался то там, то сям герб королевской семьи Приама?

А очень просто. Мама-истеричка увидела накануне рождения Париса страшный сон. Ей снилось, что она рожает не мальчика, но оперативно-тактический ракетный комплекс Искандер-М. Папочка! Папочка! Я родила русский ракетный комплекс, в испуге орала она глухой ночью, глядя выпученными со сна глазами на своего мужа Приама. Я родила его! Я родила его! О Зевс, за что мне такое наказание! Пот стекал по ее пушистым щекам и подбородку, она плакала от ужаса, всхлипывала и дрожала. Странный сон, согласился Приам, включил ночник над кроватью, закурил. Странный и, скажу тебе больше, предвещающий какую-то ужасную чуму на наши головы в самом ближайшем будущем! Более того, эта чума будет связана с тем, что выйдет из твоей утробы, мамочка! А, кстати, когда тебе рожать? Завтра об эту пору, призналась Гекуба, плюс-минус десять минут по московскому времени.

Все ясно, сказал Приам, который славился своим умением решать трудные вопросы. Ребенка нужно умертвить! Как умертвить? Да ты охренел! Гекуба схватилась толстыми ручками за свое волосатое личико. Как умертвить? Не будет этого! Не будет! Приам, мы же не звери?! Мы же не можем так поступить с собственным сыном?! Это почему же не можем? Да потому, что он наш сын! Логично, вынужден был признать Приам. А мы сделаем по-другому. Как мы сделаем, скажи? Оставь теперь эту заботу мне, ласково сказал Приам, ты роди, а я сам ему дам лад! Он потушил в пепельнице папироску, выключил ночник, повернулся на другой бок и захрапел.

И вот Гекуба родила славного пухлого малыша восьми килограммов весу. Малыш был развит не по годам, засматривался на молоденьких служанок. Ползая, заглядывал им под юбки и, насосавшись медовухи из маленькой хорошенькой бутылочки с нарисованным на ней голубеньким слоненком, иногда не просыпался по двое-трое суток подряд.

Даже жалко, говорил Приам задумчиво, что придется его удалить из дворца, творческая личность в нем чувствуется! Живой малец, верткий, крупный, ухватистый, со своими странностями и предпочтениями. Жаль! Ох, сынок, ты мой сынок, ох, сына ты моя, сына, рыдала безутешная Гекуба! Да, млять, ситуация, невесело пожимал плечами Приам и уезжал в Китай-город в “Порто Мальтезе” кручиниться.

Но между тем чете Приамов и в голову не приходило, что можно не делать того, что они дальше сделали. Отсюда мораль — если вам приснился Искандер-М, то все сомнения должны отступить в сторону.

Как ни жалко им было ребеночка, приказали они охраннику и личному шоферу Приама отвезти корзину с младенцем куда-нибудь за Мытищи и оставить в густом лесу у дороги. Шофер, добрый таджик Агелай, только заплакал, но ничего не сказал. И не хотелось ему везти в густые леса за Мытищи едва начавшего взрослеть парня, но пришлось. Господская воля есть господская воля. Приехал он в один из лесов, остановил автомобиль под разлапистой елью, вынул из багажника корзинку с годовалым бутузом, которому в качестве компенсации за суровый родительский произвол накануне споили литра три сладкой браги, поставил ее на ворох прелой пахнущей осенью земли и, горько плача, рванул обратно по трассе на запад.

Парис спал, доверчиво посапывая во сне, на него сыпались иглы со старой ели, блаженные фитонциды забирались ему в носоглотку и вершили свое благое дело по оздоровлению и укреплению его толстого спелого тела. Пичуги, зайчики, ленивые вонючие китайские панды, любознательные ежи собрались вокруг его корзинки и стали держать совет. Как тут быть? Что тут поделать? Человеческий младенец в лесу! Это всегда неспроста!

Да уж, говорил, кряхтя, старый мудрый бобр, последний раз, когда человеческого младенца обнаружили среди животных, выяснилось, что это Бог сошел на землю с неба! Ну, ты сравнил, сказали презрительно белки, ну ты сравнил! То Христос был в яслях, а это кто? Это не Христос! Нет, это не Христос, согласился бобр, от него спиртным разит, как от будулая какого-нибудь, но я вам по опыту скажу, не каждого младенца в лес завозят на “Мазератти” последней модели и в корзинке от Фаберже! Мазератти, мазератти, кричали дятлы, прыгая по березам. Мазератти, подтвердил бобр и понурил голову.

Кабан потоптался вокруг корзинки, потоптался и говорит, но ежели не Христос, то, может, нам тогда взять его и утопить от греха подальше? Чтобы не воспоследовали культурные подвижки? Как это утопить? Лесной народ загалдел на все голоса. Трудно им было представить, как можно утопить такого громадного младенца. Он и в речку нашу не поместится, заметил длинный, толстый, мудрый уж. Разве глиной ему рот замазать, так это сколько ж глины уйдет?!

А может, лучше его медведу отдать на съедение? Это задумчиво предположила лисичка-сестричка и оглядела моментально притихшее собрание. И медвед будет доволен, и лес будет в безопасности, и современную цивилизацию сохраним от культурных разломов, и, бог весть, может быть, получим еще свои бонусы! Что бы под этим ни подразумевалось! А что, покачал головой бобр, лисица дело говорит. У нас в лесу хозяин медвед. Ему и решать, что делать с этим артефактом! Медвед, медвед, загудела толпа и по тропинке устремилась к домику медведа.

Избушка медведа стояла аккурат посреди леса где-то между деревнями Шапилово и Благовещенье. Срубленная только в прошлом году, она еще выглядела совсем новой и на удивление нарядной и современной. С резными наличниками, с балкончиками и мансардой, с кровлею фирмы “Ондулин”, с портретами Президента Российской Федерации и главы МЧС России над крыльцом.

Когда до избушки медведей оставалось пятьдесят — семьдесят метров, толпа остановилась. Бобр сел на землю, приподнял покрывальце, закрывающее лицо младенца, и проверил, жив ли тот. Тот был жив. Не дурак поспать этот маленький человек, сказал бобр. Потом осмотрел зверей и спросил, ну кто, лимита блохастая, пойдет будить медведа? Кто-то, кто-кто, кто-то, кто, затрещали сороки. Ты иди, сказал серый ворон, или пусть тогда уже панды. Бобр страшно удивился. Это еще почему? А потому, сказал серый ворон, что вы самые старые, самые вонючие и вас медвед точно есть не станет. Если пойдет кто помоложе, Потап ему сразу сделает невермор! Пусть тогда панды идут, кивнул головой бобр, если мне сделают невермор, то лес без старосты останется, а панд нам не жалко. Их в Китае много. Согласны?

Согласны, единодушно сказали звери, в том числе и сами панды. И пошла вперед самая старая панда по имени Ли Сяолун, что переводится на русский как “маленький дракон”. Эта панда был взрослый и храбрый самец, долго поживший на свете, в прошлой жизни мастер восточных единоборств, умеющий встретить смерть лицом. Всем своим видом выражая презрение к смерти, медленно побрел он к избушке медведа. Все затаили дыхание. Животным был известен добрый, но страшный нрав хозяина леса. С известной долей вероятности можно было прогнозировать летальный исход мероприятия, в которое ввязался добрый старый Ли.

Эй, медвед, сказал он. Выходи. Это я вызываю тебя, животное панда, гордое и свободное китайское существо! Выйди к своему народу, медвед, ты ему нужен!

Страшно что-то заревело в избушке! Затряслись стены, и полегли в страхе животные леса. Даже лисица — и та легла на брюхо и закрыла глаза, как собака, которая увидела гнев хозяина.

Медвед заревел страшно! Что, вашу мать, там происходит, что вы там себе думаете! Кто осмелился меня будить?! Двери распахнулись, и на пороге показался он, исполин леса, сам Потап Абрамович! А, это ты, конфуций хренов, меня будить вздумал! Это ты меня сна лишаешь, инфекция иностранная! Да я вас всех сейчас порву в пыль, а потом отправлю в Пекин в красных конвертах почтовыми голубями! Вы у меня пожалеете, что на свет родились!

Не гневайся, Потап Абрамыч, зверь русский торжественный, смиренно, но уверенно произнес Ли Сяолун. Я не за тем пришел, чтобы увидеть твой гнев, не за тем, чтобы ты меня и всех моих сородичей разорвал на мелкие клочки, а потом сожрал, как китайские соевые батончики под острым соусом! Я пришел, а со мной пришли другие обитатели леса, чтобы поднести тебе лакомство невиданное! Чтобы испросить твоего совета и чтобы получить свои бонусы, нам причитающиеся по праву!

Развернул плечи Потап Абрамович, сурово насупившись, поглядел на животных, в страхе полегших на землю, и смирил свой царственный гнев. Клянусь кремлевскими звездами, Ли, если то, что вы мне принесли, не стоит моего пробуждения, будут вам такие бонусы, что и весь актив Гринписа не поможет! А ну показывайте, что там у вас?!

Дрожа и приседая, поднесли звери корзину с младенцем, который, невзирая на всю кутерьму и рев Потапа Абрамовича, так и продолжал спать как ни в чем не бывало. Он спал, сладко причмокивая, несмотря на то что его пеленки стали заскорузлыми и их давно уже полагалось сменить.

Открыл только рот Потап Абрамович и не успел еще слова произнести, как выскочила из избы в одном неглиже Лизавета, супруга Потапа Абрамовича, кинулась к младенцу, вытащила его из корзинки и обняла в блаженной ухмылке. Вот, говорит, так подарочек вы принесли мне, звери лесные, заботливые! Вот так презентик! Будет мне сыночек, а Потапу Абрамовичу правопреемник! Будет кому суд вершить лесной, когда мы с муженьком преставимся!

Отдай мне этот кусок мяса, заворчал Потап, отдай по-хорошему, Лизавета! Не буди во мне зверя голодного, в гневе страшного! И заиграл Потап Абрамович глазами и бедрами, заворчал по-медвежьему, стал скрести своими когтями близлежащие березы.

Хрен ты получишь, а не ребенка, хладнокровно заявила Лизавета, поправила комбинацию, сползшую на одно плечико, властно хмыкнула, вздернула подбородок и пошла в дом. Ты меня знаешь, Потап, добавила она, обернувшись в дверном проеме, ты меня знаешь! Только попробуй лапу на него поднять, сразу по харе получишь! Парис проснулся и, как бы чувствуя от Лизаветы поддержку, вцепился в ее пенис. А у нее, надо признать, был-таки пенис, и преогромный! Дело в том, что в однополом браке всю жизнь прожила эта медвежья семья под Мытищами! Да-да! Геями, верными друг другу и ценящими друг в дружке не только тело, но прежде всего ум, пытливый и глубокий, прожили они! Поэтому уступил Потап Лизавете. Знал он ее женское стремление к счастью материнства, к сожалению, до этих самых пор мало осуществимое в лесах под Мытищами.

Итак, пока не наступило его время, прожил Парис в медвежьей семье, обучаясь всему тому, чему медведи захотели его обучить.

Доктор, что с ним? Кирпич ему на голову упал, сказал доктор и равнодушно закурил. Кружил тополиный пух, и солнце отражалось в окнах соседских зданий. Где-то стучал по рельсам трамвай. В больнице делали ремонт, пахло краской, сырой побелкой, этажом ниже визжала пила.

Кирпич? Джанет удивилась. Ах да, точно кирпич! Я же сама видела! Странный такой, золотистый, неизвестно, куда потом исчез. Она нервно засмеялась и тоже закурила. Ну и как он вам, доктор? В смысле, не понял? Красивый он, правда, мальчик мой, красив? Слушайте, мадам, сказал хирург, меня не интересует красота вашего сына! Мы, слава богу, тут не педофилией занимаемся! Единственно, что меня беспокоит, так это его сотрясение.

Ах, у него сотрясение? Ах, доктор, ах! Я знаю-знаю, это опасно! Что же делать?!

Не дергать меня за пиджак, сказал доктор и опасливо отошел в сторонку. Все с ним будет в порядке! Он очень здоровый молодой человек. Сотрясение! Какой ужас! Ничего ужасного, мадам! Прекратите, в конце концов, теребить мой пиджак! Извините. Ничего, бывает. И хорошо бы ему сегодня отдохнуть. Это вы к тому, чтобы я убралась отсюда?! Ну, это уж как вам будет угодно выразиться, но мысль по существу верная.

Доктор сделал еще пару долгих затяжек, затушил бычок в поллитровой банке, стоящей на подоконнике, и разболтанной походкой старого ловеласа и холостяка направился вдаль по коридору.

Каково?! Вашему сыну! Хам! Джанет улыбнулась и покраснела. Да, он всего лишь дворник и начинающий ученый. Да, он, несомненно, моложе. Но не настолько, чтобы сразу зачислять его в сыновья! Но, с другой стороны! Пусть даже сын, и что тут такого?! Ради всего святого, пусть сын! У меня нет своих детей, и мне не зазорно оказывать посильную помощь кому угодно, пусть даже и молодым людям, которые гораздо моложе меня!

Шарпей вздохнул и грустно посмотрел на заходящее солнце. Колесо любви завертелось, и ему больше нечего было здесь делать. Взмахнув бронзовыми крыльями, он растворился в закатном солнце, низко стоящем над огромным городом...

Всю дорогу домой она думала только о том, как красиво лежала его окровавленная голова на ее синих брюках от Филиппа Лима, как разметались его черные кудри и как слегка подрагивали его веки, когда она оттирала своим платком кровь, стекающую по его вискам и шее. Надо ли говорить, что на следующий день она явилась в больницу буквально к восьми часам утра и еще целый час слонялась по коридору до тех пор, пока заспанная мужеподобная и отдаленно кого-то напоминающая медсестра, недовольно посмотрев на нее, не поинтересовалась, кем она приходится Патроклу.

Родственница, сказала Джанет, и залилась такой густой краской, что даже видавшей виды медсестре стало за нее неловко. Вы сами пройдете в палату или вам его сюда позвать? Как позвать? Что значит позвать? Он что, может уже вставать? Да от него уже покоя нет никакого, вяло сообщила медсестра. У нас тут курить запрещено, но он курит! Уж не знаю, где берет сигареты, но курит в туалете каждые пятнадцать минут! Сегодня же его выпишут после утреннего обхода! Я вам честно скажу, медсестра достала из кармана халата леденец и положила его в рот, нам таких больных тут и на хрен не надо!

Ну вот и славно! В какой он палате лежит? В четвертой, но там, кроме него, еще двое. Так что лучше бы ему самому выйти сюда. Так вызовите! Джанет потерялась. Вы же говорили, что и так и так можно, а теперь еще двое! Конечно, можно, но зачем вам проведывать сразу троих? Вы же к одному мальчику пришли? Или вам чем больше, тем лучше? Медсестра явно хамила. Будьте добры! строго сказала Джанет и сурово сжала губы, приготовляясь выдать этой наглой особе все, что ей причитается! Единственное, почему Джанет этого не сделала до сих пор, заключалось в том, что эта медсестра все сильнее кого-то ей напоминала, но никак нельзя было сообразить, кого именно. Но в этот момент в коридор вышел Патрокл.

Только мельком глянув на Джанет, он сказал ей — пошли, я тебя ждал все утро. Мне срочно нужно домой, привести себя в порядок и переодеться! В этой больнице ужасная грязь и скука. Ты на машине?!

Да-да! Да, сказала Джанет, сглотнув комок, который потом еще в течение дня несколько раз застревал у нее в горле. Да-да, конечно, продолжала она говорить внутри себя, разглядывая его высокий лоб, выразительные черные глаза и кудри, я на машине! на двух, на трех! Сколько нужно машин? У меня в гараже только две, но мы можем еще попросить несколько машин у наших друзей, понимаешь, у нас с мужем есть друзья.

Мою мать зовут чаще всего Филомела, сказал Патрокл, отыскав в бардачке ее сигареты и закурив. Есть и отец, но в доме мы его вряд ли застанем. Никто не знает, где он ходит, что поделывает. Правда, иногда он все-таки возвращается, и тогда мы с матерью ему рады. А мать — Филомела? Да-да, не забудь, пожалуйста, Филомела. Но лучше просто говори ей ма. Она поймет. Что, так и говорить, ма? Да, так и говори. Это будет лучше всего. И еще, никогда не кури в моем доме! Он очень сухой, очень деревянный, и там такая пыль, что хуже любого пороха! И еще. Не приезжай, когда меня нет в доме, никогда не спрашивай, где я был вчера, я сам не всегда это знаю, и, пожалуйста, никогда не рассказывай мне о тех мужчинах, которые у тебя были раньше! Все понятно?!

Она кивнула головой и сосредоточилась на повороте. Нужно было наконец отъехать от чертовой больницы, как-то повернуть за угол и выехать на проспект! Сосредоточиться и выехать! Ведь как-то она сюда въехала?! Но как?! Украдкой посмотрев на Патрокла, она увидела, что он курит с закрытыми глазами, под которыми пролегли темные тени. Похоже было, что для него нет ничего более естественного, чем быть рядом с ней, что-то напевая тихим голосом, длинными узловатыми пальцами отстукивая ритм на худых коленях, просвечивающих сквозь драные джинсы…

С застывшими, как у пластмассовых кукол, глазами медсестра отвернулась от окна, провела открытой ладонью у своего лица, и оно моментально преобразилось, став лицом уставшего немолодого мужчины лет пятидесяти. Затем медсестра подняла плечи почти на уровень затылка и мелкими прыжками проследовала в ординаторскую. Там она посидела какое-то время на полу, подрагивая от спазмов и судорог, которые внезапно стали ее сотрясать. Спазмы становились все более сильными, их амплитуда возрастала, они учащались. В течение минуты женщина превратилась в трясущийся с неимоверной быстротой комок живой плоти, точные очертания которого невозможно было предугадать заранее. Но, миновав какой-то пик в своих превращениях, медсестра, вернее то, что пару минут назад было ею, затихло, потом приподнялось на высокие мохнатые лапы и быстро побежало по коридору.

Анестезиолог Витя Барвинкин, с превеликим трудом поднимавшийся по лестнице после вчерашних двух литров водки, в горечи и страхе остановился и прижался к зеленой шершавой стене, когда на него из дверного проема внезапно бросилась огромная крыса, величиной, пожалуй, со среднего теленка. Ее морда была восхитительна в своей животной подробной достоверности и при этом невыносимо ужасна. Барвинкин качнулся вперед и провалился в беспамятство.

Когда он очнулся, рядом никого уже не было. Он сел на пол, прислонясь спиной к холодной зеленой стене, и заплакал. Это был конец для него как для пьющего человека. Он знал, что больше никогда в своей жизни не сможет взять в рот ни капли спиртного. Крыса, сказал он, пытаясь найти в этом явлении хоть какой-то смысл и значение. Крыса, он закрыл глаза, медленно приподнялся, чувствуя тошноту и слабость, и так же неспешно отправился домой отдыхать. С работой на сегодня, равно как и на ближайшие несколько дней, было покончено. Ему было очевидно, что настала пора глубокого отдыха, уединения и переосмысления ценностей.

Крыса между тем, демонстрируя невероятную ловкость, спустилась вниз с седьмого этажа по шахте лифта и нырнула в узкий вентиляционный ход, который вскорости привел ее в недра бесконечной сети метрополитена и тех неимоверных по своей запутанности подземных ходов, которые образуют малоизученную тайную сеть под городом. Минуя основные ветки, она в два счета нашла нужный ей ход и по нему спустилась вниз до глубокого ручья, который вынес ее к подземному озерцу удивительно чистой и тихой воды. Здесь она ловко выбралась на утопленный приступок, деловито отряхнулась и направилась к выложенному диким камнем коридору, который, в свою очередь, быстро вывел ее к эскалатору. На нем в полном молчании поднимались несколько фигур в серых капюшонах. Крыса остановилась на мгновение, замерла, а потом с невероятной скоростью и сноровкой проделала обратное превращение. Буквально через пару минут она вновь стала той невысокой, мужеподобной, но при этом довольно миловидной женщиной лет сорока пяти, которую уважали коллеги и больные одной из известных московских клиник. Чем дальше двигался эскалатор, тем светлее, вдумчивей и сосредоточенней становилось ее лицо.

Наконец она оказалась в сверкающем сталью и пластиком здании, поднялась на самый верхний этаж, кивнула походя двум серым капюшонам и осторожно, но уверенно постучала висящим на серебряной цепи деревянным молоточком в массивную дубовую дверь.

Входи, Фриц! Это сказал из-за двери Трахер. Привет, пупсик, ты же знаешь, мне приятнее, когда ты меня называешь Виолеттой! Перебьешься, старый педрила, добродушно сказал Щелкунчик, отходя от операционного стола, на котором лежало какое-то женское тело.

Дом стоял на отшибе у реки. Отсюда хорошо просматривались ее петляющая лента, обрывистый берег на той стороне, одинокие рыбачьи лодчонки.

Заходи, только осторожнее по лестнице, тут у нас света нет. Отец уже лет двести обещает его провести, но его обещаниям давно никто не верит. Ощущение теплоты и сухости, запах дерева. Уют, покой, легкое дребезжание стекла под порывами ветра. Сверху, из темноты, откуда-то от далекой крыши доносился мелодичный свист, а временами скрежет скверно закрепленной дранки.

В доме все сделано без единого гвоздя. В том числе и эта лестница. Между прочим, мастер, который ее делал, умер более шести веков назад! Отец рассказывал мне, что он по отцовской линии восходил к шумерским богам. Да-да, сказала она, мучительно пытаясь не упасть на этом чуде плотницкого искусства. Узкая юбка и высоченные каблуки упорно сопротивлялись всякому движению вперед.

Наконец они выбрались на второй этаж.

Вот здесь живет мать, но ее, судя по всему, сейчас в доме нет. Она не каждый день бывает, не любит ходить через Перевал. После этого чувствует себя страшно утомленной. А вот это мои комнаты. Там, наверху, отцовская часть, и мы туда без особой нужды не входим. Будешь пить кофе?

Да, сказала она, с несколько брезгливым любопытством осматривая это новое для нее место. Здесь было интересно, книги, штуки разные. Это называется секстант? Ответа она не получила. Патрокл сосредоточенно молол кофе. Старинные карты на деревянных стенах. Макеты триаконторов и пентеконторов, биремов и триер. Дряхлая нелепая мебель первой трети двадцатого века, множество книг, причем весьма старых. В общем, вполне терпимо, если бы здесь не было так дико, так страшно грязно! Пыль покрывала вещи ровным серебристым слоем. Через вытянутые узкие окна с некоторым трудом можно было увидеть окружающий мир, но в большей их части брезжил только неясный свет, заставляя испытывать одновременно сонливость и смутную тревогу. Будто во сне или преддверии сна. За единственным чистым окном виднелся дуб, а за ним синевато-черное низкое небо.

Садись, сказал он и указал на низкую широкую кровать. Здесь более или менее чисто. Это моя кровать. Здесь мы будем пить кофе и есть вот эти орехи. Я их привез из-за Перевала. Это, может быть, не слишком вкусно, но очень бодрит. Ты перестанешь хотеть спать и расскажешь мне о себе.

Джанет присела на краешек кровати. Ногам в туфлях на высоком каблуке было страшно неудобно. Так не годится, сказал он, стал на колени, взял ее ноги за лодыжки, погладил, бережно и осторожно снял туфли. Когда он убрал руки, встал с колен и сел рядом, ее ноги еще хранили воспоминание о его крепких и нежных ладонях.

Пей, это очень вкусно. Нет, не так. Сначала возьми в рот орех и разжуй его, потом пригуби кофе и смешай во рту с орехом. Сразу будет не очень, горьковато, и может немного онеметь язык, но потом очень хорошо. И это немного будет тебя возбуждать. Возбуждать, сказала она низким голосом, наклонив голову. Ей было очень хорошо, она и так была возбуждена сверх всякой меры, но ей доставляло острое наслаждение повиноваться ему. Юноше, которому она еще ни разу не сказала “ты”. Он положил ей в рот орех и погладил тыльной стороной ладони лоб. Ее горло моментально стало сухим, а кожа ладоней влажной. Потом он поднес ей маленькую чашку кофе, и она заставила себя сделать несколько глоточков. Это было действительно очень вкусно.

Какое-то время они просто сидели так, улыбаясь друг другу, отпивая крохотными глотками обжигающий кофе, размалывая зубами хрупкие пористые орехи, оставляющие во рту странный привкус, терпкость и жжение. Ветер свистел по-прежнему, дом не стоял на месте, но будто немного дрейфовал вдогонку за уходящим солнцем, пытаясь напитаться им в преддверии долгой и снежной зимы. Внезапно ее мысли убежали от того, что происходило сейчас, хотя еще секунду назад это показалось бы ей невозможным. Но кофе заполнял пустоты души, а покой и тишина давали пищу уму. Восприятие поплыло, ей стало немного зябко и одновременно смешно.

А теперь пора, сказал он внезапно, давай. Расскажи о себе. Кто ты? Вспомни и расскажи. Джанет прочистила горло и попыталась было произнести то, что послушно пришло ей на ум. Там были приблизительно такие фразы.

Я родилась тогда-то, извини, что это было так давно, но я хочу, чтобы ты знал мой настоящий возраст. Это важно потому, что ты мне очень нравишься, и я очень хочу быть с тобой. У меня никого нет, кроме моего ужасного мужа, но его ты можешь в расчет не принимать. У меня было хорошее детство, но при этом в моей семье девочек не любили, потому что их у нас было пять штук и всего один мальчик, мой брат, но он сейчас все равно что умер. Мой отец был полковником советской армии. Он сильно пил, но был талантливым авиастроителем. Именно поэтому наша семья никогда и ни в чем не нуждалась. И он на самом деле любил нас. Самые счастливые мгновения своей жизни я провела в поселке Переделкино у бабушки, которая когда-то вместе с Мариной Цветаевой училась в пансионе во Фрейбурге.

Однако вместо этого она вдруг совершенно непонятно почему заплакала. Патрокл ее обнял, она зарылась носом в его волосы и тогда, с трудом сдерживая спазмы, начала говорить.

На самом деле, я помню вот что! Это она сказала так, как будто кто-то ее пытался убедить в обратном. Наш отец, Фридрих Штальбаум, был всегда немного не в себе, и Христа он недолюбливал за его, как он считал, высокомерие. Но Рождество, тем не менее, в нашей семье праздновали исправно. Кроме меня, у родителей был еще один ребенок, мальчик. Его звали то ли Адольф, то ли Фриц, и он приходился мне родным братом. А еще у нас был сумасшедший крестный, господин Дроссельмейер. Его страстью были механические игрушки. Он прекрасно разбирался и в часах. В его руках начинали работать даже те часы, которые не работали до этого веками. Каждое Рождество он приносил в дом под видом подарков какие-то новые дьявольские механизмы, которые страшно радовали моего отца и брата, пугали меня и, как мне сейчас кажется, медленно убивали мою бедную мать.

Однажды, когда мне исполнилось не помню сколько лет, в самое Рождество, среди подарков, которые приготовили нам наши родители, я обнаружила странную игрушку, наполовину деревянную, наполовину металлическую. Это была небольшая фигурка человечка с огромным ртом в белом халате и белой странной шапочке.

О, сказал Дроссельмейер с уважением. Это Трахер! Запомни его, Джанет! Он тебе нравится?! Отец с матерью замолчали в этот момент, как будто им тоже было важно услышать мой ответ. Да, ответила я, рассматривая механизм, который открывал и закрывал его ужасный рот, полный великолепных серебряных зубов. Нет, тут же сказала я, всмотревшись в его ледяные, наполненные вселенской тьмой глаза! А главное, главное — только сейчас я увидала в его руках маленький, но очень острый скальпель! С расширенными от ужаса глазами я разглядывала то, что высовывалось из карманов его халата: щипцы костные по Хартману, хирургические долота, ампутационные ножи, ушиватели органов, два или три хирургических бора. Нет, еще раз крикнула я! И бросила ужасную игрушку на пол! Но было поздно!

Ха-ха-ха! Это так засмеялся мой ужасный отец. Дело решенное, быть Трахеру мужем моей славной Джанет, хлопнул он себя по колену! Сегодня и помолвку сочиним!

Помолвку-помолвку, пританцовывал по своему обыкновению крестный.

Мой брат Фриц в это время уже играл со своими солдатиками. Он выстроил их на полу, и те, послушные его командам, выделывали разные артикулы и стреляли друг в друга из пушек. Куски их маленьких окровавленных тел замызгали нам всю гостиную! О, какая жажда убийства живет в наших детях и мужчинах! О, как ужасен этот обряд взросления и как невозможно выбраться из него на свет! Ты не замечал, Патрокл, как ужасно детство с его отсутствием понимания и тишины?!

Мое сердце чуть не остановилось от ужаса, когда я увидела, что струйка крови подбирается к моим белым нарядным туфелькам! Я больше не могла находиться там и убежала к себе наверх. Но ужасное Рождество на этом еще не закончилось! Вечером, когда я, уставшая, закрыла на минутку глаза, в мою комнату кто-то постучался.

Кто там, спросила я. Даже не знаю, для чего я это сделала. Мне вовсе не было интересно, кто там! Мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, независимо от того, кто там! Я сегодня не могла больше никого видеть!

А во-о-от кто там! Дверь с треском отворилась, и в комнату ворвался целый рой невиданных миниатюрных гостей! Все они были величиной с табакерку, не больше, но, боже, как они меня пугали! Многих из них я никогда ни до этого, ни после этого не видала! Но были среди них и те, что сопровождают меня по жизни доныне! Это ужасно, но многие из них являются в настоящее время, так сказать, друзьями нашей с мужем семьи! На повозке, запряженной тремя сотнями отборных крыс, ехал он, ненавистный Щелкунчик, Трахер, мой нынешний муж, лучший хирург Московской области, когда дело касается рака яичника или матки у женщин! Его громадные серебряные зубы сверкали! Его блестящий фиолетовый гусарский доломан весь сиял от бесчисленных пуговичек и позументов! Его глаза излучали тьму, как волшебный фонарь излучает свет! Это невозможно описать! Для этого нет подходящих слов в русском языке! Я встала на кровати и закрыла лицо руками, в последней надежде, что все происходящее со мной сейчас развеется как сон! Но не тут-то было!

Ага! Это закричал он, мой муж, среброзубый Щелкунчик, ага! Что такое это ага? Это в полном ужасе так вслух подумала я! Что такое ага?! Ага! Снова закричал Щелкунчик, размахивая ножом ампутационным большим НЛ 315х180 производства Медицинского инструментального завода имени Ленина, что в городе Ворсма. Да что такое ага, в конце-то концов?! Это я, наконец, опустила руки вниз и присмотрелась к происходящему вокруг меня действу! Мне надоело бояться и захотелось выяснить суть происходящего.

Ты теперь моя невеста! Это нашелся, что сказать, Трахер. Ага! И мы с тобой будем жить вместе там, за Перевалом историй в городе под названием Третий Рим! Ага!!!

Прекрати говорить ага!!! Это я потребовала от него по праву хозяйки комнаты. Прекрати агакать, дрянь такая! А не то не посмотрю, что ты Щелкунчик, да выбью тебе все твои серебряные зубы вот этим подсвечником!

Как ты смеешь! Это закричали крысы, которыми управлял Трахер! Как ты смеешь так разговаривать с крысиным королем, твоим будущим господином, не последним человеком Третьего Рима! Сама замолчи, мерзавка, орали они, ощерившись своими длинными острыми зубами! И тут на меня нашла такая ужасная решимость, что взяла я в руки бронзовый подсвечник, закрыла глаза и прыгнула вниз, прямо в это крысиное полчище! А как только ощутила под ногами пол, так стала размахивать во все стороны этим подсвечником, просто как бейсбольной битой! Шмяк, шмяк, шмяк! Это так отлетали в стороны крысиные тушки! Ляп-ляп-ляп! Это так разбивались они с брызгами на стенах моей девичьей комнатенки!

Так рубилась я с крысами минут сорок, а то и сорок пять! Визжали они, спасу нет! Бросаются на меня! А я их шмик-шмяк, ляп-ляп, шмик-шмяк! В дверь мою с той стороны все пытался кто-то пробраться, возможно, даже мне на помощь. Но Трахер предварительно закрыл ее на бронзовый ключ и теперь держал его в своих серебряных зубах. А двери у нас дубовые, крепкие. Сквозь такие просто так не пробьешься!

Однако как ни храбр был Щелкунчик вместе со своим воинством, а я была храбрее, потому хотя бы, что была больше их всех и потому сильней! Они сообразили это, когда было уже поздно, когда все стены моей комнаты окрасились алой крысиной кровью! Да и сама я, признаться, выглядела, как Чапаев после сабельной атаки. Лохмотья крысиной шерсти прилипли ко мне, я стала мокрой от их крови! Когда я мельком глянула на себя в зеркало, то увидела кровавую девочку с подсвечником в руках, у которой белыми остались только зубы и белки глаз! В какой-то момент боя Трахер сообразил, что дело пахнет керосином и, бросив на меня остатки своих серых полков, выплюнул ключ от моей комнаты и бросился в крысиную нору, что всегда была за шкафом! Я схватила ключ от своей комнаты, сжала его в руке и гордо выкликнула в пространство имя! И это имя было…

Марихен. Это тихо проговорил Патрокл. Тебя тогда звали Марихен…

Не помню, возможно, и Марихен, но я помню, что кричала “Патрокл”! Патрокл, кричала я из последних сил, забери меня отсюда, из этой ужасной немецкой провинции в далекий рай, где все персонажи равны перед Богом, где на всякую крысу найдется подсвечник и где до часа ночи ходят вагоны метро!

В Москве у погоды особый нрав, и если кто жил в этом городе подолгу, знает, как иногда внезапно меняется она здесь от весны к лету, от тепла к холоду. Без промежутков и предупреждений.

Погода переменилась внезапно, и случилось это за полночь. Матвею Кривозубу всю ночь не спалось. Так что-то грезилось, чудилось. Но окончательно разбудил его Светлый гость! Отчасти недовольный, немного усталый, имевший слегка непривычный вид, но по-прежнему изысканный и божественно гармоничный! Матвей имел с ним долгую беседу, а потом Гость снова ушел за Перевал историй. После его визита Кривозуб впервые за долгие годы более или менее ясно представлял, что ему дальше делать! За это хвала богам!

Насчет Перевала и насчет своего предназначения во всей этой игре он сориентировался совершенно недавно. Кажется, как с год или, может быть, два к нему стали приходить сны, а потом даже и дневные видения, в которых он представал пред самим собой не Матвеем Кривозубом, а совсем другой личностью. Все то, чем он жил и чем был все время своей истекшей к чертям собачьим жизни, все это серое и утомительное время неспешно представало пред очами того другого Матвея, который и вовсе никогда не бывал в Москве. И знать не знал ничего о таком городе! Он и говорил на другом языке, и небо помнил другое, и его имя звучало иначе. Этот процесс был неприятен и тяжел. Ведь что, в сущности, за жизнь он здесь вел?! Разве она могла сравниться с той, в которой он носил другое, славное имя? А эта эпоха — с той, гораздо более славной, великой, а главное, гораздо более солнечной?! Да-да, гораздо более солнечной! О Зевс, как же он любил солнце!

Начиная с самого первого своего видения, Матвей сразу и окончательно навсегда уверовал в то, что все так и есть, что видения его не лгут! Да они и не могли лгать! Как сбрасывает личинка ставшую ненужной сухую и скукоженную свою оболочку и медленно расправляет крылья, так и Кривозуб на протяжении всего последнего времени вылезал из старой кожи восприятия мира и себя, чувствуя всю необходимость, мучительность и красоту этого процесса!

Все, лежать в постели дальше смысла не было. Матвей встал с кровати, посмотрел на часы. Было около трех часов ночи. Босиком прошлепал на кухню, смолол зерна и сварил крепчайший черный кофе. Обжигаясь, выпил чашку и сразу же налил вторую. Поставил пустую турку в раковину. Спать перехотелось. Теперь следовало закурить, сев на холодный стул у окна. Там, за окном, качались тени, отбрасываемые самодельным фонарем, который Матвей повесил у подъезда специально для местных старичков, любивших допоздна играть в карты, домино, в шахматы, а иногда просто так медитировать на деревянных лавках, уставившись прямо перед собой подслеповатыми невидящими глазами, и думать о чем-то неведомом.

Матвей любил старичков. Они казались ему воплощением самого рока. Глядя на них, он каждый раз пытался представить, сколько их сверстников давно уже умерли и стали прахом. Сколько страниц истории перевернуто было перед этими обезображенными морщинами лицами. Миллионы погибли и ушли в землю. Сгинули целые поколения умиравших за идеалы или за деньги, от болезней и нищеты, от излишнего достатка и бессмысленности своего существования. Умерли сотни тысяч младенцев в разных частях света. А дядя Гриша, полковник в отставке Григорий Данилов, выходит утром во двор. Сухой, как вобла, слегка подрагивающей коричневой ладонью сметает с деревянного стола нападавшие за ночь октябрьские листья, кладет на стол пачку папирос, зажигалку, газету “Правда”. К столу подходят две или три крысы, и дед Гриша, усмехаясь, крошит им хлеб. Они послушно и охотно едят, изредка посматривая на него своими умными бусинками-глазами. Они не боятся его, но очень уважают. Гриша немного презирает их, но подкармливает, памятуя простую примету, что, пока в доме есть крысы, он какое-то время еще простоит. Завершив эту обязательную процедуру, он ставит на стол шахматную доску и начинает медленно расставлять фигуры.

Он прекрасно знает, что смерть у него находится не просто за правым плечом, нет, она уже сидит рядом, с наслаждением вдыхая и запах его вечного “беломора”, и испарения его старческой кожи. Но дядя Гриша бесстрастно рассматривает слона. Белый слон поцарапан. Эти невменяемые поганцы, имеются в виду праправнуки, снова использовали шахматы для своих подвижных игр. А что они могут знать о белом слоне? Разве они когда-нибудь поймут, как он выходит из-за спин пешечной гвардии и идет в атаку осенним холодным и солнечным утром? Это слон, переживший и Ленина, и Сталина, и Рузвельта, и Черчилля, и Брежнева, и Мао Цзедуна. Разве они способны понять, чего стоила этому слону служба в армейской отдельной штрафной роте сорок второй армии Ленинградского фронта? Смогут ли они когда-нибудь приблизиться к тому, что он думает на девяносто пятом году жизни ранним утром в октябре, преодолевая небольшую, но принципиально важную дистанцию, которая пролегает между клетками f1 и d3? Что они и их родители знают о внутреннем содержании этого диагонального прохода?

Ветер все усиливался, и не успел Матвей сделать пару затяжек, как хлынул холодный осенний ливень. Он упал на город разом всей своей черно-зеленой плотью.

Ах, хорошо, сказал Матвей, щурясь и поеживаясь. Струи воды бьют в карниз и заливают окна. Листья на деревьях мечутся и мокнут, и ветви летают в темноте как живые. А, вот и ты, сказал он, всматриваясь в темень за окном. Там, у крайнего подъезда, почти не шевелясь, дремала тень в капюшоне.

Стоит и стоит! Мокнет, цепенеет от ночного холода, но стоит и смотрит! Ведь что обнаружится, если эту тень обмануть сейчас, если подняться вверх до чердачного люка, сбить замок, по чердаку пробраться в соседний подъезд и зайти этой тени в тыл?! Если осторожно, под прикрытием стука холодных зеленых капель, подкрасться к этому силуэту в капюшоне и сдернуть с него этот капюшон?! О, там обнаружится! Да, там обнаружится, с каким-то злым удовлетворением прошептал Матвей.

Один раз, в самом начале, когда он только-только стал различать, в каком мире живет, совершил Матвей такой поступок. Шел он с работы пешком. У него давно уже был служебный автомобиль и шофер, но он любил ходить пешком. Длительная ходьба, считал он, самый физиологический вид физический нагрузки, позволяет поддерживать форму и развивает выносливость.

Однако была глухая ночь, часа три. Зима. Как одинокая злая собака, выла метель, и в трех шагах ничего и никого не было видно. И тут вдруг Матвей заметил две точно такие же тени, идущие за ним по пятам. Точнее, он их не заметил, он их почувствовал. Огнестрельного оружия у него при себе не оказалось, что, собственно, его огорчило не очень. Район он прекрасно знал, а это давало определенные преимущества. Он стал сворачивать наугад вправо и влево и очень скоро подтвердил свои подозрения: так и есть, кто-то думает, что на него, Матвея Кривозуба, можно безнаказанно повесить хвост! Причем тупой, наглый и непрофессиональный!

Так-так, подумал он и резко свернул в ближайшую подворотню. Здесь ему пришлось сделать стремительный рывок вперед, подпрыгнуть, ухватиться за обледеневший козырек какой-то пристройки. Легко подтянувшись, он просто лег в сугроб, который метель успела намести на козырек, и уставился на проход. Два силуэта с опущенными прямо на глаза капюшонами нарисовались в светлом проеме сквозного проезда через несколько секунд. Постояв немного, будто оценивая ситуацию, они все же решили, что нужно двигаться дальше, и подошли непозволительно близко к тому месту, где спрятался Матвей. Он рассмотрел их поближе. Что-то в их походке, повадках, в характере движений вызвало у него брезгливое и однозначное отвращение. Достав нож, он поцеловал лезвие и прыгнул на своих преследователей сверху. Одного вывел из боя сразу. Бил наверняка, в область шеи, и был очень удивлен, когда тот не умер моментально, но, упав на снег, продолжал ползти и дико хрипеть, царапая покрытый свежим снегом наст. Чем ты там хрипишь, хотелось сказать Матвею, тебе же там хрипеть уже нечем. Ляг и умри, падла!

Естественно, он этого не сказал, потому что ему было некогда. Оставался еще второй противник. Он был почти на голову выше и массивнее. И, всего лишь сбросив плащ, этот противник сразу привел Кривозуба в ужас! Волосы стали у Матвея на затылке дыбом! Он укусил себе губу до крови и, почувствовав отрезвляющую боль, выматерился длинно, витиевато, со страстью. Ошалело помотал головой, как бы в тайной надежде, что стоящий перед ним ужас развеется сам собой. Но этого, естественно, не произошло. Фигура не развеялась. В мелких колких снежинках, клубящихся в слабо освещенном колодце двора, перед Матвеем изготовилась к атаке ловко стоящая на двух задних лапах самая настоящая серая крыса, Rattus norvegicus, так называемый пасюк. Только росту в ней было около двух метров, отчего впечатление, конечно, менялось решительным образом. Морда крысы имела тупую широкую форму, ушки были розовые, маленькие, шевелящиеся на голове как-то очень самостоятельно и оттого особенно противно. Шерсть на животе была беловатая, зато бока оказались совсем не серыми, а скорее даже бурыми, коричневыми. Длинный хвост нервно подрагивал и стегал крысу по бокам. На крысиной морде светилась пара красных глаз, одновременно проникнутых холодным умом и кипящих животной яростью.

Потом уже, спустя какое-то время, Матвей, анализируя произошедшее, понял, что, демонстрируя себя, крыса, видимо, рассчитывала таким образом запугать его и обратить в бегство. Убегающего легче убить. И этот расчет почти оправдался. На какую-то сотую долю секунды Матвеем овладел безумный, неконтролируемый страх, лоб покрылся испариной и, несмотря на морозный сухой ветер, ладони стали влажными.

Ты знаешь, Матвей заставил себя растянуть замерзшие губы в улыбке, вообще-то знакомые меня давно убеждали в том, что в Москве крыс стало как-то слишком много, но я им не верил! Говорили мне, мол, машину нельзя поставить на ночь возле мусорных баков! Придешь, говорят, а у тебя под капотом уже целая семья пасюков! А кое-кто рассказывал мне, что чиновников, внешне напоминающих крыс, стало на диво много. Странное совпадение! Просто беда, говорят, куда в присутственное место ни придешь, а там смотрит на тебя своими глазками кто-то серый, уверенный, обремененный острыми зубами и длинным хвостом! Но теперь, конечно, я в курсе! Теперь другое дело! Ты меня со своим подельником сегодня навсегда убедил в вашей реальности! Теперь, дружок, я буду конкретно озабочен судьбой моего родного города!

Умри, Агамемнон! Это произнесла крыса перед тем, как прыгнуть вперед.

На Москву упал яростный и холодный осенний зеленый ливень. По стеклу барабанили струи. У третьего подъезда, как знак грядущих баталий, стояла тень в капюшоне. Кривозуб знал о приближающейся битве, но долгое время не мог понять своей роли в ней. Однако сегодня ночью ему явился сам Аполлон. Это было задолго до рассвета, когда на город опустился самый тяжелый ночной час, час быка. Светлый гость внезапно возник в комнате, сразу, естественно, залив ее солнечным светом по самый плафон, уселся в кресло и стал стегать себя миртовой веткой по разношенным солдатским сапогам сорок пятого размера.

Матвей приподнялся на кровати и сел. Протер глаза, присмотрелся с удивлением к Лучезарному и понял, что тот до странности напоминает ему дядю Гришу. И дело даже не в гимнастерке и галифе образца сорок первого года. Просто это и был дядя Гриша собственной персоной! От него пахло старостью, тройным одеколоном, крепким дешевым табаком, кирзой и хозяйственным мылом. Однако при этом у Матвея не возникло ни тени сомнений: это был златокудрый и сребролукий бог, помощник пастухов, хранитель стад, покровитель наук и искусств, бог-врачеватель, бог, излучающий свет. Это был Аполлон, но в то же самое время и русский ветеран, герой трех войн, бывший зэка, многоженец и красавец, лучший шахматист Садового кольца — дед Григорий!

Привет, Агамемнон, сказал Феб голосом, в точности копирующим надтреснутый баритон дяди Гриши. Хватит спать, ей-богу. Я к тебе по делу. Ты, кажется, уже пришел в себя? Ты понимаешь, кто ты есть на самом деле? Более или менее, ответил Матвей и почесал волосатые ноги. Хотел встать, но побоялся продемонстрировать высокому гостю свои полосатые семейные трусы. Нет, все-таки это определенно дядя Гриша, подумал Матвей. Смотри ж ты, два ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны первой и второй степени, Звезда Героя Советского Союза! А за что Героя дали, невольно спросил у Аполлона Матвей. А, сказал гость, достал из кармана брюк портсигар, зажигалку, постукал папиросой о крышку портсигара, неспешно закурил, за взятие Берлина. Но мы сейчас не об этом. Ты вспомнил себя, Агамемнон, или еще нет?

Еще не все, но местами. Однако “Илиаду” Гомера перечитал уже двенадцать раз, а многое помню вполне самостоятельно! Хорошо, сказал Феб. А общую ситуацию? Как у тебя с пониманием ситуации в целом? А вот тут, Матвей развел руками, мне похвастать, конечно, нечем! Нет, до меня уже дошло, что есть какой-то Перевал историй, там что-то случилось, и теперь люди и персонажи незаконно воплощаются друг в друга и утрачивают законные места, положенные для них Зевсом. Теперь все мы, то есть они, как-то перемещаются из одного мира в другой, из одного времени в другое. И стали, как бы это выразиться, взаимообратными, что ли. Все это я так неточно как-то знаю. Много непонятного снится, Аполлон! Но что-то в этом роде. Еще я думаю, что водки надо бы пить меньше…

Браво, перебил его Аполлон, у тебя отлично работают мозги! В прошлом, насколько я помню, ты был гораздо тупее! Но в сторону прошлое! Собственно, что тебе следует знать? Главное вот что. Ты должен сделать усилие и понять, что Троя — это не конкретный город, как ты привык. Троя — это как бы статус. Он присваивается в разных мирах тем или иным городам в те или иные эпохи. Это понятно? Не совсем.

Значит, так. Всегда в мире есть место, которое считается престижным ткнуть ракетой, пулей, на худой конец — палкой. Ну, как в этом варианте мира Ближний Восток. Это сейчас и есть Троя. Да, одновременно в мире может существовать несколько мест, которые являются одной и той же Троей. Троя, понимаешь, перемещается немного, дрейфует по миру. Сегодня она здесь, а послезавтра, глядишь, уже в другом месте. Феномен рефракции идеальных объектов, понимаешь. Ну, и элементарной справедливости. Мир слишком неоднороден, и каждая нация должна успеть побыть как по ту, так и по эту сторону баррикад. Идем дальше. Почему это так важно — победить Трою? Потому что Троя, с одной стороны, виновата. Тут неважно в чем, вину найти всегда можно. Поэтому вина эта всегда довольно абстрактная...

Обожди, сказал Агамемнон, что значит “вину найти можно”? Как это “абстрактная вина”?! А Елена? А сокровища Менелая? Да ты вспомни, Аполлон, у Приама вообще вся семейка была какая-то странноватая, ты вспомни этого козла Гектора…

Я тебя умоляю, Матвей Иванович, поморщившись, произнес Аполлон, будь другом, не гопничай, сиди тихо и слушай, что я тебе толкую! Итак, с одной стороны, вина абстрактная! Ни в чем не была виновна Троя! Ладно-ладно, не маши руками! На худой конец, Парис виновен! С этим я согласен, но и то — только отчасти! Ты сам посуди, Матвей, персонажа медведи воспитали! Какой он должен прийти из лесов?! Да никакой совершенно! Ну, пообтерся среди пастухов, туда-сюда, а тут ему Афродита Елену обещает! У мальчика крыша и поехала! Сам посуди, как он мог отказаться от такой бабы? Да никак! Так что ты меня даже не зли, Матвей!

И это все с одной стороны. Аполлон посидел немного молча, как бы сосредотачиваясь. А вот с другой стороны, победа над Троей означает власть над Перевалом историй. Греки победили Трою? Победили! И что? Да и то! Вся последующая культура и вся история этого мира, так или иначе, не обходилась без тех историй, которые прожили Афины! Вся наука, философия, искусство и тэ дэ и тэ пэ. Греки, а потом и римляне как их преемники, — народ дисциплинированный. Поэтому до определенного времени, приблизительно до эпохи Просвещения, Перевал работал в одну сторону и бестолковой реинкарнации персонажей в людей и людей в персонажей, как сейчас, не было! Но потом, сам понимаешь, мир стал ветшать, идеи рационализма, идеи гуманизма, вера и безусловность, секуляризация цивилизации, и все такое, и бла-бла-бла, и бла-бла-бла. В общем, на самом деле, Троя к тому времени уже давно находилась в другом месте.

И вот. В настоящее же время, Матвей, мы имеем в мире бардак! Люди и, как ты правильно сказал выше, персонажи стали взаимообратными! Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?! Если честно, то не очень, виновато улыбаясь, ответил Агамемнон. Мне бы меч в руки, да… Да бабу в постель, сказал Аполлон, тогда бы ты, да, тогда бы ты показал себя! Впрочем, это даже хорошо, что ты мыслишь конкретно и положения общего плана тебя не интересуют. Но ты все равно должен попытаться осознать следующее.

В нашей с тобой истории речь идет не о том, что кто-то хочет завоевать, допустим, Москву, которая внезапно стала Троей. А она, кстати, мой друг, ею, к сожалению, стала! Уже девятый год близится. Как говорится, на сносях. Пока об этом знают немногие, но те, что знают, давно лавируют и лоббируют! Аж гул идет! И так все это, понимаешь, тихо все, аккуратно, политически корректно. Конечно, отчасти Троей до сих пор является и Ближний Восток, но там это все страшно затянулось, а здесь все очень просто и конкретно! Потому и Евросоюз тут уже давно ходит кругами, и Соединенные Штаты, и кто только тут не подпрягся! Ну, оно и ясно. Ведь дело не в том, чтобы разрушить Москву, поработить, поставить на колени, как фашист хотел, хотя, конечно, и это было бы приятно многим, чего греха таить! Смысл в том, чтобы ее контролировать! Кто контролирует Трою этого мира, тот контролирует вину, искупление, победу, надежду, счастье да и сам Мир!

Понимаешь, Матвей, о чем тут я тебе толкую?

Да что-то пока не особенно, честно признался Матвей, чувствуя какую-то неловкость и злясь на себя от этого. Мне ясно одно, Аполлон. Есть крысы, и они решили завоевать Москву, хороший северный город! А я в нем родился, почему-то внезапно застеснявшись, добавил с неловкой улыбкой Агамемнон, и горло за него порву любому! Я правильно излагаю? Да, что-то в этом роде, согласился Аполлон, задумчиво разглядывая Матвея. Хорошо, пойдем другим путем. Рассказываю тебе чисто по-военному. В Москве есть Кремль, и туда проникли крысы. То есть пока еще не критично. Пока это только разведка боем. Они там осматриваются пока, музеи посещают, спецхраны инвентаризируют и все такое. Ищут ходы-выходы. Но дело в том, что в Кремле — вернее, под ним, на глубине тридцати метров, — есть Тайный зал Московского Сердца. В этом зале вот уже сотни лет слоняется без дела от стены к стене и распевает песенки огромный розовый заяц. Насколько огромный, быстро и сосредоточенно, по-военному, спросил Матвей. Я к тому, что хочу четко представлять себе диспозицию! Ну не знаю, задумался Аполлон, я предполагаю, что метров до двадцати в высоту, никак не меньше. Солидная зверюга, восхитился Матвей. А что ты хочешь, Москва, пожал плечами Аполлон. Так вот. В этом розовом зайце находится… А какие песенки он распевает? Слушай, Матвей, поморщился Аполлон, какая разница, какие песенки! Хрен его знает какие, товарищ маузер! Какая разница тебе, “Подмосковные вечера” или “Бублички” распевает московский розовый заяц? Да, в сущности, действительно никакой, согласился Матвей.

Значит, идем дальше. Розовый заяц. Внутри же зайца томится маленький китаец. Что поет, неизвестно? Неизвестно, но я думаю, что, может, ничего хорошего он не поет. В зайце ему и темно, и скучно. Скорее всего, занят чем-нибудь полезным, внутри него находится девочка Маша, а вот уже внутри Маши надо будет найти утку, в которой болтается мячик. Какой мячик? Матвей удивился мячику. Я думаю, что Маша не должна быть большой, исходя из того, что и китайцы редко бывают огромными, значит, и мячик должен быть маленький, приблизительно теннисный. А вот уже в этом мячике тульский пряник в виде автомата Калашникова. Кто этот пряник съест, тот, значит, в ближайшие тысячи лет будет контролировать Москву и все постсоветское пространство от Амура до Брюсселя!

Мудрено что-то, задумавшись, сказал Матвей. Сразу глянешь, вроде внешне просто все. Используется принцип матрешки, но если глубже задуматься, все предстает каким-то странноватым!

Я согласен, что могло бы быть как-то попроще, кивнул Аполлон, но что поделать! Нет, дело даже не в том, что странноватым, а то, что лажа просто какая-то получается, задумчиво проговорил Матвей. Сам посуди, Аполлон, то, что ты мне рассказал сейчас, напоминает русскую сказку в изложении идиота. Это почему же? Ну, потому хотя бы, что еще как распотрошить китайца, чтобы из него русскую девочку достать, я понимаю. Вроде как не западло, святое, можно сказать, дело. Но как из девочки вынуть утку, я ума не приложу! А вот я тебе сейчас расскажу, успокоил Матвея Аполлон.

И он рассказал.

Да, Аполлон окончательно раскрыл глаза Матвею на все происходящее, а главное — на его роль в предстоящих событиях! И вот теперь ночь летела к своему финалу и к концу стремилась прожитая жизнь Матвея! Потому что он знал теперь, что должен делать, а чего не должен. И он был этому рад.

После легкого завтрака Матвей аккуратно, очень неброско, но практично оделся и поехал во Второй Обыденский переулок, что на Остоженке. Там, если верить Аполлону, в старинной церкви Ильи Пророка служил протоиерей отец Василий. Вот он как раз и нужен был Матвею. Он приехал в храм за полчаса до начала службы и успел поставить свечи перед иконами, а также коленопреклоненно помолился перед чудотворным образом Божией Матери “Нечаянная радость”.

Матерь Божия, заступница наша, просил Агамемнон со слезами на глазах, защити нас от крыс, от серого ужаса, пришедшего в наш славный и сильный град! Помози, Мати Божия! Заступи и помилуй! Защити! Оборони от враг видимых и невидимых!

После литургии служили молебен святителю Николаю, на который осталось совсем немного людей. Приложившись к кресту, Матвей подошел к высокому статному седому батюшке с несколько печальным выражением лица.

Простите, батюшка, сказал он, вежливо улыбаясь, вы отец Василий? Да, так меня зовут, подтвердил протоиерей, а у вас ко мне какое-то дело? Да, что-то вроде того, запнувшись, стал объяснять Матвей. Дело в том, что… Окончательно смешавшись, он посмотрел на иконостас, светившийся мягким нездешним светом, и закончил не так, как начал. Нам, батюшка, сказал Кривозуб решительно, потолковать бы где-нибудь в другом месте! Это очень важно, просто крайне!

Да я уже понял, что крайне, кивнул отец Василий. Ну, хорошо. Я на машине. Поехали ко мне. Я вас чаем напою. Вы ж меня вовсе не знаете, удивился Матвей, как же вы так легко меня к себе в гости зовете?! Или ничего не боитесь? Вообще-то я вижу человека, какой он есть, все так же печально улыбнулся отец Василий. Ну и потом, я свое уже отбоялся. Мне уже нечего бояться, кроме суда Божьего. “И не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих убити; убойтеся же паче могущаго и душу и тело погубити в геенне”. Таким вот образом, молодой человек. Впрочем, я замечаю, что мы с вами ровесники. Да, что-то вроде того, уклончиво сказал Матвей, отвернулся и стал смотреть в окно. Он хотел бы развить эту тему, но посчитал, что будет пока рановато и неуместно. Вышло, может быть, и не очень вежливо, да отец Василий, кажется, не обратил на это внимания. Он был всецело погружен в какие-то свои мысли. Ехать пришлось недолго. Они остановились возле дома где-то в районе Коробейникова переулка и через пятнадцать минут пили чай у отца Василия на кухне. Против ожиданий, никого в квартире больше не было, и, как бы отвечая на незаданный вопрос, отец Василий пояснил, что семья отдыхает у родственников в Нижнем.

Ну, так чем обязан, перешел к делу протоиерей, когда, неспешно толкуя о погоде и политике, по первой чашке крепчайшего душистого чая они уже выпили. Дело в том, батюшка, начал Матвей не очень уверенно, что нам надо с вами поговорить о Трое. О чем? Священник задал вопрос очень резко, при этом как-то неловко развернулся на стуле, и чашка вместе с сахарницей полетели на пол. Чай разлился, а сахар рассыпался. Отец Василий с побагровевшим лицом в полном молчании и в угрюмом смущении убирал осколки чашки и сметал сахар в совок. Матвей тихо наблюдал за ним. Справившись с этим нехитрым делом и, видимо, немного успокоившись, священник налил себе чаю в новую чашку.

Итак, о чем, говорите, вы хотите со мной потолковать? Это было сказано с нарочитой небрежностью, но весьма твердо. Я думаю, что нам с вами нужно поговорить о Трое, повторил Матвей. Поверьте мне, я просто знаю, что это необходимо сделать! Наступило время, и его нельзя пропустить!

Странно, сказал отец Василий и, снова смутившись, стал смущенно покашливать. Странно. Приходит человек на литургию, исправно выстаивает ее, прикладывается к христианским святыням, целует крест, а потом желает побеседовать со священнослужителем ни о чем другом, как о Трое! Согласитесь хотя бы, что это несколько странно! Он казался почти возмущенным этим обстоятельством.

Ну что ж, покачав головой, произнес Матвей, некоторая странность во всем этом имеется, чего греха таить. Много-много, батюшка, вокруг нас странного, а будет еще больше! Но дело в том, что нам с вами, отец Василий, некогда разводить церемонии. Нам уже крепко за сорок, жизнь мы свою уже прожили. А теперь настала пора приступить к главному, к тому, ради чего Господь нас с вами и послал сюда, за Перевал историй, в страшную, но неистово прекрасную Русь!

Матвей медленно встал из-за стола, посмотрел сверху вниз в лицо отцу Василию и, протянув широкую крепкую ладонь, представился: будем знакомы, батюшка, — Агамемнон! Отец Василий побледнел, в свою очередь встал и, сурово глядя в глаза Матвея, назвал свое имя — Менелай!

Что бы ты сказал, если бы тебе с рождения пришлось носить в себе самом восемьдесят пять килограммов серебра? А если бы все эти восемьдесят пять килограммов находились у тебя во рту? Представь, Виолетта, ты каждый день, каждую секунду чувствуешь, что у тебя во рту сидят твои ужасные зубы и жаждут быть использованными. Не могу представить! И правильно! Никто не сможет представить! А главное, Виолетта, я понятия не имею, почему я такой! За что Господь всемогущий обрек меня быть Трахером, среброзубым ублюдком! Ну не плачь, не плачь, Щелкунчик! Не плачь, милый! Чего тебе плакать?! Это из тебя наша жаркая любовь грустью выходит! Она выйдет, и все пройдет! Ты у нас не просто Трахер, ты у нас мышиный король! Хренушки, Фриц, фуфло я, а не мышиный король!

А кто ж ты еще, милый мой, кто ж еще? Я, милый мой Фриц, король крыс! А это совсем другие вещи! Крысы, Виолетта, спуску тебе не дают, будь ты король или хоть бы даже сам император! Я у них номинальная величина, как английская королева. Я символ, я достоинство их войска, я нечто, пришедшее из глубины историй, чтобы стать во главе их нашествия. Но пока я не крыса! Вот что для них является главным! Я для крыс только возможность легитимного захвата Трои!

Какая там Троя, пупсик, это просто Москва! Здесь легитимность всегда более проблематична, чем в любой Трое! Просто не надо ушами хлопать по щекам, когда утро красит нежным цветом. Ты нужен крысам, нужен! Без тебя они не найдут ключа к загадочной русской душе — вот что я тебе скажу, зубастик! Фриц, я тебе уже как-то говорил, что единственное, что ты хорошо в своей жизни делаешь, — это минет! И больше ничего! Поэтому оставь в покое политику, социологию, а заодно и культуру Российской Федерации! Меня раздражает, когда ты начинаешь обобщать! Ну и пусть, пупсик, ну и пусть минет! Зато, признайся, это я делаю искренне, от души, а не как Моника Левински какая-нибудь!

Ну, вот и не берись рассуждать о том, чего в упор не понимаешь! Сейчас мы вплотную подошли к битве за Москву (Schlacht um Moskau)! Буквально повторяются события 1941—1942 годов! Москва сейчас — это и есть та самая Троя! Слушай, пупсик, ну пусть Троя, да пусть хоть Вавилон, разве дело в том, как называть?! Тут ты прав, спор о терминологии, как говорил Ленин, можно отложить до более спокойных времен! Самое главное — битва, решающее сражение — уже почти началось! Я уже чувствую флюиды всеобщей мобилизации и последующей гибели! Мои ноздри сами собой раздуваются от дыма пожарищ, которые нам только предстоит раздуть!

О, вот теперь ты похож на настоящего Щелкунчика, пупсик! Глаза сверкают, зубы колесом, десны металлом отсвечивают! Вот теперь ты воин! Теперь ты император! А то нюни распустил!

О, Фриц, не говори так со мной, а не то я тебя ударю! Если хочешь знать, они меня каждый день на убийства толкают! Ты же в курсе, у меня почти каждый день операции! И каждый день мне приходится бороться не только с собственной слабостью и некомпетентностью, но еще и с ними! Да, милый, знаю. Это должно быть трудно.

Трудно?! Нет, Фриц, ты себе не представляешь, что это такое, когда от тебя ежедневно требуют новых жертв! А я не могу, не могу я! Я, когда Перевал переходил, клятву давал не Гиппократу какому-нибудь, а лично самому Асклепию! Я тебя умоляю, зубастик, какой в Москве Асклепий?! Ты в своем уме, милый?! Кто он здесь такой? Тьфу! Архетип какой-то, да и все! Главный врач Москвы и то, если разобраться, обладает гораздо более серьезными рычагами влияния! Не мучай себя, зубастик! Не мучай, если просят тебя убить — убей! Все равно этот город обречен! Тебе, зубастик, как никому другому известно, что крыс в этом городе уже ровно столько, сколько и людей, и спасти его от нас с тобой может только чудо!

Да, только чудо или рождение Ахилла!

Ну, я тебя умоляю, милый! Какой Ахилл? Я тебя умоляю! Ты же знаешь пророчество Аполлона, что Ахилла в Москве не может родить ни одна земная женщина? Знаю, все я знаю, ну а если его родит неземная? А неземные все, мой милый Трахер, остались там, в глубине веков! Сейчас по Москве ходят обыкновенные гламурные суки, которым только и надо, что вскружить голову таким маленьким хорошеньким мужчинкам, таким сладеньким серебряным наполеончикам, как ты! Им больше ничего не нужно! Что ты такое несешь, Фриц! Я, конечно, этим вопросом подробно не занимался, но, на мой взгляд, есть вполне приличные и даже несколько старомодные дамы! Особенно из консерватории. Мы с моей Дуськой, знаешь, часто в консерваторию ходим…

Какая там, на хрен, консерватория! Ты меня, пупсик, лучше не зли! Ты думаешь, я не вижу, как эти медсестры смотрят на тебя, куколка моя?! Я же вижу, как они пожирают тебя своими холодными глазами! Хуже крыс! Точно тебе говорю, зубастик, они хуже крыс! Не люби женщин! Не люби их! Они злые, злые, злые! Они сначала овладеют тобой, а потом будут по кусочку отгрызать от тебя! По маленькому кусочку! Первоначально чуть-чуть куснут. И раз, и два, и три. С большими промежутками. Чтобы тебя потихоньку приучить к боли. А потом, когда ты привыкнешь к нему, к этому изощренному страданию, когда начнешь испытывать в нем некоторую извращенную потребность, тогда и начнется настоящий пир! И хлынет кровь! И тебя поглотит вакханалия женской жажды!

Да прекрати ты, в самом деле, Фриц, нести ахинею! Ты стихи не пробовал писать? У тебя бы получилось!

Правда?! Правда, пупсик мой?! Тебе понравилось?! Ах, я так рад, так рад! А я ведь действительно пописываю! И недурно у меня уже выходит, между прочим! Ах, как мне приятна твоя похвала! Я хочу, чтобы ты знал, пупсик, что в жизни у меня была одна забота — единственным стихом свести тебя с ума! Мой сладенький зубастик, как ты меня окрылил сейчас, какой простор ты дал мне сегодня для творчества и для полета фантазии! А моя фантазия, милый, сегодня могущественна как никогда! Особенно вот в такие минуты, когда ты покидаешь мой дом удовлетворенным и оставляешь меня насыщенным собственной влагой! Слушай, зубастик, может, давай организуем небольшой поэтический конкурс?! Допустим, имени тебя. А что? Международный поэтический фестиваль “Серебряный зуб”? Или еще круче: “Международный поэтический фестиваль “Московский Щелкунчик”?! Деньги есть, связи есть, через годик такой сэйшн в Лужниках устроим, что мама не горюй…

Подай лучше мою одежду! Да не топчись по моим носкам, животное! Ну, хорошо, если не хочешь имени тебя, тогда пусть будет имени меня. Прекрати валять дурака! Мне уже ехать пора, Фриц! Мне сегодня нужно домой выбраться пораньше, меня моя Дуська сильно беспокоить начала в последнее время. Появился у нее, понимаешь, какой-то молоденький хлыщ, почти бомж, оборвыш, дворник какой-то! И что бы ты думал, общалась бы с ним там где-нибудь на стороне, так нет, она его к нам в дом тащит! Вот уж не предполагал никогда у себя в доме увидеть нечто подобное!

А какой он из себя? Случаем, не такой черненький с волнистыми волосами? Точно. А ты откуда знаешь? А-а-а, она к нам в отделение его месяц назад еще привозила, а потом забирала на машине! Я ж тебе говорил тогда, пупсик! Я же к своему пупсику примчалась тогда на крыльях любви и все сразу же доложила! Я же, мой хороший, тогда так тебе доложила, что ты даже вечерний осмотр больных отменил! Ты что, не помнишь?! Не помню! Нет, это обидно! Я специально слежу за твоей сучкой! Катаюсь за ней по Москве, превращаюсь то в официанта в ресторане, то в медсестру в хирургическом! Все выясняю, спешу, лечу, докладываю тебе! А ты забываешь мои услуги! Ты знаешь, зубастик, меня сейчас даже унижает твоя короткая память! Ты же меня уверял, что запомнишь этот наш с тобой вечер на всю оставшуюся жизнь! Ну, вечер остался в памяти, это верно, а о дворнике я забыл, признаться, совсем забыл. Ты забыл?! Невероятно! Ты же обычно все на свете помнишь!

Забыл! Щелкунчик был раздосадован этим фактом донельзя. Он даже постоял какое-то время у окна, припоминая тот день, когда Фриц явился к нему в его личную операционную, чтобы сообщить подозрительную новость — его жена проводит время отнюдь не в одиночестве, как он предполагал до этого, но в обществе какого-то молодого человека. А то, что она его привозила и забирала из клиники лично, не убоявшись никаких пересудов, показалось им тогда и вовсе странным! Это говорило о том, что эта связь, возможно, продолжается довольно долгое время и уже минула стадию легкой и необязательной влюбленности! И он об этой связи ничегошеньки не знает! Что почти невероятно при таком количестве серых слуг и постоянном и неусыпном наблюдении за ней Фрица. Но факт оставался фактом…

Да, представляешь, совершенно забыл! Ах, как это нехорошо! Но я понимаю, отчего это произошло. Я подумал, что это обычное взаимное увлечение преподавателя и студента. Знаешь, как это бывает. Она для него идеал, она всегда на кафедре, всегда возвышена и умна! Он для нее мальчик, почти сын, его нужно всему учить, необходимо позаботиться о том, чтобы он побольше узнал самых разных интересных и умопомрачительных вещей! Ведь, в сущности, кто еще об этом позаботится?! Поэтому так сладок этот подразумеваемый инцест, который никогда, впрочем, не становится предметом размышлений, но только где-то там, вдали, тревожно и нежно брезжит! Как раннее утро над Москвой!

Да ты сам поэт, зубастик, восхитился Фриц. Тебе это записывать нужно! Ты так говоришь о пороках, что до звона в ушах хочется их испытать! Тебе это не грозит, мрачно усмехнулся Щелкунчик.

Он постоял некоторое время, в задумчивости пощелкивая зубами. Студент, говорит она, талант, говорит, стихосложение, белый стих, метафористы, концептуалисты, а оказывается — все гораздо проще! Так-так, ах, как неприятно! И не то неприятно, что она с ним спит. Понимаешь, накануне битвы не хотелось бы, Фриц, никаких нелепых случайностей! Кто лучше нас с тобой знает, что моя жена во всей этой истории тоже человек нелишний! Мы вместе с ней пришли из-за Перевала, и там она была моей нежно любимой владелицей!

Помнится, мне до звона в ушах, как ты только что выразился, хотелось ударить ее своей остро отточенной сабелькой, которую мне в детстве подарил ее добрый крестный! Мне были неприятны ее белое платье, ее ярко-рыжие волосы, чуть выпуклые голубые глаза, алый рот, пунцовые щечки! Особенно она мне была противна, когда мы, набегавшись, приходили с мороза вдвоем домой и нас усаживали за стол. Причем она шла к столу, схватив меня за ногу и помахивая мной в воздухе, как будто я был бездушной, глупой, тривиальной вещью, а не ее будущим властелином, повелителем, мужчиной, ее гинекологом! Нет, она помахивала мной так, что мой серебряный рот невольно открывался и издавал противные щелкающие звуки. Над этими звуками все потешались до слез, до колик! Мне казалось, что хохочут все! И щипцы, и кастрюли, и супница на столе, и твои, Фриц, глупые оловянные солдаты, кровь и кишки которых так часто забрызгивали нам всю гостиную! А этой маленькой поганке — ей это нравилось! О, как я ее ненавидел!

Усаживаясь за стол, она клала меня рядом со своей тарелкой, и я, лежа на боку, оскалив свои зубы в нелепой страшной ухмылке, наблюдал, как она насыщается. Она находилась так близко от меня, но я ей не мог ничего сделать! Ничего! Я жадно пожирал глазами и этот рот, и эти…

Ты, кажется, увлекся, Щелкунчик, холодно проговорил Фриц.

А еще порой, когда она меня швыряла под свою кровать, пред тем как лечь спать, я мечтал о том, чтобы вынуть из кармашка моего белого халата молоточек и долото, а может, и пилку со скальпелем и насладиться ее стонами и судорогами! Я даже один раз с большим трудом, не без помощи моих маленьких серых друзей пододвинул под ножку кровати ужасного громадного розового зайца, которого ей подарили на день рождения, сверху поставил маленького китайского болванчика, потом куклу, потом влез сам — и вот уже цеплялся за самый край ее одеяла! А был я в те годы ловкач, удалец, силы необычайные тогда кипели во мне! Медленно, но верно полз я по ее покрывалу все вверх и вверх, хватаясь то руками, то зубами, то для пущего сцепления с материалом пронзал его своим верным обоюдоострым скальпелем! И вот уже показалась ее пятка! О, бог мой! Что это за ощущение, Фриц, когда после стольких трудов и усилий наконец ты воочию видишь кусок прелестнейшей розовой плоти, плоти открытой, мягкой, податливой! Но при этом, бог мой, огромной, как весь я! Даже больше, чем весь я! О, это наслаждение, когда с рыданиями, оросив своими серебряными слезами простынь, я становился перед ней на колени, перед этой розовой пяточкой, и закрывал в экстазе глаза! Ты спросишь, откуда возникал мой экстаз? Какова его этиология? Если угодно, я отвечу! Это предощущение единения!

Да, друг мой и любовник, я чувствовал предощущение единения, власти, совести, да-да, общей совести и общей тайны!

И вот теперь, накануне Слияния, появляется этот длинноволосый ублюдок, который к тому же не просто ее студент и трахальщик, но, возможно, что-то гораздо большее! А это мне уже не нравится!

Зубастик, милый, я думаю, что это не большая беда! Послушай своего зайчика! Даже если она с ним, с этим ужасным дворником, и переспит разочек и поиграет в вечную любовь, так это только лучше! Точно тебе говорю! Стресс снимет постоянный, забудется, отдохнет душой! Дело в том, пупсик, что немного романтики никогда никому не помешает! Фриц, все это так, но нельзя забывать, что мы с ней пришли из одной истории и наше будущее — это общее будущее! Ее необходимо очень жестко контролировать, чтобы эта стерва не выкинула какой-нибудь безумный фортель!

Фриц встал с постели, с наслаждением потянулся, да так, что хрустнули суставы. Быстро оделся и прошел в кухню. Почти не слушая того, что дальше, не умолкая, говорил Щелкунчик, он сделал ему и себе апельсиновый сок-фрэш и стал думать, глядя вниз на закатную Москву, медленно, но верно кружащуюся по своим дорогам. Было красиво и спокойно смотреть отсюда на новую Трою. Изумительной насыщенности смог накрыл огромный город своей королевской короной, и в этом сам собой усматривался какой-то тешащий душу смысл.

Я говорю-говорю, я строю-строю планы, а ты меня, оказывается, не слушаешь! Разве так можно?! О, прости! Что великого изрек мой славный пупсик, император и король?! Да отстань, Фриц, серьезно, отстань, мне не до игр сейчас! Ну, скажи, скажи мне, что такого важного ты сейчас говорил?!

Я говорил, что моей армии никто не сможет противопоставить ничего существенного! Мне все известно и об Агамемноне, и о Менелае, об их скудоумных помощниках, которых принесло сюда ветром судьбы под самую битву! Я все о них знаю, но что они такое? Просто мясо для войны! Просто жертвенная кровь, которой мы смажем колеса московской колесницы! И единственное, что меня страшит по-настоящему, — так это Ахиллес!

Но, пупсик, какой Ахиллес! Он же так и не пришел в этот мир! В этом городе его нет! Серые регулярно проверяют родильные отделения Москвы! Да я это знаю, Фриц, но все же, все же… Меня, понимаешь, что-то сильно беспокоит! Что-то мы с тобой не учли!

Да что ж мы могли с тобой не учесть?! Ну разве что Елену Прекрасную, но, во-первых, пупсик, это дело времени! Буквально, я думаю, на следующей недельке мы ее к нам препроводим! А во-вторых, она совершенно земная обыкновенная баба, я бы даже сказал, что без особого шарма, а уж о чем-нибудь неземном и говорить не приходится! Просто некрасивая баба, обремененная проблемами, о высокой судьбе не помышляющая! Мы ей яичники почикаем и отпустим! Чтоб наверняка! И пусть идет себе!

Я тебе почикаю, Фриц! Я тебе почикаю! Я тебе полчаса назад говорил об Асклепии?! Ну, говорил, но это же несерьезно… Несерьезно — это когда минетчик рассуждает о Елене Прекрасной! Заруби себе на носу: ни одна женщина, которая придет ко мне в клинику, не пострадает! Это тебе ясно? Ясно. Вот так! А то я посмотрю, у тебя прямо ненависть какая-то к женскому полу! Так нельзя, Фриц! Я сам их не люблю, но так нельзя! Ну, как скажешь, милый, как скажешь!

Ладно. Я поехал. И все-таки меня беспокоит Ахилл!

Ни о чем не беспокойся! Все неземные женщины остались в Илионе, милый! Здесь только бабы! Ба-бы! Бабы и хищницы. И все! А если тебя беспокоит этот дворник, так скажи просто своим серым слугам — и уже этой ночью…

Зачем такие крайности без особой нужды? Да откуда у тебя такая кровожадность, Фриц? Недоиграл в детские жестокие игры? Нет! Я придумаю что-нибудь поумнее! Что-нибудь не столь навязчивое! Что-нибудь более практичное! Возможно, нам следует приступить к Слиянию чуть раньше, чем мы намечали, как ты считаешь?! Вот это будет, кстати, идеальное решение проблемы! Правда, после него до самой битвы я уже не смогу бывать на людях, придется отложить кое-какие операции и визиты, но об этом стоит подумать…

Слияние, наморщив лоб, сказал Фриц, а разве уже время? А разве нет, в тон ему сказал Трахер и холодно улыбнулся.

Итак, Джанет и Патрокл шли вдвоем под холодным, но солнечным октябрьским ветром. Они подходили к дому ее мужа, который Патрокла, честно говоря, недолюбливал. И им нужен был какой-то повод, чтобы в очередной раз войти в этот дом.

Что-что-что, что нам придумать, машинально говорила она, печально рассматривая лежащую под ногами листву. Ничего не нужно придумывать, сказал Патрокл, поехали ко мне! Просто поедем ко мне, будем валяться на постели и считать листья, которые еще не облетели, на старом дубе. Она зарделась. Как, в самом деле, было бы славно лежать на широкой, просто-таки необъятной постели Патрокла и смотреть сквозь узкие стрельчатые окна на старый дуб. В прошлое воскресенье на нем оставалась всего дюжина листьев. В понедельник они насчитали восемь штук.

Семь-восемь, считала она — и тут вдруг закричала от ужаса. Повернув голову вправо, она увидела, что в комнате стоял кто-то черный, равнодушно их рассматривая. Ты чего орешь-то?! А, ма, привет! Не ори, это ма пришла. А это Джанет, ма, и если ты дашь нам хотя бы немного времени, чтобы мы оделись, ты будешь иметь счастье с ней пообщаться за чашкой свежего чая!

Как, ты сказал, ее зовут? Джанет. Значит, Джанет. Ну что ж, я так и думала, мой мальчик, что с тобой произойдет в этой стране нечто ужасное! И вот, посмотри, оно таки с тобой произошло! Вот и говори после этого, что Филомела просто старая и больная дура, к тому же еще и помешанная на мистике! Дура или не дура, а вот это несчастье я тебе предсказала еще пару месяцев назад!

В общем, одевайтесь, я вас жду внизу! И пусть твоя дама, сынок, подмоется как следует! Не терплю чужого запаха страсти! Да, имей в виду, что ты намного старше моего мальчика. И мне это не нравится!

Фух! Это сказала Джанет, когда шаги Филомелы стихли на первом этаже. Это твоя мать? Ну да, сказал Патрокл, лениво потягиваясь, это ма. Я тебе говорил, она немного странная, но очень хорошая. Если бы ты могла видеть, какая она, когда находится в Илионе, в своем большом нарядном доме на холме, стоящем над темными волнами Скамандра! Красивая, нарядная, молодая! Ты не поверишь, там ей максимум сорок—сорок пять лет! Когда же она проходит Перевал, сразу превращается в старуху. Но ты не подумай, она вовсе не безумна, как порой кажется! Совсем нет! Она просто слишком много понимает и чувствует. И потом, над ней постоянно довлеет тот факт, что она у меня только одна из трех главных женщин. Да-да, не смотри на меня так. Их у меня три. Кого три, Патрокл?! Три матери. Ты себе не можешь представить, как это бывает непросто. Патрокл встал с кровати и пошел искать свои джинсы.

Джанет растерянно посмотрела на него и отправилась в ванную, пытаясь сообразить, о чем он говорил на этот раз. Душ работал скверно, вдобавок шланг приходилось держать над собой одной рукой, второй намыливая тело или смывая с него мыло. Чем дольше она мылась, тем тяжелее становилось у нее на душе. Ее обидели слова Филомелы. А тут еще какая-то новая игра в трех матерей. Бред какой-то. Глядя на свое тело, Джанет видела все признаки стремительного старения. И это было еще отвратительнее, чем постоянная игра ее возлюбленного в Патрокла, в мир чудес и разнообразных сказочных историй. Он все-таки очень инфантилен, думала Джанет, но это ему идет. А кто из мужчин не инфантилен? Она вспомнила, что недавно прочла какую-то статью в Интернете, в ней автор рассказывал об игровых сообществах людей, которые, дожив до седин, играют в звездные войны и бегают с мечами по лесам. Изображая джедаев…

С ее точки зрения, это было просто ужасно. Да, подумала она, хорошо хоть мне попался тихий сумасшедший. Если бы он еще и с мечом бегал по Москве, это было бы вовсе невыносимо! А так мальчик просто играет. У него очень сложная творческая натура, которая нуждается в построении своеобразной надреальности. Он конструирует себе мир, который полнее и умнее обыденного, сказал она вслух, заканчивая водные процедуры.

Однако чем дольше Джанет оправдывала перед самой собой чудачества Патрокла, тем яснее ей было, что внутренний монолог надо остановить. Чтобы не расстроиться окончательно. Она сделала усилие, стерла с лица утомление и недовольство. Улыбнулась себе самой, едва-едва виднеющейся в старом зеркале. Выходя из ванной, она была, может быть, и не сама радость, но имела вид вполне беспечный и довольный.

Вытирая голову, поинтересовалась — что ты имел в виду, когда сказал, что у тебя три матери? Это что, символ какой-то?! Объяснись! Да не смейся ты! Черт, я просто иногда не знаю, как воспринимать твои слова! Как мне к этому относиться?! Прекрати смеяться, Патрокл! Смотри, я ударю тебя сейчас этим вот ужасным полотенцем и на твоей кошмарной морде навсегда останется незаживающий шрам!

Ты становишься неуправляемой, Джанет! Вчера ты чуть не сбила меня своим гламурным автомобилем, а сегодня грозишься изуродовать мне лицо! Вероятно, так ты пытаешься избавиться от комплекса вины, связанного с разницей в возрасте?! Ну, держись, засранец! Все-все, Джанет, прекрати! Все, прекрати, кому говорю! Так, Джанет, хватит! Все-все, все, Джанет, ты забыла, что там внизу нас дожидается моя мать! Все, Джанет, все, отдай сюда это полотенце, ради всего святого! Вот так, все. Одевайся, а я тебе пока расскажу. Да, то, что ты всегда хотела знать, но боялась спросить. Да, о матерях. Дело в том, детка, что у меня их действительно три. Нет, я не издеваюсь. Нет, Джанет, я не хочу снова получить по харе полотенцем. Да, я говорю совершенно серьезно. Ну, стоп-стоп, ну обожди. У тебя же нетбук с собой? С собой, в сумочке лежит! Доставай его! Это зачем еще? А затем, доставай, говорю! Ну вот. Давай сюда. Ну, поехали. Что поехали?! Садись сюда рядом, сейчас я тебе все объясню самым доступным для современного человека образом. Открывай страницу “Гугла”. Зачем?! Я тебе говорю — открывай, значит, открывай! Набирай в поиске “Патрокл”. Это еще зачем?! Кому сказал, набирай. Вот так. А теперь запускай поиск. Заходи в “Википедию”. Зашла? Читай. Нет, читай вслух, что там написано.

“Патро'кл Менети'д (др-греч. Πατρολζ, лат. Patroclus) — в древнегреческой мифологии сын Менетия и Сфенелы (либо Периопиды; либо, по Филократу, Полимеды; либо Филомелы), родственник Ахилла”.

Ну, вот видишь. Что видишь?! А то и видишь. Я же тебе рассказывал, что после того, как Перевал историй стал проницаем в двух направлениях, каждое слово, которое написано или произнесено здесь, имеет шанс исполниться с той или иной степенью буквальности там. Да, ты мне это говорил, но я все равно ничего не понимаю. Ну, это просто доказывает, что ученая степень еще не признак большого ума. Стоп, Джанет, стоп! Хватит. Нет, действительно хватит! Иди сюда, я тебя поцелую. Вот так, хорошо.

В общем, тебе это никогда не пригодится, но, поскольку ты спросила, знай, что кроме Филомелы, моими матерями являются еще Периопида и Полимеда, обе — милые женщины и любят меня. А Сфенела? А Сфенела тут вообще ни при чем. Это была просто любовница моего отца. Так вот. Ты должна понимать, что это не в шутку, это не игра, не договоренность какая-то, не ритуал и не условность родоплеменного уклада жизни. Прими как данность, что у меня три матери и две из них никогда не пересекают Перевал. Так что с ними ты никогда не встретишься. Даже я их вижу не так часто, как хотелось бы. В общем, в чисто практическом смысле для тебя моей матерью является ма Филомела, и она отличная мама!

Ты знаешь, Патрокл, сказала Джанет, устало массируя виски, я начинаю утомляться этим бесконечным усложнением! Каким усложнением?! С тех пор, как мы с тобой вместе, ты выдумываешь все новые и новые правила игры и какие-то бесконечные подробности своего мира! Ты видишь, я готова на все ради того, чтобы быть с тобой! Но этому должен быть положен какой-то предел! Пусть ты Патрокл, пусть я Джанет, пусть этому дому восемь веков и есть Перевал историй! Я согласна со всем! Ты видишь, ты не можешь не видеть, с какой охотой я включаюсь в твою игру, но надо же где-то поставить точку! Тебе не кажется, что нельзя до бесконечности играть?! Пора ведь где-то остановиться!

Где остановиться, тихо сказал Патрокл, где нужно остановиться? Да где-нибудь, хотя бы где-нибудь! Джанет крикнула и внезапно почувствовала, что из ее глаз текут слезы. Это удивило ее, но не остановило порыв. Я не понимаю тебя! Я не знаю тебя! Я ничего не соображаю в том мире, который ты себе выдумал, чтобы там жить! Пускай я дура, но ты можешь для эдакой распоследней дуры сделать скидку и прекратить, наконец, эту бесконечную игру в бисер?! Неужели ты не видишь, что у меня уже недостает сил, чтобы угнаться за тобой по этой дороге в никуда! Зачем ты заставляешь меня каждый раз чувствовать себя так, как будто я сплю не просто с мальчиком, который гораздо моложе меня, но с ребенком, который не только любит играть, нет! он, кроме этого, так заигрывается, что не способен отличать реальность от вымысла?! Ты что, сам не видишь, что зашел слишком далеко по этой дорожке виртуального моделирования своей жизни?!

Почему виртуального?

А какого? Ты мне только что “Гугл” подсовывал зачем? Эту “Википедию”? Я, по-твоему, что, Николая Альбертовича Куна не читала, “Мифы Древней Греции”? Да я таким же, как и ты, придуркам преподаю эту мифологию каждый день! Я знаю быт древних греков так, как ты не знаешь и не узнаешь уже никогда! Неужели ты, в самом деле, не видишь, насколько ты зависим от своих глупых фантазий? Ты сам подчинился им и пытаешься подчинить им меня! Это уже болезнь, Патрокл, уже болезнь! Ты что, сам не осознаешь этого?!

Ты находишь, что это болезнь?

Да, я нахожу! Я устала каждый раз проваливаться в нарисованную твоей фантазией сказку, которая не имеет ни конца, ни начала, ни логики, ни разумных законов! О чем бы мы ни заговорили, что бы ни делали, как бы ни проводили время, все равно все сводится к чему-то запредельному для меня! Ты пойми, можно раз сделать усилие, два, три, но когда-то наступает немогота! Я хочу, чтобы мы с тобой не только обсуждали те события, которые произошли в какой-нибудь шестой год этой гребаной Троянской войны, но хотя бы для разнообразия когда-нибудь просто поговорили о нас с тобой! Я хочу, чтобы мы вернулись на землю, в эту простую, но упрямую обыденную реальность, и хотя бы недолго побыли в ней!

Ты понимаешь меня? Ты понимаешь, что я тебе говорю? Ты понимаешь…

Ну а как же твои воспоминания о Мышином короле? Об ужасном Рождестве, о твоей болезни, о провинциальном городке в центре Европы, об окровавленной девочке, которую ты видела в большом зеркале, окаймленном бронзовой рамой?!

А, ты об этом! Ну, ты же, верно, знаешь правильный ответ? Накормил меня какой-то ерундой, и кофе ведь был отравленный? Ты что-то подмешал туда? Вот у меня и начались галлюцинации! Тут все просто! Но, кстати о галлюцинациях, я никогда больше в рот не возьму эту гадость! Так и знай! Я после нее не могу без содрогания и ужаса смотреть ни на своего мужа, ни на его друзей! А это никуда не годится, мой мальчик! Я все понимаю, иногда хочется расслабиться и немного забыть о скучной обыденности, но не до такой же степени!

Хватит трындеть! Это снизу прервала их беседу уставшая от ожидания совместного чаепития ма. Сейчас идем, ма, крикнул Патрокл, взял за руку Джанет, и они стали спускаться по лестнице. Потом поговорим, хорошо? Ма не любит ждать. Потом, ладно?! Наконец-то! Филомела разлила чай по чашкам и откуда-то из шкапчика, застекленного мутно-зеленым стеклом, достала тарелочку подсохшего печенья. Угощайся, гостья дорогая, сказал она. Спасибо. Да нет, ты угощайся, а то ведь я и обижусь! Джанет пожала плечами, взяла одно печенье, натянуто улыбаясь, укусила его и начала жевать.

И в то же самое мгновение ее пронзила такая тоска, что из глаз сами собой полились горючие слезы. Плачь, сучка, плачь, сказала Филомела, тряся немытыми патлами и понимающе качая головой, пусть тебе сразу отольются все его слезы, пусть ты сейчас поимеешь то, что он будет иметь потом! Ма, не надо этого делать, попросил Патрокл, намазал кусок городской булки сливочным маслом и стал есть. Она все равно ничего не поймет, только зря обижаться будет. Да нет уж! Пусть порыдает, сука немецкая, пусть выльет из себя воду жалости! Ма, ну она же по-настоящему уже рыдает, может, хватит?! Ничего, пусть порыдает, меньше ссать будет! Ну, ма, я тебя прошу, она ни в чем не виновата, это просто такая история! Отпусти ее, ма, не мучай, ты же ее этим не изменишь! У нее свое предназначение во всем этом бедламе, а у нас свое, пусть будет так, как есть! Ну, смотри, мальчик, только ради тебя! Была бы моя воля, она бы у меня провела неделю в аду! Только ради тебя, милый!

Тоска медленно ушла из Джанет. Она вытерла слезы и решительно встала из-за стола. Хватит, Патрокл, я сыта всем этим, сказал она, чувствуя, как внутри у нее колышется и мерцает какая-то странная влекущая к себе сине-зеленая тьма.

Да, ма, мы пойдем, пожалуй, согласился Патрокл и, поцеловав Филомелу в сухую коричневую щеку, встал из-за стола. Значит, спокойно спросила Филомела, ты все равно до конца останешься с этой сукой? Да, ма, ты знаешь, что останусь, зачем спрашивать? Это все из-за Трои? Да, я думаю и об этом, но главное тут другое! Ты же знаешь, что тут главное, ма! Главное — любовь! Я люблю ее, ма.

Бедный-бедный мой сынок, сказала Филомела, сделала глоток из чашки, лучше бы ты погиб тогда от руки Аполлона, чем теперь испытаешь весь позор и горечь мужского одиночества! Это пустые слова, ма, сказал Патрокл, пустые и преждевременные! Кто знает, что будет? Я знаю, что будет, сказала Филомела. Не понимаю, но знаю. Ладно, идите. И ты, как тебя зовут? Джанет. Да, Джанет, ты люби моего сына, люби, покуда вы вместе! Ведь у него больше никогда никого не будет! И ты, вдруг завыла она сквозь слезы, ты знай, что тоже обречена!

На что она обречена?! На троичность, крикнула Филомела, простирая перед собой руки, на грязную троичность серого короля! О грязь, на которую ты обречена, о, ужас, через который ты пройдешь! Филомела затряслась всем телом и сползла со стула на пол. Ее грязные нечесаные волосы копной легли на покрытый пылью пол. Ты проклята! Ты проклята, но твое проклятие станет твоей звездой, и твоим вызовом, и твоим оправданием, если ты сможешь преодолеть себя в час битвы!

Ты меня извини, сказала Патроклу ошеломленная и обескураженная всем происходящим Джанет, но, кажется, она, твоя мать, все же вполне и окончательно свихнулась! Ма, вы свихнулись, сказала она с гневным вызовом, развернулась и пошла по направлению к двери. Ее душили слезы, она была страшно смущена и раздосадована. Ее смятение усугублялось тем, что в сердце Джанет отзывалось что-то резкой ноющей болью на те слова, которые она сейчас услышала.

Подожди, догнал ее на улице Патрокл, пойдем вместе. С серого неба стали срываться капли дождя. Как холодно, сказала она и взяла его за руку. Ты извини, что я так ее назвала, но это ни в какие ворота не лезет. Да, я знаю, беспечно ответил он. И она не сумасшедшая, и ты ни в чем не виновата. Жаль, что между вами такая большая культурная пропасть…

Это было в прошлое воскресенье, и с тех пор Джанет успела уже сто раз пожалеть о том, что наговорила ему тогда. Своему умному, красивому и смешному Патроклу. Да, думала Джанет, он так и сказал — “культурная пропасть”! Это так смешно! При всей его развитости он бывает настолько нелепым и смешным, что просто ужас! Она покачала головой и улыбнулась. Ну, так что, поедем ко мне? Если ты боишься, что снова явится Филомела, то я тебе могу дать слово, что больше ты с ней общаться не будешь. Она, вообще-то, совсем не общительная дама. Тебе, можно сказать, повезло, что ты не только ее увидала, но еще и разговаривала с ней!

Да, мне очень повезло, засмеялась Джанет, просто необыкновенно! Твоя Филомела — это нечто особенное! Я всю неделю находилась под впечатлением. А ты запомнила, что она тебе говорила? Патрокл внимательно посмотрел на Джанет, будто пытаясь прочесть ответ в ее глазах. Да нет, снова засмеялась она, как бы я запомнила весь этот бред! Это же было не общение, а древнегреческая трагедия какая-то! Не знаю, как она выглядит за Перевалом, если сделать усилие и поверить в его существование, но здесь ей смело можно давать роль сумасшедшей и несчастной Кассандры! Ну что ж, философски заметил Патрокл, что-то от Кассандры в ней действительно есть. Филомела так же, как Кассандра, не может быть услышана. Те, кто нуждается в ней, ее не слышат. Никто не готов к этому.

Только не нужно дурацкой мистики, внезапно вспыхнула Джанет. Не надо превращать этот деревянный сарай, дом твоих родителей, в храм Аполлона в Дельфах! Тоже мне оракула нашел! Ты ее помой сначала, свою мать! Ты слишком зла сейчас, мягко заметил Патрокл. А ты помнишь, что она кричала перед самым моим уходом?! Что? Что я проклята и еще что-то про троичность и серого короля! Хочешь знать, что это такое? Что? Типичный набор затрапезной и наглой цыганки! Сначала запугать, а затем с помощью простых и понятных слушателю символов и знаков подчинить! Ей просто не нравится, что я старше тебя! Вот и все! Вот и все пророчества и загадки! Джанет засмеялась резко и грубо, будто выталкивая из себя толчками этот смех.

Но Джанет…

Хватит, я сказала! Если ты еще раз заговоришь со мной о своей сумасшедшей матери, мы с тобой поругаемся! Ну, с какой стати мы будем ругаться, сказал Патрокл. Мы не будем ругаться. И что она может знать о троичности?! Джанет никак не могла остановиться. Она сама не подозревала, насколько глубоко и сильно ее поразили слова Филомелы.

Что она может знать о троичности?! У нас не будет больше повода говорить о моей матери, но я тебе должен сказать, что в одном из вариантов ее биографии, рассказанном мне моим отцом, есть такой, согласно которому Филомела вместе с Периопидой и Полимедой встречали только-только родившегося Христа.

Поэтому она имеет право толковать о троичности.

Эти три женщины, три мои матери, пришли с дарами к родившемуся Христу. Одна из них принесла золото, другая ладан, а Филомела была просто смирной и тихой, и, кроме своего смирения, не принесла ничего. Она стала на колени и просила у новорожденного Христа только об одном — чтобы Москва, город, в котором когда-нибудь будет жить ее сын, выдержала натиск крысиного короля! И это была первая официально зарегистрированная на небесах молитва о России. Потом, когда греки станут оплотом православия, а Россия перехватит у них эту эстафету, никто наверху уже не будет удивляться подобным молитвам. Но в то время это, конечно, было нечто. Согласись, это поступок — молиться за страну, которой еще нет!

Какой бред, сказала Джанет, покачивая головой и пытаясь не вспылить, господи, боже мой, какой необыкновенный бред! Тебе лечиться нужно, мой милый! Мой бедный, бедный мальчик! Твою психику подкосила жизнь с матерью-истеричкой, которая, извини меня, совершенно определенно имеет серьезнейшие психические отклонения! Я не знаю, кто твой отец, да, признаться, и знать особо не стремлюсь, но мне почему-то думается, что он тоже парень не подарок! Удивляюсь, как в этой семье и с этой наследственностью ты сохранил в себе хоть какое-то здравомыслие!

А мне, ты знаешь, мне нравится этот апокриф, нимало не смущаясь, продолжил Патрокл с улыбкой. В самом деле, эта история не вступает в жесткое противоречие с текстом Евангелий. Там было три волхва — и тут, там были приношения — и тут. Правда, они должны были быть царями и прийти с востока, но все три мои матери были из хороших семей. Филомела, например, была дочерью царя Афин. Ведь, если разобраться, не так уж нам и важно, звали ли волхвов Каспар, Мельхиор и Валтасар, или их звали Джаганатха Пури, Варанаси, Харидвара, или еще как-то?! Златоуст, между прочим, пишет о том, что их было не трое, а двенадцать. Так что я оставляю за собой право верить этой маленькой семейной легенде! Я же не претендую на абсолютную достоверность! Но должен тебе сказать, что ты зря относишься к моим рассказам, равно как и к моей семье, так поверхностно и, скажем так, предвзято. Это изобличает в тебе некоторую эмоциональную и интеллектуальную ущербность.

Да что ты такое говоришь, тихо сказала Джанет, с гневным удивлением разглядывая спокойное и немного насмешливое выражение лица Патрокла. Ты снова пытаешься на полном серьезе втюхивать мне эти фантазии?! Да ты совсем с ума сошел, мальчик! Нет, в самом деле, сколько можно, Патрокл?! Когда ты перестанешь нести ахинею и требовать от меня слепой веры в нее?! Скажи мне, ты хотя бы когда-нибудь останавливаешься? Скажи мне, мальчик мой, это периодически случается или ты все время своей жизни проводишь в мире фантазий?!

А какая тебе разница, засмеялся Патрокл, если ты считаешь это все просто выдумкой и прихотью избалованного женским вниманием дворника?! Ах, вот как! Ты избалован у меня женским вниманием?! А как ты думала?! Кстати, ты уже придумала, что мы скажем твоему мужу? Мы скажем, низко наклонив голову, проговорила Джанет, что у тебя появились мысли по поводу одного апокрифа и нам нужно его срочно обсудить для включения этого материала в твой диплом! Ты же собираешься когда-нибудь писать диплом?

Все может быть, пожал плечами Патрокл. Впрочем, добавил он, тебе не кажется, что все те предлоги, которые мы с тобой придумываем, весьма неубедительны? Особенно с точки зрения профессора, доктора медицинских наук, а к тому же еще и Щелкунчика? Я не думаю, что он настолько доверчив, чтобы серьезно выслушивать всю эту ерунду об апокрифах, дипломных работах и прочем. Но он же выслушивал все это целых два месяца? А тебе не приходило в голову, что он просто не слушал, что ты говорила ему?

Не слушал? Джанет вдруг поняла, что Щелкунчик действительно просто ее не слушал! Он никогда ее не слушал! Да они же разговаривали друг с другом в последний раз лет пять, а то и семь назад! Тогда она еще была ему интересна и нужна. Но с тех пор все изменилось. Он не нуждался в ней больше. Во всяком случае, как в женщине. Она была ему необходима как подтверждение его социального статуса, его добропорядочности и “нормальности”. Да, подумала она, а ведь моему мужу всегда не хватало той самой нормальности, которая так ценится в известных кругах общества! Он всегда был немного не в себе. Странно, она как будто и без того это знала, но вот только сейчас подумала об этом как о само собой разумеющемся факте!

Так, может, все-таки поедем ко мне? Патроклу явно надоело стоять у самого дома под ветром, в красно-багровом октябре, поправляя продуваемую насквозь вязаную шапочку, осторожно дыша на свои длинные и давно замерзшие пальцы.

Нет, внезапно заупрямившись, сказала Джанет, никуда мы не поедем! Я тебе больше скажу! У нас в баре есть отличное французское шампанское, и мы сейчас с тобой будем его пить! А может, не стоит? Нет, стоит! Стоит! Стоит! Джанет схватила Патрокла за руки и стала прыгать вокруг него, как маленькая расшалившаяся девочка. Мы с тобой напьемся, как две березы, и, когда приедет из клиники мой муж, нам с тобой будет уже совершенно все равно, верит он нам или нет!

Парис довольно быстро вырос в высокого статного парня. Лизавета в нем души не чаяла. Юноша был вдумчив и умен, он много ел и много читал. Ведь в медвежьей избушке оказались превосходные книги! Ну, оно и понятно. Лизавета и Потап Абрамович были не простые медведи, но русские интеллигенты, хозяева леса в третьем поколении. У них в избушке было много книг, особенно русской классики. Но больше всего Парису нравился, естественно, Пушкин.

Мама, говорил он вечерами Лизавете, вот ты как считаешь, стоит нам заменить барщину оброком или не стоит? Вот Онегин, тот заменял. А мы что, хуже? Не знаю, сынок, говорила Лизавета, насчет хозяйства — это к папеньке.

Нет, конечно, Парис понимал, что у них на полях работают не крестьяне, а обычные животные, которые повсеместно в лесах водятся, уже не говоря о современных ему русских городах, но ему была охота и пофантазировать немного. А вот что бы, например, было, если бы у них были настоящие крепостные, то есть русские люди, православный народ, богоносец и кормитель!

Скучно тебе просто, сказал как-то Потап Абрамович, по своему обыкновению просматривая в Интернете новостную ленту телевизионного канала “Евроньюс”. Я понимаю. У нас тут лес глухой. До Мытищ на попутке минут сорок трястись. И в друзьях у тебя волки и лисицы. Да ты и с ними, гляжу я, не общаешься. И, кстати, зря, сударь мой. Интересный народ у нас в лесу собрался, презанимательный! Они тут не просто небо коптят, с ними завсегда есть о чем поговорить!

Расскажете такое, папенька! Парис недоверчиво сложил губы. Сами-то вы с ними, поди, не говорите! Все рычите больше и периодически съедаете то одно животное, то другое. Как будто у вас в супермаркет некого послать! Как будто у нас на дворе стоит не двадцать первый век! Как будто не вы мне с детства внушали передовые идеи и направления! Каждый день преподаватели из МГУ к нам в избу ездят, о науках и искусствах, о гуманизме европейской культуры рассказывают! А кто, позвольте мне вас спросить, давеча целую лекцию прочел по буддизму, когда я всего лишь бабочку придавил на клумбе, которая туда-сюда мотылялась как бешеная и нервы мне все измотала?! И после этого вы идете в лес и съедаете дикое и ни в чем не повинное животное, куда это годится?

А ты не больно умничай, сказал Потап Абрамович, невольно покраснев. Мне по статусу своему положено употреблять в пищу живые существа. Иначе как они узнают, кто в этом лесу хозяин? Никак. Мне, безусловно, телятина в красном вине больше импонирует. Или судачок а-ля натюрель. И буддизм я люблю всей своей душою. Если хочешь знать, у меня четвертая ступень посвящения. Я, быть может, как его, рубиновый луч Будды! Ну, вот и не ел бы тогда животных, сказал Парис запальчиво. А я и не ем! Да, конечно! Он не ест! А кто слопал на прошлой неделе маленькую дикую свинью, а потом сам же и грустил, ходил по лесу, оды писал. “Зачем я съел тебя, Наф-Наф, зачем сгубил младую душу…”. А ты бы, гад такой, чужих бы дневников не читал! Потап Абрамович взъярился и отвесил Парису подзатыльник, а когда тот пригнулся и подзатыльник прошел мимо, вдогонку отправил ему свое отцовское наставление с правой.

Юноша рухнул на пол, и в комнате воцарилось напряженное молчание. Ну ладно, ты, жопа в веснушках, не обижайся на меня, не выдержал наконец старик Потап. Он на самом деле души в своем воспитаннике не чаял. Не со зла я тебя приголубил сейчас, не со зла. Сильно болит? Ничто! Вставай, я тебе льда приложу, завтра, в крайнем случае — послезавтра, глаз как новый будет.

Ты пойми, Приамов подкидыш. Нельзя мне никого не кушать. Нельзя! Вся Россия на этом стоит! Сегодня, положим, поддался я уговорам своей совести, завтра во мне буддизм заговорил или дурно понятое православие, а послезавтра что будет? А послезавтра, мил человек, вся власть в лесу рухнет! И что тогда станет с русским лесом? Не знаешь? И никто не знает! А этот вопрос, между прочим, волновал умы ого-го каких людей! Не нам чета были эти люди!

Ты говоришь, демократия… Я ничего такого не говорю, папа. Нет, сынок, ты говоришь — демократия! А что твоя демократия сделает против тотальной реинкарнации животного материала в русских лесах? Это как? А так, мальчик мой, так. Вот возьми, например, зайца Кузьму. Внешне вроде заяц как заяц. Но ведь мало кто знает, что он в прошлой своей жизни был суфлером в театре на Таганке. Как суфлером? Парис удивился и забыл про глаз. А вот так, сынок, а вот так! Нет, обожди, папа. Я понимаю перевоплощение душ, но чтобы суфлер в зайца…

Да ни хрена ты, сынок, не понимаешь! Потап Абрамович даже побурел от прилива чувств. Возьми того поросенка. Ты думаешь, он кем был в прошлой жизни? Не знаю. Вот, не знаешь, а он ведь с самим Ломоносовым во Фрейбурге учился! Да ты что, неужели во Фрейбурге?! Да, вернее, я так думаю. Возможно, это был Марбург, но это не важно, сынок, совсем не важно! Замечательно то, что он наизусть целыми главами цитировал мне “Грамматику” Смотрицкого, “Арифметику” Магницкого, а также “Стихотворную Псалтырь” Симеона Полоцкого! Каково? И много чего забавного о Михаиле Васильевиче рассказывал. Да-м, вот таким вот образом.

Не может быть, папа!

У нас может! Если хочешь знать, тут половина леса смотрит на меня своими проникновенными глазами, а я вижу за этой шерстью, за этими перьями, когтями и клешнями Толстых, Розановых, Мейерхольдов, Бердяевых, Солженицыных. Вчерась подходит ко мне котик маленький шелудивый, копеечку просит на сахарок. Всмотрелся в его глаза, мать его, так и есть — Ума Турман!

Обожди, как — Ума Турман, даже привстал с места Парис. Этот же персонаж еще живой?! Или нет?! Я что-то даже растерялся.

И немудрено! Немудрено растеряться, сынок! А что у меня с ежиком давеча приключилось?! Вот уж что я тебе сейчас расскажу. Вот это так случай, действительно. Как было дело вообще. Иду, значит, вчера мимо заброшенных общаг на пятом километре, а уже холодать же стало. Осень, как-никак. Смотрю, а на старой детской площадке ежик на качелях качается. И они такие поржавевшие-поржавевшие все. И скрипят. Далеко слышно. А кругом же пустырь, начинает темнеть, луна висит прозрачная, молодая, рыжая, и ежик на качелях — у-у, у-у, у-у. Перфоманс какой-то, ей-богу. Просто мороз по коже. Я, честно говоря, по делам спешил, нужно было в налоговую попасть, порешать кое-какие вопросы, а потом срочно бежать обратно в лес на сходку зверья по одному довольно значительному поводу. Но он сидел на качелях на этих такой маленький, такой одинокий, что сердце мое сжалось, в груди что-то, как в юности…

Ага, знаю, сказал Парис, “О, как горит на кленах медь, как юность чувствует медведь, как он прекрасен и космат, пьет мед любви, пьет мед утрат…”.

Вот гад! Ты зачем читаешь что не тебе писано?! Да ладно тебе, батя, хорошие ведь стихи! Да? Тебе нравится? Ну конечно! Немного Есенина напоминает, а вообще хорошо, широко, приволье чувствуется наше российское! А ты не стебаешься? Когда?! Да вот прямо сейчас! Не потешаешься ли ты, случаем, над стариком-отцом? Да ну что ты, папа! Я уж лучше бы промолчал, ей-богу! У меня и так один глаз уже ничего не видит! В этих условиях, согласись, не до насмешек! Ты лучше про ежа расскажи дальше.

Ага. Ну, значит, я к нему. Говорю, привет, ежище, как твое ничего. А он так глянул на меня загнанными глазами и лапкой слабенько махнул. Мол, так себе дела, и вообще, шел бы ты, Потап Абрамович, своей дорогой, и без тебя тошно. Тут я понял, что с ежом что-то совсем нехорошо. Говорю, брат, что с тобой?! Расскажи мне как твоему старшему товарищу, что с тобой в жизни приключилось?!

Он говорит, а что рассказывать, Потап Абрамович. Снятся мне русские сезоны в Париже, просыпаюсь — вся подушка мокрая от слез. Не может быть! Если бы не могло! Да-да, Потап Абрамович, знаменитые русские сезоны! 1913 год, фейерверк талантов, Дягилев, Рерих, Бенуа, Борисов-Мусатов, Врубель, Бакст, Добужинский, Коровин, Сомов, Серов! А чего стоят Мусоргский и Шаляпин?! Это же плеяда! Это же слава российская! Во сне, как в шоколаде, плаваю, а проснулся — ночь, Россия, средняя полоса, бок жена своими иголками колет!

Первый раз, когда приснилось, такая тоска на меня нахлынула, такая боль сердце мое сковала, что слова не мог вымолвить! Моя ежиха проснулась и спрашивает, мол, что с тобой, мой ежище-матершище?! Ты, мол, часом, не заболел? И что мне ей сказать?! Что, скажи мне, Потап Абрамович, ответить своей супруге?! Говорю, спи, мать, детей побудишь. Бреду себе в сени, достаю спрятанную как раз для таких случаев бутылку водки, плавленый сырок и иду на улицу. Благо, сам знаешь, сейчас листопад начался, осень, с неба звезды и листья падают.

Сел за сарайчиком на пеньке старом, сочинил себе холостяцкую походную закуску, а сам до спазмов в горле вижу перед собой лицо Вацлава Нижинского! Вот, думаю, значит, я с самим Нижинским танцевал в Париже в “Весне священной”! Вот, значит, какие ежи плодятся на земле русской нынче! Вот, значит, как судьба, понимаешь, карма российская надо мной посмеялась — из князи в грязи, то есть прямиком в ежи!

И мало того что я его вижу, ну вот так, Потап Абрамович, как будто тебя сейчас! Но я, к тому же, его и чувствую как-то изнутри. И будто небо это октябрьское на меня стало рушиться! Смотрю на свои лапы ежиные, на иголки свои, на тело смешное, и вдруг меня пронзает простая до ужаса мысль. То есть, Потап, не такая мысль, как мысль, а так, будто издалека что-то в меня глянуло, увидело, ужаснулось и сказало — Вацлав, как ты мог стать ежом?! Как ты мог?! Ты, танцор, которому аплодировала вся Европа! Ты священный клоун Бога, как ты докатился до этой жизни?! Налил я себе водочки, выпил и заплакал. Потом сразу налил еще и еще. Потом пошел осторожно в кладовую.

Это еще зачем, вешаться, что ли? Да нет, замахал лапками ежик, я на самоубийство не способный! Слабый я духом для самоубийства. Да и что во мне вешать, ты всмотрись в меня внимательно! Куда эту веревку мне приспособить, чтобы это что-то подвесить? А подвесишь, ну и что? Ну и будет оно качаться на ветру, мое смешное и дурацкое тело, пока жена не придет и не снимет. Да ты, поди, уже вешался, что-то очень подробно рассказываешь? Было дело?

Да что ж, секунду поразмышляв, махнул рукой ежик, было! Одна глупость получилась. Жена уехала с детьми к теще в Москву. Я купил мыла, намылил веревку и полез к люстре. Привязал веревку, вервие простое лохматое к люстре, ну и стал вдевать себя в нее. Ежик замолчал и посмотрел на медведя. Интересная история, сказал Потап. И что было дальше? А что дальше. Волновался сильно. Понимаешь, Потап, веревку привязываю, а сам думаю, вот сейчас через пять минут меня не станет! Понимаешь?! Меня, вот такого нелепого лесного жителя, больше не будет! А что будет? Неизвестно! И вот эта неизвестность, Потап, меня испугала больше всего!

Ну я, чтобы не бояться, стал думать о Боге. Думаю, вот умру я и уже через какое-то время увижу Его! Во славе на облаках, окруженного сонмом Ангелов, прекрасного, светлого, вечного, доброго и справедливого! Боже, скажу я ему, здравствуй! Вот я, твой несчастный убогий ежик, пришел к тебе. Прости меня, падлу такую! Скверно жизнь прожил, во грехах, в лености время жизни своей сгубил! Ни картины не написал прекрасной, ни стиха не сочинил, ни фильм не снял! И себя, и семью свою мучил только всю жизнь экзистенциальной русской тоской и периодическим пьянством! Прости меня, Боже мой, помилуй! Не прогоняй меня во тьму внешнюю, не надо, Боже мой, не надо, прошу тебя, я ведь так тебя люблю, на самом деле! Ты мой Творец и ты мой Отец, и ты мой Судия праведный и безгрешный! Прости меня, ежа своего, гнусного и подлого!

И тут прямо слезы из моих глаз брызнули! Я заволновался весь, задергался что-то да и запутался в веревке! Как запутался? Да, так и запутался. Вот правая рука и часть головы туда попала и затянулась. А вервие я купил крепкое, мыло очень скользкое какое-то попалось, качественное. Да и люстру мне вешал сынок твой, Парис, так что сдернуть ее я никак не мог. Стул подо мной зашатался и упал. Как мне было его достать? Так и провисел двое суток. Как колючая глупая груша.

История, покачал головой Потап. Должно быть, жена была страшно довольна? Ой, и не говори, Потап! С женой просто форменная истерика случилась. Она как пришла, как увидела, так что сделала, вместо того чтобы снять меня сразу, отощавшего и уставшего?! А что ты думаешь, Потап, я ведь затек прямо весь, на люстре раскачиваясь столько-то времени! Она пошла, пригласила соседей и хохотала до колик, пока меня из веревки вынимали. Правда, потом и поплакала немного. Но это уже как соседи ушли. А затем, вечером, говорит мне такую вещь. Кулачком, значит, подбородок подперла себе и говорит: ты, говорит, мой ежище-матершище, не зверь, ты голая душа в колючках!

Да, ты у нас, еж, действительно, согласился медведь, какой-то такой… Ну ладно. А что ж дальше было? С кладовкой что было дальше? Ты ночью встал, выпил водки и пошел в кладовку, а дальше что?

А, ну да. Пошел, значит, в кладовую и впотьмах нашел там старинное зеркало. Еще екатерининских времен, пожалуй. Точно раритет. Вынес его под звезды, под этот сумасшедший листопад, прислонил к пеньку, стал, смотрю на себя. Ищу, значит, черты Нижинского. И что?

Да зеркало такое мутноватое было, вздохнул ежик и почесал себе спинку, в нем то звезда какая появится, то облако набежит и весь обзор закроет, то ветка влетит разлапистая, то ночная птица. Снял я с себя сорочку и стал оттирать это зеркало от пыли и выпавшего на него времени. Тер-тер, устал. Сел, выпил и уже тогда опять принялся на себя смотреть. Стал вот так, боком, я боком красивее, я сам про себя это давно заметил, и гляжу в него, гляжу, другим боком повернусь и снова гляжу…

И что?!

И вижу, Потап, только ежа, глупого нетрезвого ежа! Ежик секунду смотрел, пытаясь понять, какое воздействие на медведя оказало его сообщение, потом не удержался и заплакал крупными тяжелыми слезами. У ежей-то и слез таких никогда не бывает, какими он заплакал! Громадные тяжелые капли катились из его глаз. Только я сам, сам я там, в зеркале стоял, и ничего больше! Ничего! Ни сцены, ни музыки, ни той атмосферы трагедии и творчества, которой должна быть окрашена всякая порядочная жизнь! Ничего…

А тело, тело мое, Потап Абрамович, вскричал ежик, ты посмотри на мое тело! И скажи мне честно, если бы в “Жизели” я надел на это тело, покрытое иголками и коричневой сморщенной шкуркой, костюм по эскизам Бенуа, что бы было? Да, что бы было, Потап, если бы я влез в тесное, обтягивающее трико?

Зачем, ежик, зачем тебе влезать в трико Бенуа? Нет, скажи мне, вызвало бы это смятение в царской ложе или нет?! Смятение?! Да, смятение! Если ты в трико?! Да! В “Жизели”? Да! Вызвало бы! Клянусь, еж, вызвало бы смятение и гул! Не знаю, как там царская семья, но у нас у всех в лесу крышу бы сорвало точно! Точно? Можешь даже не сомневаться!

Тогда обожди еще, сказал еж, спрыгнул с качельки и стал перед Потапом Абрамовичем как лист перед травой. Я тебе сейчас кое-что покажу, а ты мне скажешь, будет похоже или непохоже. На что похоже, ежик?! Что ты собрался мне показать?! Неважно. Вот я сейчас тебе покажу, а ты мне скажешь, что это было такое! Ну, хорошо. А вдруг я не узнаю?!

Ежик вышел на середину площадки, задней лапкой расчистил себе пространство от мусора и листьев и закрыл глаза. Потап исподволь осмотрелся вокруг. Никого. Только заброшенные общежития таращатся своими пустыми глазницами, да грачи вдалеке ходят кругами над полем. Это, возвращаясь с места кормления, они совершают облет. Ветер свистит в молодом орешнике, темнеет.

Потап снова посмотрел на ежа. Тот так и стоял посреди расчищенной им площадки, закрыв глаза. Эй, еж, ты там не заснул? Не мешай, я готовлюсь, просипел еж, не открывая глаз. Вот сейчас, внезапно крикнул он тоненьким голоском и, расставив лапки, подпрыгнул вверх. Насколько смог. Ну, сказал он, тревожно глядя в лицо Потапа Абрамовича, было похоже? На что, сказал Потап, мучительно стараясь сообразить, было ли это похоже на что-нибудь вообще, кроме ежа, который подпрыгнул не очень высоко вверх. Разве ни на что не было похоже? В голосе ежа прозвучали горькие сиплые нотки. Совсем ни на что?! И это было ни на сколечко не красиво? Нет, отчего же, сразу же отреагировал Потап, это было красиво, это было хлестко, в этом был порыв!

Правда, правда, прижимая лапки к груди, вскричал еж, в этом был порыв?! Ну, говорю тебе, был, пожал плечами Потап. Если я вижу порыв, то я так прямо и говорю — был порыв, а если его нет, то зачем мне выдумывать небылицы?

А хочешь, хочешь знать, что это было?! Еще бы, сказал Потап, дерьмо вопрос, конечно, хочу! Это был баллон, сказал ежик назидательным тоном. Другими словами, такой балетный прыжок, который наглядно демонстрирует способность танцора эластично, подобно мячику, отталкиваться от пола и улетать в высокий прыжок, а также способность во время такого прыжка зависать в воздухе, сохраняя позу. Лучше всего зависал Вацлав в “Весне священной”. Как зависнет, зал охает, публика неистовствует! А он висит себе, глаза красивущие, движения отточенные. В партере дамы в обморок начинают падать от такого необычного зрелища, а он все висит! Не хочет, понимаешь, спускаться на землю! Задумается о чем-нибудь или отчего-нибудь еще, но не опускается, хоть из револьверов в него стреляй! Директор театра к Дягилеву подбегает, говорит, я все понимаю, искусство возвышает, но, сударь мой, у публики шок! Мы же карет скорой помощи столько не найдем в это время суток! А Дягилев, холеный такой, уверенный в себе, говорит ему, иди-ка ты, сударь мой, на хрен! А лучше выпей прохладительного напитка! Мой Вацлав сам знает, когда ему спускаться, а когда взлетать!

Вот такой красавец был Нижинский. Да что там говорить! Он малюткой еще был, лет четырнадцать, когда впервые Фавна танцевал, так три дамы родили во время его небольшого номера прямо в ложе!

Вообще, этим он поражал публику, если хочешь знать! Как прыгнет, как зависнет — и висит себе там над рампой! Да-да, просто в воздухе себе висит и еще при этом сохраняет позу. Короче, Будда нервно впадает в нирвану!

Впрочем, что это я?! Ты увидел только один прыжок, а их же существуют десятки, если не сотни! Вот смотри, ежик подбоченился и пошел отбивать вокруг Потапа мелкие шажочки, это па-де-бурре. А вот это я тебе сейчас покажу настоящий кабриоль, ты, поди, в этом лесе и настоящего кабриоля никогда не видел? Да уж, согласился Потап со вздохом, с кабриолями у нас под Мытищами сам знаешь каково. А вот тебе фуэте, а вот сюиви. Нет, сказал ежик, сюиви у меня выходят как-то не очень убедительно, согласен? Да, покачал головой Потап Абрамович, действительно, еж, что-то эти самые сюиви как-то невыразительно у тебя выходят. А вот тебе, Потап, самый настоящий арабеск, сказал ежик и с некоторым сомнением вытянул ногу назад. А вот гран батман жете, объявил он, выкинул свою ножку как мог высоко и, не удержавшись, со всего маха упал лицом в палый лист и пожухлую траву.

Он упал и остался лежать не шевелясь. Потап вытащил из кармана сигаретку и закурил. Эй, еж, ты что там, не расшибся случаем? Еж лежал тихо. Потап снова осмотрелся, ему не хотелось бы, чтобы чудачества ежа видел кто-нибудь еще, кроме него самого. Однако вокруг не было никого, стремительно темнело. Рыжий месяц качался и плыл в осенней дымке. Тучи летели низко…

Да, Парис, тучи летели так низко, задумчиво сказал Потап Абрамович, что подумал я так — в последние дни небо сильно приблизилось к земле! И уж не знаю, хорошо ли это или плохо. Вдохнул я чистый, свежий и пряный воздух нашего пустыря, и тоскливо заныло у меня мое сердце. К чему бы это, папа? То ли к беде большой, а то ли к радости! Сам не знаю! Видишь ли, прожив какое-то количество лет, внезапно осознаешь, что большая беда или большая радость одинаково приближают к смерти. Так что я даже задумываться над этим особо не стал.

А что ж еж? А что еж, нормально еж. Живой. А дальше, дальше что было? Какая тебе разница, сынок, что дальше было, внезапно нахмурился Потап. Не твоего ума то, что дальше было. Я это тебе все к тому рассказал, что тебе больше общаться надо с лесным нашим народцем.

Да мне бы в Москву поехать, папа, барышень столичных повидать, посмотреть, как они там и что без меня! Правильно ли они развиваются. В том ли направлении. Вот что меня сейчас беспокоит. Нехрен тебе пока в столице делать, сурово отрезал Потап. Вот подрасти еще немного, хотя бы до весны. Тогда я тебя и вывезу туда, а пока тут будь. Но папа, сказал Парис осторожно, я уже и так очень большой мальчик, ты внимательно посмотри на меня. Нечего мне на тебя смотреть! Максимум, что тебе светит, — Мытищи на Рождество!

Ладно, сказал через какое-то время Парис, обдумав рассказ Потапа Абрамовича, ладно. Но как же ты их ешь после всего того, что ты мне рассказал?! Как же у тебя рот твой раскрывается, если ты заранее знаешь, что это животное, может быть, с Александром Невским Русь святую от монголо-татаров обороняло?! Что, может, этот хорек какой-нибудь с Пушкиным в Лицее учился! Пусть даже он и не князь Горчаков, а какой-нибудь там, я не знаю, Кюхельбекер?! Как же ты тогда их ешь?!

А! Вот теперь ты понял, сынок, всю тяжесть моего положения, всю дьявольскую двусмысленность власти на Руси! Не могу, сынок, есть, плачу, страдаю, стихи пишу проникновенные, интервью даю “Нью-Йорк Таймс” и “Дейли Телеграф”, но ем! Ради России, ради государственности! Ну и потом, тут еще одно соображение есть. Понимаешь, кое-кто из них, из животных, подходит ко мне и говорит: Потап Абрамович, ну не могу уже я, сил просто нет, устал быть в этом теле. Съешь ты меня, Христа ради, не мучай мою бессмертную душу! Может, говорит, хотя бы в следующем воплощении появлюсь на свет поближе к Садовому кольцу.

Теперь, когда природа к ночи немного успокоилась, Потап услышал странный звук, который становился то выше, то ниже. Казалось, будто какое-то неизвестное, но весьма могучее существо решилось исполнить песню специально для ежа, не справившегося со сложным балетным па. Приглядевшись к окружающему пространству, Потап понял, что это за звуки. Ветер пролетал насквозь заброшенными коридорами и забытыми комнатами общежития и пел на разные голоса, заполняя так явственно обнаруживающиеся к осени пустоты жизни.

Потап подошел поближе к ежу и услышал всхлипывания. Иголочки то поднимались, то опадали. Маленький зверь плакал. Э, брат, сказал Потап Абрамович, так не годится, брат. Совсем никуда не годится это. Нужно вставать. Он попытался осторожно растормошить ежа, но тот только глубже зарылся в кучу опавших листьев. Остались видны одни задние лапы.

Ну что ты, в самом деле, сказал Потап. У тебя не получился только гран батман жете, а все остальное было просто великолепно. Поэтому вылезай из листвы, уже темнеет. Нужно идти. Слышишь меня?

Куда вставать и куда идти, глухо спросил ежик из-под листьев. Кто нас там ждет? О, брат, это уже совершенно другой вопрос. Совершенно другой. Ты думаешь, ты один такой тут? Да у нас в русском лесу в кого ни плюнь — гений! Я не гений, сказал еж, высовывая голову из листвы, я совсем не гений, Потап Абрамович, и, к счастью, это понимаю! Но — еж выбрался наконец и стал отряхиваться — я настаиваю на том, что после небольшой тренировки мне покорится и гран батман жете! О, ну это без сомнения, сказал Потап. Воля и труд человека дивные дива творят! А пока мы идем вон туда!

И они пошли по старой раздолбанной дороге на север. Недалеко, километрах в двух, стояли уже лет двадцать разрушающиеся бараки древней советской птицефабрики. Здесь в годы независимости России нашло себе приют множество диких птиц и некрупных зверей, которым отсутствие окон и дверей не мешало, а, наоборот, даже импонировало.

А кто там живет? Кто там только не живет, сказал Потап, а с недавних пор поселились два человека. Ненадолго совсем, на пару дней пришли. Как? Люди? Несчастные какие-нибудь, оживившись, сказал еж. Так, может, им помощь нужна? Помнишь, как мы в шестьдесят восьмом подкармливали тут двух зэка, которые из пересылки сбежали? Да, неохотно вспомнил Потап, было дело. Но ты бы поменьше трепался об этом, лучше бы было. А я что? Я ничего, сказал еж. А то зачистят нас тут, как микробов на дне унитаза, вздохнул Потап, и останемся мы с тобой только в мультфильмах Юрия Борисовича Норштейна. И не говори, втянул ежик голову в плечи. В России ни от сумы, ни от узи не зарекайся.

Какое-то время шли молча, а потом ежик, в которого близость большого и уверенного в себе Потапа вселила желание поговорить, сказал, что все-таки осень на дворе, по всему видно. Я как осень определяю? Если утром проснулся, а вставать не хочется, значит, либо осень, либо зима. Потом посмотрел, если при этом лапы мерзнут, значит, точно осень. А если сильно мерзнут, значит, либо зима, либо похмелье.

Абрамович не ответил ничего. Он хорошо знал, что сейчас осень и что давно пора бы за прошлый квартал отчитаться перед налоговой, но и ежа в такой день бросать было нельзя. Да и приспособить его можно было к одному хорошему, на взгляд Потапа, делу.

Нет, зря я ватник не надел, сказал ежик и посмотрел на Потапа. Говорила моя, надень ватник, надень, а я стал кочевряжиться, понимаешь. Ни в какую, говорю. Сама носи ватники, а я хочу костюм себе от Alexander McQueen. Между прочим, говорю, рисунок в виде змеиных чешуек, экзотических перьев и вязаных элементов создает гипнотический эффект. Здрасте, говорит она, и села на стул, костюм! А шляпку с бриллиантами ты себе купить не желаешь? Нет, говорю, не желаю. А серебряные ролики со стразами? Нет, говорю, и ролики не хочу. Ну, тогда не знаю, сказал она. Костюм ты хочешь, а ролики к нему — нет. Глупо как-то. И ушла в пристройку варенье варить из диких яблок. Кислое, между прочим, как зараза. Особенно если сахара туда не класть.

Потап, сказал еж и остановился на месте как вкопаный, там костер горит! Где? Ну, в бараках. Ну, конечно, горит, сказал Потап. Я ж тебе сказал, что там два туриста живут уже второй день. Мы с тобой как раз к ним и идем.

А зачем это, сказал еж и подозрительно посмотрел на Потапа. Похоже, что меня пригласили этим вечером на суп из ежиков?! Так я не согласен, Потап! Я не для того тебе о своем неудавшемся самоубийстве рассказывал, чтобы ты мне помог перейти эту хрупкую грань между жизнью и смертью! Еж встал на месте, закрыл глаза, скрестил руки на груди и добавил, впрочем, если таковая твоя воля, Потап, на, бери меня, ешь колючее тело мое! Хоть одно доброе дело сделаю в своей жизни! Хоть на что-нибудь пригожусь!

Да ты с ума сошел, сказал Потап и сплюнул под ноги. Ты вот что, Лермонтов занюханный, открывай глаза и топай ногами! Хочу тебя до общей сходки познакомить с двумя новыми персонажами. Это с пришлыми, что ли? Да, с людьми. Они сюда к нам неспроста пришли, вроде как армию собирают. Чего-чего, не поверил своим ушам ежик, воевать будем? Ты что, Потап, серьезно? А то! Конечно, серьезно. Да они на сходке сами расскажут, как и что. Серьезное дело намечается, я бы сказал — фатальное, вздохнул Потап. Как бы нам потомство наше уберечь, а о большем, еж, признаться, и не мечтаю!

А что, сказал еж задумчиво, пора бы, действительно, начать войну. Выпить хорошенько напоследок, с женой проститься, взять котомку, пару любимых книг…

Ну что, бойцы, привет, сказал Потап Абрамович, приближаясь к кострищу. А, кивнул Матвей, ты, Потап, подходи, гостем будешь. У нас как раз обед поспел. Надеюсь, ты от печеной рыбы не откажешься? Нет, сказал Потап, от рыбы не откажусь. Но я тут не один к вам, я с другом. Пока пришли только мы вдвоем, но за нами скоро и все остальные подтянутся.

Давай сюда своего друга, сказал отец Василий. Мы и друга можем угостить, если, конечно, он много не ест. Я мало ем, сказал еж и вышел из-за спины Потапа. Я ем мало, но часто. И как раз пришло время поесть. А то ведь уже вечер, а мы не евши целый день на пустыре просидели. А что это вы на пустыре делали, спросил отец Василий, там, по-моему, делать совсем нечего сейчас? Ветер, сырость, грачи кружат. Да оно-то так, сказал Потап, но нам с ежом уединение нужно было. Да, подтвердил еж, уединение, и искоса глянул на Потапа Абрамовича, не иронизирует ли тот. Медвед говорил совершенно серьезно.

Ну, тогда пожалуйте к нашему столу, сказал Матвей. Конечно, тут грязновато вокруг, но мы сейчас столик себе соорудим и все на чистые газетки выложим. Через минуту на газетке красовались яйца, масло, хлеб и много печеной, слегка пригоревшей рыбы, которую они днем с отцом Василием поймали в ручье и готовили вполне самостоятельно, обмазав глиной. Кроме того, на стол были водружены три бутылки водки.

Ух ты, сказал ежик, увидев водку, отличная рыба у вас! Где ловили? Да тут рядом, в ручье, сказал Матвей. Смотри, и мелкая вся такая, как на подбор, просто загляденье! Я крупную рыбу не люблю, пояснил еж. В ней гордости много. А вот мелкую завсегда употреблять готов! Да, сейчас окунец хорошо идет, а он же тут крупный не нагуливается. А вы и водку, я смотрю, пьете, еж подмигнул Матвею, настоящие туристы! Да мы только чтобы не замерзнуть, пояснил отец Василий. Так-то мы с Матвеем непьющие совсем. Но в этом бараке если вечером не выпьешь, то утром не проснешься.

Ну, поехали, сказал Матвей и взял в руки пластиковый стаканчик. За удачу! За нее, сказал еж и, не дожидаясь, пока все начнут чокаться, стал пить водку мелкими глотками, весело поглядывая поверх стаканчика то на Матвея, то на отца Василия. Ох, хороша осенняя водка, сказал он, допив до конца, и погладил себя по морщинистому животу. Хороша!

Я помню, в детстве, сказал отец Василий, точно знал, что животные говорить умеют и что с ними как-то можно столковаться, но только у меня это никогда не получалось. И вообще все живое мне казалось тогда таким близким и родным, таким верным и настоящим, казалось, надо только постараться немного, приложить какие-то усилия — и ты заговоришь с соловьем на соловьином языке, а с жабой на ее странном наречии.

Помнится, во мне столько восторга вызывала идея прийти в сад утром и поговорить с яблонями. И я так и сделал. Рано-рано утром встал, пришел в садик наш. Он у нас был небольшой, жили мы всегда бедно. Да и яблоньки такие корявенькие у нас были. Но, тем не менее, цвели. Вот пришел я рано утром, когда только-только рассвет вставал за речкой, говорю, здравствуйте, яблоньки! Стал и жду ответа. Еще что-то им сказал — нет ответа. Еще что-то. Постоял, постоял, заплакал да и пошел домой.

Вот сволочи, сказал еж. Эти яблони иногда хуже последней смоковницы! Корчевать их некому! Это ж надо!

И ничего, продолжил отец Василий. А потом прошли годы, прошла целая жизнь, прошло все, что ждало меня. Выросли дети. Оставили меня мои надежды и чаяния. Ничего больше не хотел я от оставшихся лет. И уже готов был уходить. Совсем было собрался. И тут вдруг оказалось, что я не просто православный батюшка, служитель культа, а Менелай! Человек же, который ко мне пришел в храм на заутреннюю, — не кто иной, как Агамемнон!

И поверила моя душа в Трою! И воспрянул я так, как будто снова стал тем пятилетним парнем, который пришел рано утром разговаривать с антоновскими яблонями! И сказал я распростершейся вокруг меня реальности — ты ложь! Ты ложь и завеса, и только в видениях сердца правда и смысл! И отринул я все и оставил мой дом! И пошли мы с братом моим Агамемноном собирать войско для последней битвы. И после долгих странствий, наконец, оказались здесь! Вот такая моя речь, а теперь давайте все-таки выпьем за встречу!

Браво, крикнул еж, браво! Сразу виден ум не мальчика, но мужа! Браво! Отринул реальность, поверил в Трою… Нет, очень трогательно, прямиком в душу, честно скажу, разрывает!

Отец Василий выпил, съел махонького окунька и продолжил.

И вот что замечательно! Понял я, что самое главное — это оставить все притязания и надежды серой обыденности! И первый же медведь, который встретил нас с Агамемноном за окраиной Москвы, продолжил, улыбаясь, отец Василий, оказался светлой душой, барином и красавцем Потапом Абрамовичем! Низкий тебе поклон! А сегодня с утра рыбу ловим, а тут серый ворон прилетает запросто так! Да, представьте, прилетает и говорит на трех европейских языках, кроме русского! И оказывается язва и душа парень! Вот нам с Матвеем тут Эдгара По читал в своем переводе на церковнославянский. И что бы вы думали? Плакать хочется, настолько талантлив! А сейчас вот ежик пришел, молодец, так лихо водку пьет, что любо-дорого посмотреть!

Я все это говорю к тому, друзья мои, что, может, стоило мне раньше выйти за окраину своей жизни, а? Может, нужно было давно уже оставить этот тесный, грязный и душный город и окунуться в русскую бесприютность и запустение?! Отец Василий обвел всех теплым и проникновенным взглядом. Ведь что знают о России те, кто сидит там в своих богатых и душных теремах? Что они могут знать о той огромной Родине, что простерлась без конца и без края за малым кольцом Московской железной дороги?! Ведь я мог так и уйти с этой земли и ни разу не поговорить с покрасневшим шиповником, с осенним небом, с ветром, с водой, с вороном, с братом своим в вечности Агамемноном!

Ладно-ладно тебе, добродушно сказал Матвей, всему свое время. Чтобы с ежами запросто водку пить, нужно сначала кое-что прожить. И найти что-то эдакое в себе самом. А потом собраться с мужеством и оставить повседневную заботу и приступить к своему последнему служению! Твердо зная, что эту зиму ты не переживешь!

Ой, не могу, Потап, сказал еж, расчувствовавшись, давай я покажу вам баллон или хотя бы арабеску какую-нибудь завалящую? Валяй, разрешил Потап, вынул пачку сигарет и закурил, только поосторожнее, вон, кажется, лиса идет с волком. А они, ты знаешь, как любят хорошеньких нетрезвых ежиков!

Привет всей честной компании, сказал Волк Волкович и сел поодаль от огня, недовольно щурясь на слишком яркие, по его мнению, языки пламени. А что, тут, как я погляжу, можно рыбку выпросить, ласково сказала Лисица-Сестрица и пытливо посмотрела в лицо Потапа Абрамовича.

Через час вокруг костра галдел почти весь лесной народец, за исключением, может быть, молодняка, которому на этой сходке делать было нечего. Когда ими основательно уже было выпито и съедено, с позволения Потапа Абрамовича встал Агамемнон и откашлялся. Все сразу притихли. Заснувшего в уголке на куске брезента ежика волк разбудил пинком.

Так, сказал Агамемнон, я думаю, что разводить вокруг да около не надо, и потому скажу сразу и по существу. Пришел я вас звать на войну! Причем на войну, в которой победа останется не за нами.

Все загалдели, казалось, что и костер вспыхнул ярче. Ветер рванул ветви деревьев, зашумело, загудело по всему лесу! Рыжий месяц закачался, пытаясь найти равновесие между землей и солнцем.

Тише, сказал Потап, нехрен тут устраивать балаган, серьезные вещи вам толкуют! Молчите и слушайте! Гул стих.

Итак, главное я вам сказал. А теперь кратко говорю по частностям.

Кто будет нашим противником? Крысы, крысы и еще раз крысы.

Когда придется воевать? Битва состоится двадцать пятого декабря, на католическое Рождество.

Где состоится она? Она состоится в тайном зале Московского Сердца.

И последнее. Как я уже сказал, шансов победить у нас нет. Тот, кто войдет в тайный зал Московского Сердца, должен быть уверен в том, что это его последняя битва! Мы все идем умирать! Мы идем без надежды победить, но должны драться так, как будто победа нам обещана! На этом основная часть моего выступления закончена, у кого есть вопросы, пожалуйста.

На этот раз народ загудел как-то сдержанно. Никто не ожидал от Агамемнона такой краткой, содержательной, а главное, обескураживающе пессимистичной речи.

А с какой стати нам идти умирать, спросил старый мудрый панда по имени Ли Сяолунь, потихоньку выбираясь на площадку перед костром. Это я к тому, что во всем должна быть некоторая рациональность, а здесь если она и есть, то я ее не улавливаю. Объясните мне и всем здесь присутствующим, зачем нам идти в этот зал, если победа невозможна? Хочу подчеркнуть, я не отметаю напрочь саму возможность такой постановки вопроса. Просто такая позиция, кроме понятного уважения, вызывает у меня и некоторое удивление. Пусть господин Агамемнон объяснит нам что посчитает нужным. Изъяснившись, как ему казалось, исчерпывающим образом, Ли Сяолунь поклонился, поблагодарил и исчез в толпе притихших животных. И никто не заметил, как, укутанный осенней тьмой и непогодой, стоял у полуразрушенной стены Парис. Затаив дыхание слушал он те слова, что до утра говорились на лесной сходке, без устали снимая все происходящее на старую кассетную японскую видеокамеру.

Ты понимаешь, я не могу туда не пойти, сказала Джанет, упрямо глядя на Патрокла своими огромными глазищами. Назови мне хотя бы одну причину, по которой ты должна туда идти, сказал Патрокл грустно. Он мой муж! Это первая причина! Это не причина, улыбнулся Патрокл, это повод. Не перебивай! Джанет повысила голос, чувствуя, что не права. Однако ее уже понесло, и остановиться она была уже не в состоянии. Ты, мой мальчик, мой юный мечтатель, страшно далек от реальной жизни! Джанет смотрела в лицо ему упрямо и зло. Но когда ты станешь мужчиной, то есть если ты когда-нибудь все-таки повзрослеешь, ты поймешь, что жизнь диктует свои законы! Да, мой милый, законы! И их нужно соблюдать! Если ты, конечно, желаешь в этой жизни преуспеть, а не мести, извини меня, университетский двор до скончания века!

Дался тебе этот университетский двор, устало сказал Патрокл, я могу, например, попроситься на уборку твоего факультета. И тогда мы с тобой будем видеться гораздо чаще, чем теперь.

В самом деле, Джанет, в самом деле, представляешь, как будет славно, если я стану убираться в твоем кабинете? Чистить щеткой твое кресло, мыть пол, по которому ты ступаешь, протирать пыль, которая неизбежно скапливается, как знак неумолимо проходящего времени. Буду старательно поливать цветы, которые стоят в твоем кабинете. Раз, гераньку, два, гераньку поливаю спозаранку! Оставлять в пространстве маленькие, ненавязчивые следы своего присутствия. Например, три-четыре стихотворные строфы каждое утро тут, два-три сонета там. Ежедневно в твоем ежедневнике. Мон анж, Джанет, пур ту авек мон амур. В наших отношениях появится что-то такое неуловимое, что не часто встречается нынешним женщинам на их жизненном пути! Представь, твой трубадур, твой вагант и девственник всегда здесь, всегда с тобой! И когда ты заходишь ранним утром в свой кабинет, там встречает тебя идеальный порядок. Там “Фауст”, лежащий на столе с закладкой на одной и той же странице, запах цветов и свежести, какая случается только после тщательного удаления пыли со всех горизонтальных поверхностей. Там ждет тебя сама юность в венке из желаний и восторгов!

И чем дольше я работаю уборщиком твоего кабинета, тем все более и более счастливой чувствуешь ты себя, тем теснее и явственней тебя окружает атмосфера тайны и красоты!

Представь, ты идешь на работу, раннее утро. Тебя ждут твои студенты, аспиранты, коллеги по кафедре. С нетерпением ожидают твоего взгляда невидимые обычному смертному Мольер и Расин, Бэда Достопочтенный и Фома Аквинат, Пруст и Рильке, Овидий и Робеспьер. Да, как это ни странно, но и Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер непременно дожидается тебя там! А кого же ему еще дожидаться в этом городе? Не бездарных же преподавателей истории, которые не обладают и сотой долей твоего умения живописать нравы и особенности той или иной исторической эпохи?! Нет, ни в коем случае не их! Позор им, только отбывающим свои лекции в скучной и отвратительной тоске, которая порождена их ненавистью к своей работе. О, как много и как усердно мужчины ненавидят свое призвание! О, как это закономерно и ужасно! Не будет свободным общество, в котором мужчина должен зарабатывать деньги, продавая себя то там, то здесь! Мужчина, продающий свой труд, несчастен и бездарен, как живой труп, как менеджер, как пустота.

Зная это, Робеспьер изо всех преподавателей университета будет ждать именно тебя! Мне не разобрать из-за шума времени, что он хочет сказать тебе в первую очередь, но он рад, он, безусловно, рад тому, что именно ты будешь говорить сегодня заспанным студентам первого курса о нем, о славном и кровавом мальчике из Па-де-Кале. Он ждет тебя, чтобы выразить тебе свое уважение и благодарность, ибо только мертвецы могут быть по-настоящему благодарны, только они, о Джанет, могут знать настоящую цену нашим словам и поступкам!

О, какое наслаждение, должно быть, ожидать тебя, стоя на твоей книжной полке, то и дело присаживаясь на маленькие изящные золотые часики в форме фонтана, еще в прошлом веке привезенные тобой из Италии! Какое счастье, должно быть, вслушиваться в звуки просыпающегося города, пытаясь первым различить тонкий и едва уловимый говор твоих каблучков среди миллиона таких же. Тук-тук! Что это? Это каблучки моего любимого профессора, объясняет Робеспьер Камиллю Демулену, своему несчастному и ветреному сотоварищу, который, может быть, был влюблен во всех по очереди, от Мирабо до Робеспьера, и ни в кого по большому счету. Это она, должно быть, Камилль! Послушай, цок-цок! Так и есть! Она движется где-то в городе! Она в нем есть! Можешь присесть сюда на фонтан, мы вместе с тобой будем ждать ее прихода, будем слагать песенки и оды в ее честь. Мы должны быть с тобой ей благодарны, именно она говорит о нас, именно она старается, так сказать, о наших с тобой кровавых и страшных деяниях, чтобы наш инфантилизм и наша страсть, наши пороки и наша удивительная энергичность, которая была, пожалуй, сродни одержимости, стали известны и близки многим! Это благородная и нелегкая задача!

Дело в том, что в этой варварской северной стране ни у кого уже не осталось ни капли сочувствия к Революциям и революционерам. Здесь, Камилль, многие искренне ненавидят даже само слово “свобода”! Да-да, не смейся, именно так! Они ненавидят как свободу, так и те самые слова, “равенство” и “братство”, ради которых мы пролили столько крови. В этом холодном краю равенство и братство приемлемы только в связи с символами смерти, умирания, отречения от всего мирского. Да, именно поэтому ортодоксальное христианство — единственная органичная религия в этой стране. Пространство, составляющее ее, столь велико, а сомнения в том, что его можно преодолеть и наполнить положительным содержанием, столь основательны, что никто, за исключением Христа, не способен полюбить живущих здесь людей. Европа их боится и презирает, Азия насмешливо улыбается и пытается урвать свое, Восток терпеливо ждет, когда сможет прийти на эти просторы и овладеть ими, как овладевает женщиной ее господин!

А вот, видишь, перед нами нелепая сутулая фигура? Это ее юный любовник Патрокл. Ты хочешь сказать, что он недостаточно юн, чтобы об этом имело смысл говорить? Да, ты прав. Он мог бы быть и более юным, но ты, пожалуйста, Камилль, прими к сведению, что он не просто любовник, он персонаж. Он персонаж двоякий или троякий, уж не знаю, как кому заблагорассудится посчитать. Оборотень, вывороченный наизнанку герой, вымученное дитя своего времени, дикий отросток от некогда славного древа древнегреческих прототипов! Он невиновен в своей близорукости, отрешенности, своей физической слабости. Да, Камилль, ты знаешь, что Патрокл подслеповат? Что он странен, патологически забывчив? Что он давно и безнадежно чем-то болен. Да-да. Именно поэтому его взяли в этот храм науки в качестве уборщика. Даже не знаю, для чего именно. Могу только предполагать.

Например, следующее. Профессорам-мужчинам приятно, что хотя бы кто-то из беснующейся оравы молодых людей, всегда наполняющих коридоры университета, умрет раньше их. Женщин же тешит, что такой красивый молодой человек немного, не слишком, в меру, но все же унижен. Их женское тщеславное, мелочное, постоянное желание быть выше хотя бы кого-нибудь, которое коренится, Камилль, конечно, в суетном и несчастливом семейном быте, в данном случае полностью удовлетворено.

Обожди, Максимилиан, ты сказал, что он болен. Но чем? Что это за болезнь? Назови ее по имени, какова она, кто ее описал впервые? Возможно, он заразен, этот слуга, и нам нельзя находиться с ним рядом? Возможно, Максимилиан, даже скорее всего, нам необходимо быть осторожным, когда мы находимся вблизи этого персонажа. А почему? Чем нам может грозить это?

О, Камилль, нам может грозить это! Более того, я уверен, что нам уже не избежать этого! Пока мы говорили с тобой в ожидании нашего профессора, это вобрало нас в себя, как морской вал, как прибой, как закат или рассвет, и теперь несет нас в себе, как в материнской утробе, вперед и вперед! Но что нас ждет там, впереди? О Камилль, мой мальчик, боюсь тебя огорчить и расстроить, но если верно все то, что я знаю об этом юноше, нас ждет скорое неизбежное воплощение и мучительная верная смерть!

Вот таким вот образом, Джанет, вот так бы это было. Так что подумай, может быть, мне все-таки устроиться уборщиком к тебе на факультет? Хочешь? Да! Да! Конечно! Я просто умираю от желания увидеть мужчину, с которым сплю, со шваброй и веником в руках! Это так эротично, когда твой любовник моет полы и вытирает пыль в общественном месте, демонстрируя всем окружающим свое трудолюбие и небрезгливость!

Хорошо, я не буду переводиться на уборку твоего корпуса, пообещал Патрокл, а ты мне за это поклянись, что не пойдешь на эту дурацкую презентацию и не будешь туда тащить меня! Слушай, ты что — даун? Ты не понимаешь русского языка, нет?!

Джанет на минуту даже бросило в жар от сказанных ею жестоких, злых и оскорбительных слов, у нее заныло сердце от собственной нечистоты. Тут же пришла мысль о том, что это, конечно, неправильно — так говорить с этим мальчиком, который, в сущности, не сделал ей ничего плохого. Неправильно. Но, к сожалению, необходимо! Она должна наконец привести его в чувство! Если разобраться, кто, кроме нее, способен помочь этому заигравшемуся великовозрастному младенцу обрести счастье профессионального и человеческого самоопределения?! Кто поможет стать ему мужчиной и личностью?! Никто, кроме нее!

Смешнее всего, что эту идею ей давеча подал не кто-нибудь, но ее собственный муж!

Я вижу, сказал он, любезно, но холодно улыбаясь, ты принимаешь участие в этом молодом человеке. Не спорь со мной! Я тебя нисколько не упрекаю. Это так естественно — помогать талантам, и я не вижу в этом ничего предосудительного! Это нормально — помогать тем, кто нуждается в наставлении и помощи! Тем более в твоем положении.

Джанет отвернулась к барной стойке и, наливая себе в бокал сухого вина, сухо сказала, допустим. Ну, вот и отлично, вскричал Щелкунчик, завязывая галстук, вот и замечательно! Я придумал, как нам ему помочь! И как, интересно? Джанет не ожидала такого поворота разговора и действительно была заинтригована им. А вот как! Щелкунчик был улыбчив, обаятелен и энергичен. У нас вечером в следующую пятницу презентация нового медицинского диагностического центра. Я надеюсь, что мы там будем вместе с тобой. Если мое присутствие необходимо, разумеется. Я ведь, во всяком случае, пока твоя супруга! Ты всегда ею будешь, дорогая!

Итак, я предлагаю тебе пригласить туда и твоего одаренного студента. Зачем?! Ну как зачем?! Ты смешная! Нашему центру сейчас просто как воздух нужны хорошие переводчики, и это его шанс найти приличную, высокооплачиваемую, а главное, весьма необременительную работу! Наш центр будет обслуживать только чрезвычайно состоятельных клиентов, и, кроме того, каждый месяц мы планируем принимать не более десяти человек! Ты представляешь себе, сколько из этих десяти, особенно на первых порах, будут иностранцы, не говорящие по-русски?!

Ну и как я его туда приведу, сказала Джанет, да и вообще. Ну, придет он туда, и кому он там будет нужен? Мне, милая, мне, твоему мужу, сказал Щелкунчик. Я обязуюсь свести его с нужными людьми и обещаю тебе, что уже в следующий понедельник он у нас будет работать внештатным консультантом на полном должностном окладе! Чего лучше, Дуся, чего лучше?! Да не смущайся ты так! На вечере будут только свои люди! Небольшой светский корпоративчик! Все знают друг друга, все нужны друг другу, все друг для друга готовы на все! Конечно, в рамках законности и правопорядка! Я так понимаю, что в ваших взаимоотношениях ты играешь первую скрипку?! Вроде того, криво усмехнулась Джанет. Ну вот, Дуся, что и следовало доказать! Бери своего студента и приходи! Два пригласительных я уже положил в твоей комнате тебе на бюро!

Два пригласительных? На бюро? Ты очень мил, сказала Джанет, помолчала и добавила, возможно, ты и прав. Я не просто прав, я еще и лев, скаламбурил Щелкунчик…

Я не желаю больше слушать никак возражений, сказала Джанет. Вот твой пригласительный. Ровно в пять заеду за тобой на машине моего мужа. А почему не на своей? Потому что у него есть шофер, или ты думаешь, что на презентации мы с тобой совсем ничего не выпьем? Ну, милый мой, улыбнись, извини, если я тебя чем-нибудь немного задела, но я сделала это из самых добрых побуждений! Я понимаю, сказал Патрокл и кивнул головой. Естественно, из самых лучших. Я вижу, что тебя не переубедить. Хорошо, я буду ждать тебя, дорогая. Но только, предупреждаю, ничего хорошего из этого не выйдет.

Клиника находилась в лесу, в трех километрах от Ленинградского шоссе. Вокруг росли сосны, и воздух выгодно отличался от московского. Патрокл был задумчив, и Джанет безуспешно пыталась его разговорить. На въезде в клинику в серых плащах с капюшонами, с короткоствольными автоматами и застывшими вежливыми улыбками стояла молчаливая охрана. Посмотрев на номерной знак “Мерседеса”, охранники мельком глянули на Джанет, всмотрелись в лицо Патрокла, и ворота раскрылись. Корпуса стояли довольно далеко друг от друга, и возле каждого из них в серых плащах с капюшонами дежурила молчаливая и несуетливая охрана. Выглянув из окна автомобиля, усыпанного бисеринками начинающегося дождя, Патрокл посмотрел вверх и увидел точно такие же серые капюшоны на крышах и круговых балконах зданий. Над клиникой в низком и ветреном небе, презрев непогоду, барражировал небольшой изящный вертолет.

Презентация, говоришь, сказал Патрокл, ну-ну. Что ты сказал, нервно поинтересовалась Джанет, что ты там увидел? Ничего особенного, дорогая, улыбнулся Патрокл, просто осень. Тебе не страшно, вырвалось у нее, а мне что-то не по себе! Чего нам с тобой бояться, усмехнулся Патрокл и приобнял ее за плечи. Здесь так хорошо поставлена охрана. Да уж, прорвало Джанет, охраны тут больше, чем в Кремле! Я не пойму, что за клиника, которая нуждается в таком количестве мужчин, вооруженных автоматическим оружием?! О, милая, ты разбираешься в оружии? Я во всем разбираюсь, кокетливо сказала Джанет.

Автомобиль остановился у центрального корпуса клиники. Здесь с зонтиками в руках подъезжающих уже ожидали распорядители.

В обширном светлом холле к ним подбежал Щелкунчик. Как я рад, как я рад, что вы приехали. Дорогая. Привет, Патрокл! Как вам клиника? О, это нечто необыкновенное, сказал Патрокл, особенно нас впечатлили предпринятые меры безопасности. А, сказал Щелкунчик, конечно, кое-какие меры были предприняты. Ну что ж, проходите в зал, столы накрыты, публика самая изысканная, концертная программа самая эффектная, вы останетесь довольны этим вечером! Мы не сомневаемся, сказал Патрокл. Да, милый мой студиозус, сказал ему Щелкунчик, неприятно улыбаясь, я должен буду потом тебя представить широкой публике! Надеюсь, Джанет рассказала о нашем с ней небольшом плане, который касается твоего трудоустройства?! О да, сказал Патрокл, более чем. Вот отлично! Так что имей в виду, у тебя есть своя небольшая, но довольно важная роль в этом корпоративном празднике, непонятно выразился Щелкунчик и быстро отошел от них навстречу другим гостям. Какая еще роль, спросила Джанет и посмотрела на Патрокла непонимающими глазами, это он о чем? Судя по всему, довольно приметная, задумчиво сказал Патрокл.

Вместе с прочими гостями они вошли в зал, присели за двухместный столик у самой эстрады и осмотрелись. Народ, съехавшийся на презентацию и окружавший их, был странен и пугающе однотипен. Мужчины были моложавы, спокойны, подтянуты, молчаливы и уверенно напоминали охрану на входе. Женщины, напротив, были суетливы, жеманны, неспокойны. Они постоянно о чем-то толковали, при этом уморительно гримасничая, будто передразнивая друг друга. Странный народ какой-то, растерянно проговорила Джанет. Патрокл ничего не ответил. Он посмотрел на широкие дубовые, напоминающие скорее ворота, двери зала, через которые они прошли сюда. Их как раз закрывали. Охрана расположилась и у дверей, и за угловыми столиками по обеим сторонам эстрады. Несколько флегматичных серых господ сели за четырехместный столик как раз за спиной Джанет.

В этот момент заиграла музыка и началась официальная часть мероприятия. В зале притихли, свет над столиками приугас, а над сценой, наоборот, запылал с неистовой силой. На пике музыкального крещендо на сцене появился Щелкунчик. Раскланявшись с кем-то в первых рядах, он откашлялся, поправил галстук и подошел к микрофону.

Итак, я поздравляю всех, кто сейчас находится в этом зале, начал Щелкунчик, и тут только, в свете направленных на него ламп, Джанет увидала, что губы у него подкрашены, а по углам глаз нарисованы отчетливые серые стрелки. Раздались общие стройные аплодисменты. Событие, которое собрало здесь нас всех, поистине удивительное, оно почти не имеет аналогов в современной нам российской истории! Снова аплодисменты. Сегодня мы с вами станем свидетелями начала новой эры в истории не только современной России, но и, не побоюсь этого слова, в истории всего человечества! Аплодисменты не утихали. Некоторые из нас прибыли сюда в качестве официальных представителей надзирательного совета транснациональной компании “Rattus norvegicus Corporation”, некоторые — в качестве элиты серой общественности, а некоторые, как ваш покорный слуга, аплодисменты стали еще более живыми, — в качестве непосредственного участника ритуала! Присутствующие встали, и кто-то из сидящих рядом с Патроклом и Джанет охранников с восторгом выкрикнул “Да здравствует император!”.

Щелкунчик непринужденно поклонился и продолжил: но праздник был бы невозможен, друзья мои, если бы не еще несколько персонажей, я бы сказал, ключевых фигур нынешнего ритуала, и сейчас я хочу вам их представить! Аплодисменты стали по-настоящему горячими.

Итак, я попрошу выйти на сцену мою жену, мою любовь, моего соратника по годам, проведенным в затворничестве и тишине внутреннего созревания и борения, мою первую половину — Фрица Штальбаума! Зал взорвался аплодисментами! На сцену в изящном сером платье с лаконичным вырезом в районе плеч, скромно, но вместе с тем и победно улыбаясь, грациозно выступил Фриц. Он был эффектен, женственен, изящен, и он был, безусловно, умен. Этот ум был виден невооруженным глазом уже по тому, как он учтиво и вместе с тем величественно поклонился всему залу и нежно, но и почтительно поцеловал Щелкунчика в губы. Снова поклонившись, он отошел в сторону и застыл там в отдалении, опустив голову вниз.

Что это?! Что он говорит?! Что здесь происходит! Что это за цирк?! Растерянная Джанет спросила это у Патрокла посеревшими губами. Что здесь происходит, повторила она хрипло и еле слышно. Это ритуал, сказал Патрокл. Не нужно было сюда ходить, Джанет. Не нужно. Я ж тебя просил!

Какой ритуал, сказала она с полными слез глазами, ради всего святого, Патрокл, какой ритуал?! Я боюсь, милая, сказал он, что нам с тобой крупно не повезло. Здесь сейчас будет произведен ритуал так называемого Слияния. Какого слияния, милый, спросила она, я не понимаю, что здесь, кто мой муж, эти люди, кто они?! Это крысы, милая, пояснил Патрокл, улыбаясь уголками губ, крысы, и сейчас здесь будет совершен ритуал возведения их лидера в сан императора. Нам не стоило присутствовать на этом представлении, нам не следовало сюда приходить. Это я виноват, я должен был настоять на своем, должен был попытаться уберечь тебя от самой себя, но я не смог! Патрокл еще раз посмотрел по сторонам.

Количество охраны, находящейся в зале, возросло в несколько раз. Возле их столика образовалась своеобразная буферная зона, в пределах которой не было никого из гостей. За соседними столиками находилась только охрана. Ее представители уже даже не делали вид, что заняты посторонними разговорами. Все эти подтянутые, крепкие молодцеватые серые молодые люди внимательно и настороженно следили за Патроклом и его спутницей.

А сейчас я вам представляю мою вторую любовь, закричал Щелкунчик, и видно было, как по его багровому лицу стекают вниз крупные капли пота, перемешанного с обильным гримом. Это женщина, которая всегда, подчеркиваю это, всегда была желанной госпожой для меня и всегда являлась предметом моих самых страстных и необычных мечтаний!

Нам надо уйти, сказала Джанет, и по ее расширенным глазам Патрокл понял, что она плохо понимает, что говорит и что делает. Нам надо уйти! Она решительно встала с места и потянула за собой Патрокла. Аплодисменты стали просто невообразимы. Джанет огляделась и увидела, что сотни восторженных глаз устремлены именно на нее.

Вот и она, вскричал Щелкунчик, вот и она, моя самая большая драгоценность, мое самое большое приобретение и моя самая большая потеря — Марихен Штальбаум! Браво, стали кричать вокруг. Патрокл видел, что браво кричала даже охрана. На глазах какого-то совсем молодого охранника выступили самые настоящие слезы. Его глаза покраснели, их заволокла влажная красноватая муть, которую он и не собирался вытирать. Сатанея от восторга, он пялился на Джанет, продолжая кричать браво своим высоким юношеским тенорком.

Эй, там, сказал со сцены Щелкунчик, проследите, чтобы ее спутник нам не помешал. К Патроклу тут же бросились со всех сторон люди в сером. Схватив его за руки, они силком снова усадили его в низкое и глубокое кресло.

Иди, иди сюда, дорогая, нежно сказал Щелкунчик, иди сюда, выйди, покажись почтенной публике! Пусть она увидит ту, что прошла сквозь годы и переплетения самых невероятных сюжетов, чтобы войти в ритуал Слияния! Слияние, заорали вокруг, Слияние! Взяв Джанет с двух сторон под руки, ее вели на сцену сквозь орущий строй гостей и серых бойцов. Она шла с широко раскрытыми глазами, ступая будто во сне. Марихен, крикнул Щелкунчик, моя Марихен, готова ли ты стать второй моей любовью?! Готова ли ты принять на себя бремя ответственности?! Готова ли ты Слиться, дабы восстал из небытия император?! Император, заорала толпа, Слава Императору! И тут эти крики покрыл слаженный и страшный гул барабанов, который заставил замолчать всех находящихся в зале. Все встали и, взявшись за руки, закрыв глаза, в исступлении стали раскачиваться из стороны в сторону.

Между тем Джанет оказалась уже на сцене, из глубины которой три служителя в цветных одеяниях клоунов выкатили три огромных серых офисных кресла. В среднее кресло сел Щелкунчик, в кресло справа от него впрыгнул Фриц, Джанет усадили слева. Она чувствовала, что все, совершающееся сейчас с ней и вокруг нее, страшно и неправильно. Хуже всего, что оно непоправимо. Но Джанет не могла ничего сделать и не находила в себе сил хотя бы что-нибудь сказать. Безволие и слабость, охватившие ее наподобие проклятия, были тотальны, и совладать с этим она была не в состоянии. Вместе со все увеличивающимся безволием стало приходить равнодушие и оцепенение. Гул барабанов входил в ее сознание и изменял его. Уже перейдя некоторую грань, она случайно посмотрела влево и увидела Патрокла и его глаза.

Что со мной, милый, сказала она ему грустно и тихо через весь зал, не размыкая губ, что со мной происходит? Ничего страшного, милая, просто ты поднялась на эту сцену, чтобы никогда уже не вернуться ко мне. Ты точно это знаешь? Еще бы, милая. И раньше знал? И раньше. Так что же ты не предупредил меня? Как я мог, милая? Как я мог? Что бы ты мне ответила, если бы я тебе стал рассказывать, что твой муж — король крыс? Вспомни, ты не желала верить даже в такие, в сущности, невинные вещи, как то, что у меня три матери, или в то, что в последнее десятилетие Москва стала Троей! Да, я была дурой, Патрокл, устало согласилась Джанет, какой же я была дурой! Глупой сорокалетней дурой! Не говори так, милая, ты не права. Ты не дура, нет, ты просто персонаж. А персонаж идет по своему пути и не может от него отклониться. Никуда? Нет, милая, никуда. Ни вправо, ни влево? Ни вправо, ни влево.

Как ты думаешь, внезапно спросила она, у нас могли бы быть дети? Да, сколько угодно, улыбнулся Патрокл. Если бы только я пришел на эту землю лет на двадцать раньше. Одного бы мы назвали Ваней, второго Жаком, а третьего Салимом. Ваня стал бы цыганом, космонавтом и Героем России, Жак был бы евреем, бабником и скрипачом, а Салима убили бы федеральные войска во время штурма Грозного. Этот третий, Салим, оставил бы после себя трех хорошеньких девочек, которых мы забрали бы к себе в Илион, чтобы они не стали шахидками. Филомела нашла бы им там преотличных женихов, и мы с тобой, Джанет, гуляли бы на их свадьбах. У нас с тобой много было бы в жизни праздников и счастливых хлопот. И умерли бы мы с тобой в один день.

В этот момент Джанет почувствовала, как ее тело меняется, раздувается, как ее руки и лицо покрываются шерстью, как у нее появляется хвост. Это были восхитительные, ни с чем не сравнимые ощущения, поэтому она забыла о Патрокле и закрыла глаза. Барабанная дробь стала убыстряться, и это приносило острое наслаждение. Она уловила тот момент, когда ее хвост и хвосты сидящих рядом двух крыс — Щелкунчика и Фрица — стали сами собой соединяться и стремительно срастаться. И вскоре они стали единым существом, с общей кровеносной и иммунной системой, с общей кожей, с общими мыслями и желаниями и дивной троякой волей, которая, распадаясь на три независимых инстанции, все равно неким странным образом оставалась общей. В следующий момент, открыв глаза, она увидала, как три пожилые крысы надевают по очереди каждому из них на голову маленькую золотую корону.

Да здравствует Император Крыс, заревела беснующаяся толпа в зале, Да здравствует Император Крыс! Барабанная дробь давно уже слилась в единый гул, нестерпимый для человеческого уха. Когда, наконец, открыла глаза средняя голова Императора Крыс, Щелкунчика, толпа восторженно воскликнула — Да здравствует Робеспьер! Когда открыла глаза правая голова, из толпы закричали Ура Камиллю Демулену!

Внезапно левая голова императора, которая сохраняла в себе какое-то подобие сознания Джанет, закричала, дайте мне Патрокла, о дайте мне этого негодного мальчишку, этого дешевого фантазера и дрянного поэтишку! Да, важно согласился Робеспьер, дайте его ей! Нам для закрепления Слияния нужно кем-то отобедать! А этому идиоту я лично обещал небольшую, но важную роль в нашем празднике! Робеспьер-Щелкунчик захохотал, и вместе ним стала хохотать толпа крыс, уже не скрывающих свои истинные обличия.

Истребляйте среднее сословие, снабжайте санкюлотов оружием, страстями, грехом, просвещением и боевыми улитками, внезапно закричал Робеспьер в толпу! Наши враги — порок и богатство, которое не в наших руках! Мы убьем тех, кто пользуется невежеством народа и ведет его в пропасть глобализации, заверещал Камилль! Да-а-айте мне Патрокла! Это опять заревела голова Джанет.

Патрокла взяли и понесли. Он практически не сопротивлялся, чувствуя головокружение, страх и какое-то странное помутнение сознания. Он смотрел вверх, видел далекий потолок с кружочками искрящихся ламп, он плакал, оплакивая неудачу своей миссии, сожалея о своей юной жизни, понимая бессмысленность любого сопротивления. В тот момент, когда ему казалось, что участь его предрешена, с грохотом упали деревянные двери, и в зал ворвались люди в масках и в куртках с надписью “Гефест”. Впереди всех был высокий светловолосый гигант, который громовым голосом крикнул: Именем Зевса! Федеральная служба Безопасности России! Патрокл, сына моя, где ты!

Наступила зима, та промозглая и тягучая зима, какая только и бывает последние четыре тысячи лет на севере Илиона. Патрокл вчера перешел перевал, чтобы в последний раз повидать родителей перед временем свершений. Доктор ему не советовал, но Патрокл все же решил, что так будет правильнее. Родители должны знать правду.

И вот он вернулся домой, в высокий светлый особняк на берегу Скамандра. Отца, как всегда, не было дома. Была мать. Уставшая милая мама, почти молодая, красящая волосы хной, умная, освещавшая весь уютный домашний мирок светом своих проницательных добрых глаз. Здесь все было, как в детстве. Подъезжая к дому родителей, Патрокл видел из окна автомобиля, как работают в небольших аккуратных садиках соседи. Некоторые из них помнили его с тех времен, когда он был совсем мальчиком. Дом встретил его знакомыми запахами и звуками. На кухне мать, как всегда, что-то готовила, слушая “Битлз”. На третьем этаже слуги натирали паркет. Патрокл бросил в угол свою легкую спортивную сумку, зашел в кухню и обнял мать.

Если смотреть не пристально, то видно, как на затуманенных окнах от быстро летящих за окном снежинок остаются мелкие капли воды. Кристаллы льда нагреваются, лопаются, выделяют себя на стекло. К вечеру снег усилился, волны Скамандра стали сизыми, черными, бушующими. На улице было ветрено и пустынно, только фонари качались в такт порывам ледяного дыхания молодого декабря.

Патрокл долго ходил вокруг да около, стеснялся, смущался, переводил разговор с одного на другое. Они пекли пирог с вишней, расстегаи и кулебяки, наполеон и медовик, варили пельмешки и вареники с сыром. Насилу прекратили это бессмысленное занятие. Потом варили сливовый компот, помешивая его грушевыми веточками. Патрокл был оживлен и все время рассказывал что-то смешное и занимательное из своей студенческой жизни. Все было как всегда, но Филомела распознала, увидела, что он что-то скрывает, и под вечер, когда ему уже нужно было уезжать, усадила Патрокла в кресло. Погладив его по руке, завела разговор первой.

Вываливай, сынок, что у тебя случилось! Да нет, ничего ма, Патрокл махнул рукой, но глаза отвел в сторону, ничего особенного! Да брось, сына! Я ведь вижу, что-то не так! Мать не обманешь! Вываливай, тебе сразу станет легче! И тогда он собрался с духом и все ей рассказал. И действительно стало легче. Впервые с того момента, как его навсегда оставила Джанет.

Сынок, почему ты не сделал себе аборт? Мать вздохнула и достала из пачки длинную тонкую черную сигарету. Потому, мама, что это грех, ответил Патрокл, уныло опустив голову себе на грудь. Грех убивать детей! И потом, это мой первенец. Доктор сказал, что если я убью этого ребенка, у меня может уже никогда ничего не получиться!

Глупости, резко ответила на это мать и затушила едва прикуренную сигарету в пепельнице. Даже у женщин чаще всего после этого получается! Даже у женщин! Так то у женщин, ма, покачал головой Патрокл примиряюще, у женщин все может быть. У мужчин, ма, совсем другое дело. Ты же знаешь. А если мужчина сделает себе аборт, у него никогда, слышишь, ма, никогда больше ничего не заведется внутри него самого! Это первое правило каждого беременного мужчины — быть начеку и не дать уничтожить свой плод! Не дать грязным женским рукам дотянуться до него и высосать из себя эту живую жизнь!

Бедный-бедный мой сынок! Филомела взъерошила его волосы тонкой, почти прозрачной рукой. Каково тебе будет самому воспитывать этого ребенка? Ты подумал, каково отцу-одиночке в том бездушном обществе, которое ты выбрал вместо нашего благословенного Илиона? Ты прикинул, что нужно будет тебе перенести, прежде чем этот малец повзрослеет и станет способен ходить, говорить, читать букварь хотя бы по слогам, пить пиво, крутить на площади шарманку или продавать попкорн в грязном кинотеатре на углу?

Патрокл обхватил себя за плечи.

Да и х… с ним, мама, х… с ним! Я перенесу все, что нужно! Пеленки, распашонки, все эти китайские куклы, зайчики, мячики! Всю эту страшную историю его детства! Тем более что мой ребенок в условиях Москвы повзрослеет дня за два-три! Не больше. И потом, на мой взгляд, не стоит недооценивать эффект индиго. Он будет синим, мой ребеночек, синим и душистым! И будет принадлежать только мне, только мне и никому другому!

А ты ей, этой суке, сказал, что решил рожать? Филомела задала вопрос и пытливо посмотрела ему в глаза. Ты ей хотя бы сказал, что будешь рожать ее ребенка?

Нет! Нет, ма! Обойдусь без ее помощи! Мне ничего от нее не нужно! Это будет только мой ребенок! Только мой! Я не хочу его ни с кем делить! И потом она не сука, ма! Я ж тебе писал, как было дело. После ритуала Слияния она стала одним нераздельным целым с Императором крыс! Как она в этой ситуации могла повести себя по-другому? А теперь как и чем она сможет мне помочь с воспитанием моего мальчика? Никак и ничем!

А я говорю тебе, что сука она и больше ничего! Но Император крыс, ма…

Слушай, ты, невинное существо! Твоя женщина, мать твоего ребенка, решила, что ей интересней с мужем и его любовником, чем с тобой, глупым и наивным мальчиком! Вот и все твое пресловутое слияние! Вот и все ритуалы! Подумаешь, тайна за семью печатями! Ты предполагаешь, что первый нарвался на это так называемое слияние? О бедный-бедный недоразвитый мой сынок! Женщины грубы, похотливы, тщеславны, корыстолюбивы, невоспитанны и циничны! Она просто прикинула, с кем ей дальше интереснее дружить — с двумя развращенными и состоятельными фавнами, один из которых явный трансвестит, или с тобой, глупышкой и скворцом, — и сделала правильный выбор! Ты так действительно думаешь, ма? Нет, ты действительно думаешь, что на самом деле все было именно так?! Ну а как?! Неужели я буду доверять мальчику, дворнику, филологу, поэту и не буду доверять своему мужу, хотя никогда и не знаю, где он шляется и с кем!

А что тебе рассказал отец? А то и рассказал! Проверял, говорит, вместе со своим специальным боевым подразделением ночные притоны Москвы. У них там какая-то операция была, то ли “Стоп наркотикам”, то ли “Нон-стоп наркотикам”. Ну, ты же знаешь, эти вояки порой придумают такое, что потом сами толком не понимают, что придумали. Так вот, ворвались они в притон, который, между прочим, так и называется, “Клуб у серой крысы”. Хочу обратить внимание на то, что эта крыса в названии притона, мой хороший, — единственное, что согласуется в рассказе твоего отца с твоим рассказом. Как единственное?!! А так — единственное, мой юный друг!

Так вот, ворвался твой отец туда, наводя в Москве порядок и неся с собой закон, и видит, к своему стыду, безотрадную картину — его сын в совершенно невменяемом состоянии сидит за столом с тремя такими же маловразумительными субъектами! На столе джин, виски, кокаин в неприличном количестве и прочие следы разгульной, веселой, но очень нездоровой жизни! А теперь, если угодно, кто были эти трое. Первый — Щелкунчик, как ты его называешь, второй — Фриц Штальбаум, и третьей была его сестра, Марихен Штальбаум… Не может быть! Руки Патрокла стали дрожать, и в речи появилось отчетливое заикание.

Кроме того, мой мальчик, оказывается, не вычислил самых элементарных вещей в этом раскладе! Ты считаешь, что твоя немолодая принцесса не знала о связи своего мужа и своего брата? Знала! Ты думаешь, она не представляла, куда тебя ведет? Представляла! Я не знаю, может быть, ею двигало желание включить тебя в их сложные взаимоотношения? А что, секс вчетвером, вероятно, не такое уж и скучное занятие! Но я думаю, что это был элементарный способ дать тебе понять, насколько ты лишний в их тесном семейном кругу!

Однако ее мотивы, честно говоря, Патрокл, меня интересуют в самую последнюю очередь! Если что-то меня и волнует по-настоящему, так это как мой сын, существо тонко чувствующее, одаренное, совестливое, в конце концов, подающий надежды лингвист и теоретик литературы, — как ты мог позволить себе смешивать кокаин с джином и полировать все это виски? И закусывали вы все это безобразие египетскими апельсинами. Какой дурной вкус, какая беспредельная пошлость и неразвитость! Филомела сердито вздохнула и пожала плечами. А теперь на все это, мой друг, посмотри сквозь призму собственной беременности! И вот тогда, может быть, ты поймешь, что именно я обо всем этом думаю!

Мама, я ничего этого не помню, обхватив голову руками, признался Патрокл. Дело в том, что моя память содержит информацию совершенно другого рода! И там нет места ни кокаину, ни, тем более, крепким спиртным напиткам! Моя память сохранила нечто совершенно другое! Нет, безусловно, спас меня отец! Это не подлежит сомнению! Не знаю уж, откуда он узнал о ритуале Слияния, но он появился как раз вовремя! Еще немного — и меня бы съел Император крыс! Не смейся, ма, я помню эти оскаленные пасти, желтые клыки и слюну, капающую на сцену!

Несчастный!

Нет, ма! То есть да, но я отчетливо помню, как отец нес меня на вытянутых руках над залом, полным беснующихся крыс! Я был практически мертв! Вот-вот, сына, практически мертв, это как раз именно те слова, которые описывают данную ситуацию максимально адекватно!

Обожди, ма, я помню, как он меня вынес на улицу и положил в машину. Потом отвез домой. И все. Дома я проснулся и несколько дней приходил в себя, пытаясь собраться с мыслями и решить для себя раз и навсегда, способен ли я на такой шаг, на воспитание ребенка в одиночку… Но, ма, у меня не было никакого похмелья! Вот где нестыковка! Если бы я пил, а тем более потом употреблял наркотики, у меня должно было быть похмелье! Дурное самочувствие, хотя бы какие-нибудь последствия! Но ничего же такого не было!

Мой дорогой! Элементарно! У тебя не было похмелья, потому что твой отец вез тебя домой через реанимацию! Как реанимацию, я что, был настолько плох?! Возможно, что не настолько, просто он решил перестраховаться. Ну, ты понимаешь! У него в больнице старые друзья, у которых тоже есть дети, у которых тоже иногда бывают проблемы с законом, и так далее и тому подобное. В общем, в реанимации обошлось все без вопросов, формальностей и ненужных проволочек! Тебя там обработали, а утром, после капельниц, он забрал твой еле дышащий труп и действительно доставил его домой!

Какой ужас, сказал Патрокл, какой ужас! Получается, что я не помню того, что было в действительности, и, наоборот, помню именно то, чего в действительности быть не могло, да и не было! В общем, где-то так, согласилась Филомела, с памятью у тебя проблемы. Но это и немудрено, сынок! Связь с замужними женщинами, переступившими сорокалетний порог, употребление наркотиков, поэтический склад ума, общая гуманитарная направленность твоих интересов — все это, безусловно, факторы риска, когда речь идет об адекватном восприятии мира и поведении человека в социуме! Вот именно поэтому я еще раз тебя прошу — критически взвесь свое желание родить ребенка! Подумай, что сможешь ты дать ему, какие мысли и чувства ты перельешь в него, какие звуки дашь в качестве основной тональности его жизни, что за сверстники у него будут? Да нормальную мелодию, и сверстники будут нормальные, неуверенно сказал Патрокл, все у него будет нормально. Вот только нужно будет подумать о какой-нибудь недорогой няне с широким кругозором. Потому что без няни я зашьюсь. И на работу, и на занятия, и надо же будет наладить хотя бы какую-нибудь личную жизнь!

А что говорит твой доктор? Все хорошо, мама, уверил он мать, хотя подозревал, что это не совсем так. Доктор только вчера осмотрел меня и говорит, что беременность развивается нормально! Мой малыш уже и ножками бьет там внутри меня, в моей загадочной мужской темноте! Можешь к моему животу приложить ухо, мама. Я знаю, это интересно послушать, звуки еще не родившегося существа.

Мама приложила к животу сына холодное ухо и больно уколола его своей серьгой. Патрокл поморщился, но не отстранился.

В самом деле, сынок, я слышу его! Он бьется своими ножками! Он там! Конечно, он там, мама! Патрокл произнес это горделиво и, как смог, приосанился в кресле. Он там, мама, мой малыш! Я знаю, это будет мальчик! Ну, все, Филомела, я пошел! Я чудесно провел с тобой время! Передавай привет и мою благодарность отцу! Как бы то ни было, но он действительно меня спас.

Патрокл встал с кресла, накинул плащ на плечи и, приветливо улыбнувшись, поцеловал маму в щеку. Он прощался с ней и думал о том, как нелегко теперь будет Филомеле. Он представил, что им с отцом придется пережить, когда о его нежелательной беременности узнают соседи! Патроклу стало страшно, зябко, стало горько за родителей, надежды которых он так страшно и окончательно не оправдал. Они ведь хотели, чтобы их сын закончил академию Платона, сделался инженером, ученым или политическим деятелем! Родители мечтали, чтобы он завоевал расположение какой-нибудь красивой умной женщины, создал с ней семью и родил ребенка. Они так хотели, чтобы их внук или внучка появились в нормальной двуполой семье, в которой есть любящий нежный отец и сильная мать, способная обеспечить семью и защитить эти две трогательные жизни — детскую и мужскую! Даже на самом краю осени мироздания, в преддверии начинающейся зимы.

А вместо этого мать смотрела сейчас из окна, как он садился в такси под все усиливающимся снегом. И прекрасно знала, что ее сын уже не станет ни космонавтом, ни певцом, ни инженером, ни партийным лидером, ни металлургом, ни даже школьным учителем в Спарте, что было бы для него, недоучившегося специалиста по теории литературы, реальным выходом из создавшейся ситуации жизни. Он не станет никем! Просто будет всеми презираемым отцом-одиночкой, не гнушающимся никакой работы! Будет править дурацкие рукописи своих преуспевающих товарищей, талант которых раскрылся под крылом их состоятельных и заботливых жен, будет писать стишки на заказ, сценарии на детские утренники и новогодние праздники, а также на Рождество Господа нашего Иисуса Христа. Он познает смертельный ужас тех дней, когда у него не будет этой утомительной и не приносящей нормального заработка работы. Потому что ему нужно будет чем-то кормить его малютку, его мальчика, его шалопая, его горькую пилюлю, болтающуюся сейчас где-то там, в околоплодных водах, внизу, под аккуратным круглым пупком Патрокла.

И он наверняка знал, что она горько шепчет сейчас, провожая глазами фары его авто, приблизительно следующий текст: Господи! Почему он не родился сильной умной девочкой, за что нам с мужем такое наказание! Мало того что мальчик, поэт, так еще и беременный! Уж лучше бы он стал евреем!

Это было очень неудобно. Они спали в одной постели. Причем Робеспьер-Щелкунчик и Фриц-Камилль полночи неутомимо целовались. Да прекратите вы уже, взмолилась под утро Джанет. Легкий прерывистый утренний сон был испорчен в шестом часу, когда в спальню вошел Служитель и, разбудив их, выразился в том духе, что Императору необходимо начинать новый день. Сейчас, ваше величество, придет портной. Будем в срочном порядке шить одежду, как для светской жизни, так и для войны. Потом вам надо будет умыться. Еще через час подадут завтрак. Ровно в девять — Военный совет совместно с Советом стаи. Ну что ж, вяло произнес Робеспьер, совет так совет. А потом у Императора наказание.

Кого сегодня будем наказывать?

Не понял, сказал Служитель и остановился у двери в почтительном полупоклоне, как это кого наказывать?! Ну, вот я вас и спрашиваю, милейший, терпеливо пояснил Робеспьер, кого мы сегодня будем наказывать?! Вы же сами сказали, что после военного совета будут наказания?! Вы не знаете, что значит это слово?! Что непонятно в моем вопросе?! Нет, что вы, Ваше величество, все предельно понятно! Я выясню, что тут можно сделать!

Ну что за дурак, добродушно похлопал своими лапками по брюху Щелкунчик, что значит “выясню, что тут можно сделать”?! Нет, что за дурак! Надо будет тут навести порядок! Я, конечно, только отчасти Робеспьер, большая часть меня принадлежит все же вечному Трахеру, но тем не менее, то есть я хотел сказать — тем более, я очень плохо отношусь к нерасторопности и неисполнительности!

В этот момент зашел портной, маленькая плешивая крыса пожилого вида с обвисшими усами и бегающими глазками. Ничего не говоря и не прикасаясь к его величеству, мастер за несколько минут снял все необходимые мерки и убрался восвояси.

Фриц, вставай, Джанет, поднимайся, три-четыре! Они медленно встали и, с непривычки довольно сильно раскачиваясь, полезли в ванную комнату, которая была специально приспособлена для принятия и ухода за собой вот такого нелепого трехголового существа. Где у нас находится центр тяжести, спросила Джанет, как-то непонятно, куда упор делать задними ногами! А ты доверься инстинктам, дорогая, посоветовал со смешком Фриц, инстинкты — это то, что нас, безусловно, выручит!

Как ты себя чувствуешь, спросил у нее Щелкунчик, прополаскивая зубы после чистки, как тебе наша новая близость? Пикантно, не правда ли? Помолчи, животное, просипела Джанет. Ой-ой-ой, сказал Щелкунчик. На себя посмотри!

После обильного завтрака Император был приглашен в круглую залу для советов. Выглянув ненароком в окно, Джанет увидела как на ладони родные башни Кремля, Красную площадь, в какой-то нереальной дымке просматривался почти весь юго-запад. Мама родная, сказала она и заплакала. Как же это было давно, когда она была свободной и жила в свободном городе жизнью обыкновенной женщины, пусть и не очень счастливой. О утраченная свобода! О юный Патрокл! О счастье, которому нет возврата!

За круглым столом сидело пять крупных пожилых крыс, перебирая бумаги и о чем-то негромко переговариваясь. Так-с, сказал Щелкунчик, что у нас тут за проблемы?! Крысы посмотрели на него спокойно и продолжили разговаривать между собой. Через сорок минут они закончили. Все это время Щелкунчик, Фриц и Джанет недоуменно переглядывались, перебрасывались ничего не значащими фразами, пытались скрыть нарастающую неуверенность и страх. Да, как ни странно, им становилось все тяжелее и тяжелее скрывать друг от друга собственную вопиющую ненужность. Наконец служитель объявил, что совет закончен, а Император может возвращаться в свои апартаменты.

Как возвращаться, громко возмутился Щелкунчик, от внутреннего напряжения на его лбу выступили капли пота, что такое?! Нам непонятно, господа, сказал Демулен, происходит какая-то ерунда. В самом деле, вставила свое слово Джанет и тут же замолчала, встретившись с взглядом одного из членов Совета стаи. Господа, так не пойдет, стукнул лапой по столу Щелкунчик! Удар вышел слабый. Когти оставили три белые полоски на полировке. Щелкунчик увидел это и испугался, уж больно старинным и внушительным выглядел этот стол. Спрятав лапы под стол, он, тем не менее, добавил почти жалобным тоном, вы не сказали с нами и двух слов! Что это за фарс? Мы, в конце концов, Император! Мы требуем уважения!

Крысы обернулись и, переглянувшись, стали о чем-то негромко совещаться. Джанет, Фриц и Щелкунчик замолчали и, посмотрев друг на друга, ощутили неизъяснимую тоску и печаль. Столько бытового ужаса было в их трехголовом существовании, в этой шерсти, в этих когтях, в запахе, который от них исходил, в самой ситуации.

Совет стаи, произнесла одна из крыс, и на ее морде явственно читалась злая ухмылка, уважаемый Император, желает поставить вас в известность о некоторых правилах, о которых мы, к сожалению, забыли упомянуть ранее. Император крыс должен присутствовать во время всех существенных событий в жизни стаи, но все решения принимаются без него! Император имеет право требовать две вещи: еду и постель! Император должен страдать и этим самым помочь стае лучше понять человеческую природу! Поэтому Император должен быть регулярно наказуем своей человеческой совестью! Император не интересует стаю как воин, руководитель или крыса. Когда крысам нужны новые крысы, они поступают иначе!

Но это же бесчестно, заорал Щелкунчик! Почему вы не сказали мне об этих правилах раньше?! Это фарс! Это свинство, в конце концов! Прекратите эту жуткую оперетку! Я требую всенародного собрания! Я хочу обращаться к массам!

Крысы откровенно и вполне добродушно засмеялись. Щелкунчик покраснел от возмущения и бессилия. Вы не можете так поступить с нами! Мы вам нужны для последней битвы! Мы потеряли все, мы пожертвовали самым дорогим, что у нас было, нашей индивидуальной свободой и своим человеческим обликом для того, чтобы вы получили Императора!

Тот член Совета, который обращался к ним прежде, бросил красноречивый взгляд на своих коллег. Они ответили такими же краткими и говорящими взглядами.

Совет считает возможным вернуть вам прежний облик, кивнув головой, сказала крыса. Кроме того, вы получите назад свою свободу и индивидуальность. Они нам совершенно не интересны. Нераздельность ипостасей Императора крыс не зависит от их формального нахождения в одном теле. Это не более чем дань давней и обременительной для всех нас традиции. Однако, отказываясь от этой традиции, вы, Император, начиная с завтрашнего дня и до дня последней битвы, лишаетесь привилегий проживания в специализированных апартаментах повышенной комфортности, равно как и всех прочих бонусов, полагающихся вам по статусу.

Совет развернулся и неспешно покинул зал. Служитель вышел на середину комнаты и отворил дверь, ведущую в апартаменты Императора. Делать было нечего, и Император, смешно чертыхаясь и периодически разъезжаясь ногами на паркете из красного дерева, проковылял в свою спальню. Щелкунчик был в шоке и пытался обсудить создавшееся положение с Фрицем, но тот глубоко задумался и не отвечал на его реплики. Джанет молчала.

Оказавшись в своей комнате, Император прилег на постель и стал смотреть всеми своими тремя головами в окно на город, лежащий перед ним в туманной холодной дымке. Даже Щелкунчик, в конце концов, затих. Так прошло время до ужина. Служитель в полном молчании завез тележку с едой и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь на ключ.

Ну что, довольны, козлы, обратилась к своим напарникам Джанет. Это были первые ее слова с тех пор, как Совет раскрыл им глаза на сущность миссии Императора во всей этой истории. Что, млять, довольны?! Сволочи, суки, а вы что думали, что вам тут устроят жизнь императора Нерона?! Что, интересно, Трахер, ты думал своей безумной головой?! Или ты думал какими-то другими местами своего тела? Расскажи мне!

Как она великолепна в своей ярости, Фриц, попытался сохранять бодрость духа Щелкунчик, ты не находишь?! О чем речь, сладкий мой, она у нас просто прелесть! А знаете, ребята, я так рад, что мы втроем наконец-то стали неразлучны! Подумайте, нам больше ничто и никогда не помешает наслаждаться обществом друг друга! Говно эти все императорские привилегии! Если хотите знать, я ведь не для них старался! Да я, собственно, и не знал ничего о них! А для чего, удивился Трахер, ты старался, вот интересно? А кто, Фриц, все время говорил о том, как будет прекрасно, когда мы станем здесь главными, кто?!

Дурашка, мягко улыбаясь, сказал Фриц. Я ведь просто тебе подыгрывал, мой зубастик! Просто подыгрывал! Мне до такой степени все равно, что с нами будет, если бы вы только знали!

Так обожди, а для чего тогда ты, Трахер, соглашался на весь этот ужас, искренне удивилась Джанет. Зачем ты был сначала со мной, потом с Фрицем, потом с нами двумя? Зачем прошел через все эти унижения и ужасы?! Зачем разрушил нашу семью, зачем отдал свою человеческую индивидуальность крысиной стае?! Ты что, не удосужился узнать точно, к чему это приводит и что обещает быть в конце?! Я понимаю Фрица, он безумен, но ты, ты...

Милые вы мои, сказал Фриц, прекратите ссориться, вы так ничего и не поняли! Он засмеялся. Самое важное для меня — быть рядом с вами! Быть с тобой, сестренка моя, моя первая любовь, и с тобой, мой сладкий Трахер, моя любовь вторая! Мы вместе и есть тот треугольник жизни, который должен существовать для того, чтобы продолжались все истории этого мира! Мы с вами — пирамида, лежащая в основании всех сказок и романов, всех трагедий и смертей! Ведь, в сущности, кто мы с вами такие? Кто такие, завороженно повторил Щелкунчик, то есть в каком смысле? В прямом смысле! Мы с вами, друзья мои, совершенно одно и то же! И ты, Щелкунчик, и ты, сестренка, и я — мы выходцы из одной истории, мы друг друга знаем уже, кажется, миллион лет и раздельно существовать, конечно, не можем! Да никогда и не могли! Мы органы одного и того же тела человеческой любви!

Ты что несешь, Фриц, сказал Щелкунчик, какие, на хрен, органы! Ты, часом, умом не повредился от всех этих переживаний?!

Не волнуйся, сладкий мой, сказал Фриц, я сейчас вам все объясню! Ты помнишь, Джанет, наши странные детские годы?! Эти пионерские галстуки, речевки, торжественные и полезные для страны песни? Я помню свою вечную боязнь сказать что-нибудь не то, потому что отец наш — известный человек и всегда находится под пристальным вниманием соответствующих органов. Насчет органов нам часто повторяла бабушка, когда провожала нас в школу. Не думаю, что это имело хотя бы какой-то практический смысл! Не то время уже было, но для выжившей из ума бабки оно так и сталось тем временем, когда слова о пристальном внимании имели прямой и страшный смысл.

Вы, мои сестры, были слегка постарше меня и как-то не особо беспокоились из-за органов. Даже подшучивали над бабкой. Но как тосковал от ее слов я, поскольку не понимал их, а потому принимал на веру! Да, я рос совершенным молчуном оттого, что боялся, но точно не знал даже, чего именно боюсь! Я боялся органов! И вот как-то в нашей огромной библиотеке на даче я открыл “Анатомию и физиологию человека” и сразу же увидел их, органы! Там так и было написано — Органы человека! И я тут же все понял! Тут же! Я понял, что они всегда при мне, всегда со мной, что бабка права, невозможно ничего сделать и сказать, чтобы это не услышали маленькие отростки, дырочки и щелочки твоего естества! Вот они, вездесущие Органы, чьего пристального внимания так боялась моя бабка! Вот оно, проклятие рода человеческого!

Трахер засмеялся, помахивая хвостом, ну ты и дятел, Фриц, ну ты и дятел! А мозгов у тебя, как у синички!

Пускай дятел, пускай, как у синички, милый, пускай! Мне нравятся птицы! Птицы — это волшебно! Сейчас, конечно, это все смешно, но задумайтесь, смешно ли это?! Не напал ли я в те детские годы на главную мысль и главную трагедию всех наших историй и сказок?! Органы! Половая жизнь! Не является ли она некоторой самостоятельной сущностью, живущей в нас наравне с совестью и внимающей всем нашим движениям и сердечным порывам?!

Ну, с этим обобщением можно поспорить, сказал Щелкунчик. Это какой-то доморощенный фрейдизм, право! Не ожидал от тебя, Фриц, такого примитивизма в мышлении!

Да, я синичка, и пусть фрейдизм, господин Фрейд, как известно, тоже был не дурак! Да-да, он один из тех высокообразованных людишек конца XIX века, которые сделали много ошеломляющих открытий, интенсивно употребляя кокаин, хотя ведь я совсем не об этом говорил, совсем не об этом. Но я вот что еще хочу сказать. Когда я был совсем маленьким, я, Джанет, больше всего в мире любил нашего отца — маленького ушастого человечка с добрыми грустными глазами! Я так любил, когда он бывал дома, когда играл с вами, моими многочисленными сестрами. Но больше всего мне нравилось, когда он брал меня за руку и вел в лесок или на берег речки! Это было высшее из возможных наслаждений, когда мы гуляли там с ним вдвоем. Он усаживал меня на подстилку или на пенек какой-нибудь и часами увлеченно рассказывал мне обо всем на свете, о том, что вам, девочкам было заведомо неинтересно, а в моем, равно как и в его, внутреннем мире составляло непременную основу! Он мне говорил о самолетах, о сопротивлении воздуха, о прочности металлов, о том, почему летают птицы, а вот ежи какие-нибудь летать не могут! Я помню свой восторг, когда отец мне поведал о том, что сила гравитационного притяжения между двумя материальными точками массы m1 и m2, разделенными расстоянием r, пропорциональна обеим массам и обратно пропорциональна квадрату расстояния!

О эта формула любви! О, это счастье слабейшего быть притянутым силой сильного! О как я молюсь на тебя, квадрат расстояния, увеличивающего эту любовь!

Фриц плакал крупными светлыми слезами и время от времени неловко пытался своими короткими крысиными лапами утереть их, но у него получалось вытирать слезы только тогда, когда они уже докатывались до самого подбородка.

Император стал трудно различим в наступающих сумерках молодого декабря. За огромными окнами мела поземка, светлая мелкая крупка летела с небес и устилала собой великий город. Апартаменты Императора крыс плыли в декабрьской метели, и им, Джанет, Щелкунчику и Фрицу, было сейчас уютно, хотя и немного одиноко, в этой огромной кровати под балдахином. Они напоминали себе детей, заброшенных чьей-то невидимой рукой в самый центр ужасных и безумных событий.

Отец был самым важным и самым нужным человеком в моей жизни, повторил Фриц и уткнулся лицом в подушку.

А мама, ты не любил нашу мать? А что мать, Джанет, что мать? Мама была доброй и уставшей женщиной, которая считала, что самое главное внимание должно уделяться девочкам, потому, мол, что они гораздо беззащитнее, доверчивее и открытее, чем мальчишки! Но это же ложь, Джанет! О, какая это страшная ложь! Я думаю, что ее придумали женщины специально для того, чтобы угробить несчастное человечество! И попомните мои слова, друзья, они его угробят!

Ну, ты не прав, Фриц! Мама тоже тебя любила, и я помню, как она переживала, когда ты надолго попал в больницу! Да, конечно! Кстати, о больнице. Это очень важно. Это вам все объяснит! Я очень хорошо помню, как холодной зимой семьдесят восьмого года лежал в больничной палате и плакал вот такими слезами оттого, что ко мне никто не приходил из моих родных!

Отчего-то в один бокс со мной положили молодую даму с грудным ребенком. Ребенок был вот такой, сантиметров двадцать буквально. Страшный, жуть! Морщинистый, красный! Кошмар! Но я понимал, что нужно этого младенца хвалить, если только я хочу нормальных отношений с этой женщиной. А нормальные отношения с ней были важны именно в силу того, что ей приносили разные передачи и угощения, которые она почти все скармливала мне. А мне же никто, ни одна зараза ничего не приносила! А мне хотелось! Мне хотелось, мне всегда хотелось сладкого! Но главное все-таки заключалось в том, что мне нужно было какое-то общение. Я был одинок, да, братцы, я был так одинок, как никогда больше не был одинок в своей жизни! Я хотел участия, заботы, любви!

По-моему, мы с сестрами в это время тоже заболели, неуверенно сказала Джанет, хотя это давно было, и я точно не помню. Видно, поэтому мать не могла к тебе приезжать. А отец, как всегда, был на полигонах…

Ладно, заболели — так заболели, пусть рассказывает дальше, забавная история. Щелкунчик обернулся к Фрицу, так и что, ты научился хвалить этого грудничка? Да, признался Фриц, я хвалил! А за что хвалить-то младенца, мне тогда было непонятно. Как, впрочем, и сейчас. Поэтому я придумывал, за что его хвалить. Его мать очень веселилась при этом. Да и как ей было не веселиться, если я хвалил его примерно такими словами. То есть такими словами, которые считал самыми лучшими, значительными, самыми, если угодно, торжественными.

Фриц задумался, потом скорчил умилительную мордочку и произнес тоненьким голоском, какой же ты все-таки коммунист, какой же ты летчик, какой же ты металлург, какой же ты сталевар, какой же ты колхозник, какой же ты Риббентроп, какой же душистый горошек! Обожди, вскричал Щелкунчик, смеясь, откуда вдруг возник Риббентроп? А черт его знает, сказал Фриц, усмехаясь, черт его знает, в самом деле! Но откуда-то же возник?! А, я даже знаю откуда! Это, вероятно, мне “Семнадцать мгновений весны” подгадили! Оттуда я взял Риббентропа, это точно! Потому что больше неоткуда. Говорю, Риббентроп ты мой хорошенький, а мать его смеется-заливается! И поощряет меня! А знаете, как она поощряла меня? Ну, подумайте немного, догадайтесь сами! Это же так естественно — то, что она делала! Нет-нет, зубастик, нет, ты развращен, мой друг, все-таки до крайности! Нет, тысячу раз нет! Ничего такого не было. Да и мал я был слишком для такого рода экспериментов. Нам, запертым внутри этого бокса, было не до секса.

Она поощряла меня тем, что давала мне сосать свою грудь! Какой кошмар! Ничего, совершенно ничего кошмарного! Совершенно ничего кошмарного, Джанет. Странно это, просто очень странно, я и по сей день помню, каким был вкус ее молока, и совершенно не помню вкуса молока своей матери. Но ничего ужасного в этой памяти нет!

Брадобрей, говорил я сморщенному человеческому существу, брахмапутра, бастурма, бидон, бакалея, баклажан, ты мой, а мать его смеялась как безумная! Ну, ясно, почему смеялась, потому что тоже немного сходила с ума в одиночестве. Самолет, ячмень, патефон, бутерброд, громко выговаривал я изо всех сил, гречка, коромысло, тубус, дробь, дерево, пароход, сбруя, лампа, стон! А она смеется, а потом говорит мне, иди сюда!

Я подхожу на цыпочках. Она была большая, рыжая, с синеватыми навыкате глазами. Как сейчас помню, у нее была такая советская сорочка в желто-черную клеточку, она вообще носила отчего-то широкие мужские сорочки! Этот материал был на ощупь, знаете, мягонький такой, ворсяной.

И вот из рубашки навстречу мне она вынимает грудь! Белейшую, с редкими черными длинными волосиками, которые то там, то сям проросли на ней, мягкую, но при этом и упругую, с огромным соском, торчащим навылет, как пистолет. Она берет рукой мою голову, приближает к этому соску и просит дрожащим голосом, только не кусай, пожалуйста, мальчик, только не кусай.

Я знаю, вы сейчас скажете, что это ненормально и все такое. Нет, ее винить нельзя! Ни в коем случае! Вы только со стороны посмотрите на эту ситуацию. Как будто из космоса. Давайте вместе посмотрим. Делать-то нам все равно нечего. Представим, что мы с вами в космосе, а там где-то вращается маленькая и, заметьте это, голубая планета. А на этой планете в маленьком здании, не очень хорошо освещенном вечером, но теплом и, в общем-то, достаточно пригодном для жизни, в маленькой комнате, так называемом инфекционном боксе, находятся трое существ. Одно существо, совершенно не способное ни к каким активным действиям, кроме испражнения и крика, второе — я, чуть подросшее, совсем малоспособное и озабоченное только лишь одним: как выжить с меньшими потерями. И третье существо, более состоятельное в социальном плане, чем мы, но, по сути, озабоченное тем же самым, что и мы, — выжить, вылить и выразить себя.

О, как мы цеплялись друг за друга! Что это был за тройственный союз! Наша связь основывалась на случайности, на инфекции, на тяжести и невозможности молчания. Но мы были необходимы друг другу. Женщина поила нас молоком, я давал имена, а младенец соединял нас с ней связью нерасторжимой и светлой! Это была чистая дружба трех неравных существ, о которой я потом мечтал долгие годы!

И вот что еще я должен вам рассказать. В один из вечеров позднего декабря, когда за окном мела вот такая же точно поземка, а весь медперсонал успокоился наконец-то и сгинул куда-то, пропал в извивах и тишине бесконечных больничных переходов, мы снова стали играть. Она положила младенца на столик, раскрыла его пеленки. Он с надувшимся животиком, наевшийся ее молоком, сосредоточенно и бессмысленно смотрел вверх, вяло поигрывая ножками и ручками. Он был доволен. Ему было сытно и тепло. Да, даже слишком тепло. В боксе было жарко. Я это помню оттого, что сам был в трусиках и в футболке.

Я стал над младенцем, она села на стул рядом и приготовилась слушать.

Посмотрев в окно на летящие в темноте комья снега, я подошел к стене и выключил свет. В боксе не наступила полная тьма, нет, света было довольно, чтобы различать друг друга и младенца, лежащего на кушетке. Этот рассеянный синеватый свет лился из коридора, проникая к нам из-за матовых непрозрачных окон, соединяющих стену и потолок.

Зачем ты выключил свет, спросила она, что ты еще придумал?! Так надо, сказал я по какому-то наитию, так надо! Я склонился над младенцем и начал называть его имена! И о чудо! Повинуясь каждому моему слову, младенец изменялся! Я говорил “яблоко” — и он становился яблоком! Я говорил “селедка” — и вот на кушетке била хвостом слабосоленая рыба! Я говорил “карандаш” — и в следующее мгновение огромный грифель смотрел на меня своим черным изысканным взглядом! И самое-самое главное: я говорил “мама” — и это была маленькая, совсем крошечная мама, я говорил “папа” — и на кушетке лежал усатенький смешной отец, я говорил “женщина” — и вообще какая-то женщина неутомимо дрыгала передо мной своими голыми ногами, я говорил “мужчина” — и это был мужчина моих снов!

Я не помню, сколько это длилось! Я не знаю, чем все это закончилось и закончилось ли это вообще когда-нибудь! Возможно, это все длится до сих пор! Да-да, до сих пор длится под декабрьскую вьюгу, на глубине второй трети двадцатого века, в маленьком больничном боксе! И вот я говорю вам: Император крыс — и он появляется! И я говорю вам: Третий Рим — и вот он, смотрите, пылит снегами за нашим окном! И я говорю вам, здравствуйте, мои милые! Как хорошо, как славно, друзья мои, и этот треугольник, эта связь наконец повторяются! Я счастлив! Я вас придумал! И мне больше нечего желать. Я засыпаю. Я засыпаю и думаю о вас, мои друзья, фантомы и ужасы моего одинокого сердца!

Полковник Менетий ехал по Москве на заднем сиденьи своего служебного автомобиля, смотрел на падающий снег. Настроение было, мягко говоря, не очень. Каждый день какие-то неприятности. Вот сегодня в связи с отсутствием состава преступления, процессуальными нарушениями во время задержания, под нажимом вышестоящих, равно как и при полнейшем попустительстве нижестоящих, были отпущены почти все задержанные во время операции “Наркотиковый стоп” в клубе-ресторане “У серой крысы”! А кое-кого, признаться, Менетий с удовольствием упек бы лет на семь—восемь! Конечно, некоторые нарушения были, да и насилие пришлось применить! А как без него, без насилия?! Никак. Насилие — это обратная сторона нежности. Менетий всегда об этом помнил, какую бы работу ни выполнял. В этот же раз, собственно, некогда было разводить церемонии. Никто не думал в ресторан соваться в тот вечер, но штатный осведомитель внезапно сообщил в диспетчерский центр “Гефеста”, что в притоне в состоянии тяжелого наркотического отравления погибает родной сын Менетия, Патрокл!

Да и не выпустили бы их, этих гадов! Нет, не выпустили! Менетий бы не позволил этого сделать, если бы ночью в камере от остановки сердца не помер Фриц Штальбаум, один из совладельцев клиники Гектора Трахера! Общественность тут же подняла вой! Правозащитные организации встали на дыбы! Не вникая в подробности, где имели место нарушения, а где нет, было приказано прекратить разбирательства по всем моментам дела! И с таким усердием, а главное, с риском для жизни сделанная работа пошла насмарку! А ведь сотрудники “Гефеста” потратили на разработку этого клуба два года!

Но не это мучило полковника Менетия. Совсем не это. Вчера вечером, двадцатого декабря, как руководитель группы специального назначения “Гефест” он был приглашен на Совет безопасности, где присутствовал Президент. В повестке дня стоял один вопрос — серая опасность и пути ее устранения. Сразу, конечно, встал министр Российской Федерации по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий.

В настоящий момент, сказал он, для борьбы с серой угрозой есть возможность использовать химический препарат последнего поколения. Вызывает у крыс быструю и однозначную смерть. Этот препарат порекомендовало нам для всестороннего изучения Министерство здравоохранения России. Мы проверили, конечно. На людей оказывает легкое веселящее и противомикробное действие, существенно увеличивает ай-кью учащихся ПТУ и младших школьников. Способно вызвать на первых порах существенный всплеск рождаемости. Формула C17H21NO4. Если подключить федеральные возможности и нанотехнологии, то производство обойдется нипочем, первые сто тонн готовы распылить над Москвой в течение ближайших трех дней. Спросили мнения министра здравоохранения. Тот сразу высказался “за”.

Я вам так скажу, господа хорошие, людям давно пора немного повеселиться! А хрен ли, сказал министр здравоохранения, оглядывая лихим глазом своих коллег по правительству, вы посмотрите на улицы! На носу Новый год, скоро по телевизору будут показывать “Иронию судьбы, или С легким паром!”, снег идет, елка на Красной площади стоит как вкопанная, а радости, настоящей радости в глазах у москвичей нет! А что говорить об остальной России? Я как министр здравоохранения, как заслуженный врач России, как гражданин, как отец, в конце концов, и муж считаю, что такая мера не просто нужна, она необходима! Десять—двадцать тонн противомикробного веселящего вещества предлагаю распылить уже в эти выходные, а может быть, и раньше! Предлагаю наладить промышленное производство этого сверхнужного компонента общественной жизни! А вот алкоголь тогда можно будет запретить к чертям собачьим! Давайте, товарищи министры, скажем нет тотальному вырождению нации, всеобщей деградации и безудержному обогащению винно-водочных корпораций! Хватит водку жрать, нация! Да и дорого же, в конце концов!

А вы что скажете, обратился Президент к Менетию. Какие ваши соображения в связи с серой опасностью, что вы думаете о противомикробном веществе, которое наши коллеги предлагают распылять над Москвой? Менетий встал, откашлялся и сказал, что против веселящего вещества. Вы поймите, господин Президент, вы человек интеллигентный, умный, из хорошей семьи, вы должны понять. Кокаин, кока, кокос, кокс, Си, Цэ, конфета, нос, пыль, белая дама, гудок, как его ни называй, конечно, является до известной степени веселящим веществом. И я лично, конечно, не проверял, но готов даже согласиться с тем, что крысы от него мрут. Вполне может быть, кстати! Однако считаю необходимым довести до вашего сведения, что от него мрут и люди, только не сразу, а постепенно!

Это не аргумент, сказал министр здравоохранения, я протестую! Не передергивайте! Как медик готов заявить официально, что постепенно люди мрут в любых условиях! Они мрут уже миллионы лет, начиная с Адама и Евы, и до сих пор никто не придумал средства, как остановить этот процесс! Постепенное умирание, господин Менетий, — вообще свойство человеческого организма!

Что вы на это скажете, доброжелательно улыбаясь, поинтересовался Президент, возможно, ваше предубеждение против кокаина несколько надуманно? Смотрите, полезное, судя по всему, вещество! Крысы от него мрут, люди веселятся, а кроме того, что крайне важно, учащиеся профессионально-технических училищ и младшие школьники неудержимо умнеют! Да и рождаемость в стране, это ни для кого не секрет, как нам она важна! Что скажете?

Да что сказать, господин Президент, я, к сожалению, знаю не понаслышке, что такое кокаиновая зависимость у молодых людей! Мой сын, двадцатисемилетний студент старшего курса, специалист по теории литературы и талантливый лингвист, вот уже несколько лет употребляет кокаин…

Вот видите, торжествующе вставил свою запятую министр здравоохранения, уже несколько лет употребляет, а до сих пор студент! И умирать не собирается!

…Так вот, продолжил Менетий, употребляя кокаин, он все дальше и дальше погружается в пучину метафизического восприятия действительности, он худеет, его адекватность снижается, он вынужден регулярно переходить Перевал, чтобы проходить курсы дорогостоящего лечения в лучших клиниках Илиона! Я не могу пожелать такого будущего молодому поколению России! Наркотики — это горе! Наркотики — это смерть! Наркотики — это наркотики!

Браво, сказал Президент, вы все-таки лучший руководитель спецподразделения “Гефест” из всех возможных! Чувствуется редкая для ваших лет убежденность в правоте собственного дела! Не зря мы утвердили вас в этой должности. Ну, оставим пока в стороне кокаин. А что вы думаете по поводу серой угрозы?! Какова реальная опасность?! Верите ли вы этим слухам, согласно которым Москва уже не Третий Рим, а, в некотором смысле, Троя?! Что в этих слухах правда, а что домысел, как вы считаете?!

Господин Президент, вы знаете, что Древняя Греция для меня не пустой звук! Но такой же не пустой звук для меня и Россия, ставшая в вечности для меня второй Родиной! А в некотором смысле — и первой! Так вот. Я знаю — не догадываюсь, а знаю, — что в настоящее время Москва вошла в статус Трои! Более того, это открылось нам достаточно поздно! Как известно, троянская война длилась девять лет. На девятый год храбро и успешно оборонявшаяся Троя была все-таки взята греками, разрушена и разграблена! Так вот, по моему глубочайшему убеждению, сейчас идет именно девятый год! И я уверен, что решающая битва состоится в зале Московского Сердца двадцать пятого декабря в день праздника зимнего солнцестояния, или, как говорили римляне, Dies Natalis Solis Invicti, в Рождество непобедимого Солнца! И никакие кокаиновые распыления не помешают началу этой битвы! Помяните мое слово — крысиная армия уже готова к битве, и ее авангард изготовился к атаке у западного входа в зал Московского Сердца!

Мы все должны осознать нависшую над Москвой опасность и плечом к плечу стать на борьбу с ней! Нужно мобилизовать каждого, кто способен выйти на защиту своего любимого города, своей страны, тех ценностей, которые для нас дороги!

Ну, а оружие, господин Менетий, сказал Президент, каким оружием вы предлагаете сражаться с армией крыс?! Допустим, это не миф, и угроза, о которой вы нам толкуете, вполне реальна. Допустим, мы неким удивительным образом очутились в ситуации девятого года троянской войны. Допустим даже, что мы отыщем этот самый пресловутый зал Московского Сердца, хотя никто, кроме вас, о нем ничего почему-то не слыхивал, отыщем, напряжем диггеров, специалистов МЧС — и отыщем, ну а дальше-то что? Мне докладывают, что крыс в Москве сотни тысяч! Если не миллионы, тихо заметил министр по делам гражданской обороны. Вот-вот, если не миллионы! И каждая из них прекрасно физически развита, умна, некоторые даже высшее образование успели получить, они объединены в единый кулак и великолепно организованы! Что вы предлагаете противопоставить им? Надеюсь, не бойцов “Гефеста”, которых, если не ошибаюсь, по штату сколько, двести человек?

Двести семьдесят, поправил Президента Менетий. Нет, то есть да, “Гефест” готов включиться в эту борьбу! Но мы понимаем, конечно, что наши силы неравны! Двести семьдесят человек против крысиной армии — это почти ничто! Когда начнется последняя битва, сказал Менетий и обвел взглядом всех сидящих за столом, мы, естественно, будем в рядах сражающихся! Чего бы нам это ни стоило! Но, к сожалению, господин Президент, в случае с крысиной армией единственное оружие, способное их остановить, нельзя изобрести, его можно только родить.

Что-что, не понял Президент, что вы сказали? Родить? В зале поднялся гул, смешки, министры восприняли сказанное Менетием как шутку. Еще раз повторите, что вы сказали насчет оружия? Дело в том, кивнул головой полковник, что существует предание, согласно которому крысиное нашествие в Москве может остановить только Ахиллес! Но обождите, полковник, усмехнулся Президент, этот древнегреческий герой, насколько я помню из университетского курса, наоборот, брал Трою, а не защищал! А вы говорите, Ахилл должен нам помочь! Как так?

Собственно, вы совершенно правы, господин Президент, сказал Менетий и почесал затылок, что было несомненным признаком замешательства, несколько тысяч лет назад в другом времени и в другом пространстве Ахилл выступил против Трои. Но смею заметить, что и мы с сыном в том времени и в том пространстве воевали на стороне греческого войска. То есть, собственно, меня под стенами Трои не было, но вот сынок мой, Патрокл, некоторым образом отличился.

Здесь же все иначе, да и Троя другая, и все иное! Задачи не те! Теперь не люди наши враги, а крысы! Понимаете, наша ситуация и серьезней, и трудней! Так вот, помочь нам победить крыс может только Ахилл, однако, по предсказанию Аполлона, его в Москве и Московской области не может родить ни одна земная женщина! Так, произнес озадаченно Президент, а кто тогда? Есть ли у нас в столице неземные женщины? Что скажет по этому поводу директор Федеральной службы безопасности? Ничего? Скверно, очень скверно. Какие будут соображения у Совета безопасности, предложения? Возможно, и есть неземные женщины в Москве, возможно, и есть, сказал Менетий, просто я, к сожалению, таковых не знаю. Не по тому профилю, понимаете, работал!

Да и чем они сейчас нам могли бы помочь, вмешался министр здравоохранения, саркастически улыбаясь, насколько я осведомлен, для зачатия, последующего вынашивания и рождения полноценного человеческого существа необходимо не менее семи месяцев, а во многих случаях и больше! А битва, вы говорите, состоится не позднее двадцать пятого декабря, через четыре дня?! Верно? Все верно, сказал Менетий, у нас нет семи месяцев, но пока, к сожалению, и неземной женщины у нас тоже нет.

Да она ведь и забеременеть еще должна, деловито и озабоченно покачал головой министр внутренних дел, тоже дело такое, скажу я вам…

Но как бы то ни было, решительно заявил полковник Менетий, господин Президент, предложение бороться с крысами с помощью распыления сотен тонн кокаина над столицей моей Родины я считаю своеобразным троянским конем, призванным ослабить нашу сопротивляемость серой заразе! Не удивлюсь, если окажется, что эту идею нашим министрам подкинули через третьих лиц именно крысы!

Я протестую, закричал министр здравоохранения, это провокация! Данный препарат нами был получен от наших европейских коллег, которые успешно используют его в аналогичных целях на протяжении десятков лет! В свете всего вышесказанного считаю это необходимой и своевременной мерой! Полковник Менетий пусть с сыном своим сначала разберется, а потом дает советы, которые касаются здоровья миллионов граждан Российской Федерации! Я предлагаю начать кокаиновые распыления уже с завтрашнего дня! И могу доказать свою позицию с цифрами и фактами в руках!

И тут Менетий, конечно, сделал то, чего не должен был делать ни при каких обстоятельствах. Он встал и хлопнул дверью! То есть, естественно, не хлопнул, нет. Встал, извинился перед Президентом, поклонился всем присутствующим и, не дожидаясь разрешения, покинул зал. Комок стоял у него в горле. Он чувствовал, что способен сейчас вернуться и начистить министру здравоохранения харю! А этого делать, конечно, не следовало!

А сейчас, в снежный полдень двадцать первого декабря, Менетий вспомнил о сыне. Филомела настоятельно просила его присматривать за Патроклом. Сегодня время у него было, и потому Менетий решил наведаться к сыну домой. Он знал, что Патрокл нынче дома. У него случилась какая-то там личная драма, и, к вящему удовольствию отца, он большую часть своего свободного времени стал проводить с книгой в руках.

Огромный деревянный дом стоял под снегопадом притихший и насупленный. Менетий поднялся по лестнице в комнату Патрокла. Тот полулежал на диване у окна, укрывшись пледом.

Сынок, привет, сказал Менетий, чем занят? Как твое самочувствие? Филомела говорила, что у тебя какие-то проблемы с внутренними органами? Что, так и сказала? Патрокл обернулся к отцу и смотрел на него с загадочной полуулыбкой. Ну да, кивнул Менетий, присаживаясь на уголок кресла, так и сказала. Так что, съездим к моим знакомым в больницу? Там хорошие специалисты.

Да нет, отец, сказал Патрокл, тут врачи будут бессильны. А в чем дело, забеспокоился полковник, что случилось, что-то плохо? Наоборот, усмехнулся Патрокл, все очень хорошо! Ты меня заинтриговал, сказал Менетий, но если пока все очень хорошо, я пойду, дружок, переоденусь, приму душ и пожарю мясо птицы! Не поедем же мы с тобой ужинать в Москву на ночь глядя, да еще и в такую погоду?! По-моему, это будет глупо, сынок, не находишь?!

Конечно, глупо, отец, усмехнулся Патрокл, давай, действительно, поужинаем дома, а потом пройдем с тобой к реке погуляем… А затем, улыбнулся Менетий, откроем с тобой бутылочку вина и будем смотреть телевизор, как будто бы мы нормальная московская семья! Точно, сказал Патрокл, давай так и сделаем!

Часам к восьми, поужинав, они вышли во двор. Снег прекратился, небо очистилось, и на них сверху смотрели высокие крупные звезды. Отец и сын спустились вниз к реке. Морозы последних недель одели речку в ледяной панцирь. Снежная поверхность ее серебрилась под луной, и они минут двадцать стояли, очарованные этой красотой и покоем.

Внезапно Патрокл почувствовал себя хуже. Пойдем домой, отец, сказал он, пойдем уже. Давай еще погуляем, заупрямился Менетий, дойдем до дальней рощи и тогда уже вернемся домой. Погляди, сынок, мы же с тобой среди этой красоты, как два Тургенева! Как три Тургенева, неясно выразился Патрокл, постоял немного, подумал. Нет, отец, сказал он наконец слабым голосом, я возвращаюсь, затем неловко повернулся на тропе, потерял сознание и упал лицом в снег. Менетий подхватил сына на руки и понес в дом.

Оказавшись в доме, он положил Патрокла на диван. Тот зашевелился, к нему вернулось сознание. Менетий стал раздевать его и обнаружил, что джинсы у сына насквозь мокры. Что это, сына, спросил он с горечью, ты снова употреблял кокаин? Как ты мог?! Ты же обещал мне больше никогда так не поступать! Да, ты употреблял его, а когда ты его употребляешь, то не можешь уже чувствовать позывов! Ты грязный конченый кокаинист, Патрокл, ты снова употреблял кокс и теперь обоссался!

Нет, отец, грустно сказал Патрокл, я не конченый кокаинист, и я не обоссался! Со мной такое раньше случалось, спорить не буду, но не сейчас, только не сейчас! Но что, что с тобой сейчас, вскричал полковник! Все просто, отец, с грустной улыбкой признался юноша, ровно минуту назад у меня отошли околоплодные воды! Ахиллес — мой мальчик, мой шалопай и моя радость — просится в мир, Ахиллес идет в Москву головкой вперед!

Менетий только сейчас заметил, как пульсирует вздувшийся живот его сына! Он на минуту закрыл глаза, чтобы прийти в себя и осознать сказанное сыном, потом, открыв их, посмотрел в окно. Там, в прозрачном московском небе, летел самолет, за которым торжественней фаты невесты и легче пыльцы весеннего мотылька падал густой кокаиновый шлейф.

Двадцать пятого декабря утром Ахиллес проснулся раньше Патрокла, и, покуда Патрокл спал, наколол дров и наносил воды из речки. Зачем он это все делает, ведь в доме есть и водопровод, и газовое отопление, Ахиллес не мог бы сказать и под пытками, просто нужно было куда-то девать свою молодецкую удаль. Ему исполнилось три с половиной дня, но ростом он уже был выше Патрокла, да и выглядел постарше и посильней. От стремительности роста этого молодого организма по всему дому, да и по двору, стоял хруст удлиняющихся костей и формирующегося скелета. Дед Ахиллеса, полковник Менетий, не выдержал этого зрелища и сбежал в Златоглавую подальше, как он сказал, от первобытного ужаса.

Кто моя мать, спрашивал Ахиллес Патрокла накануне целый день, кто она? Но его отец решил, что мальчику не нужно знать всей правды. Она была летчиком, сын, сказал Патрокл Ахиллесу, да не простым летчиком, а летчиком-испытателем! И погибла при испытаниях нового спускательного аппарата в пустыне Гоби. Как это было? Ну как, Патрокл напрягся и наморщил лоб, на спускательном аппарате, который она испытывала, сломалась автоматика. Аппарат перешел в свободное падение, упал и не смог послать в Москву радиосигналы. Может быть, твою мать, сынок, смогли бы еще спасти после падения, если бы не автоматика, вернее, если бы сигналы этой автоматики были бы посланы в Москву. Но они не были посланы, автоматика угасла вследствие непоправимой ошибки, и мать твоя скончалась в ужасных судорогах. Последние дни ее скрасил чудесный мальчик, маленький принц, который специально для этого явился с чудесной планеты, на которой живут маленькие хорошенькие скрашиватели смерти, но потом у нее неизбежно наступило обезвоживание и смерть. Я надеюсь, что последние часы своей жизни она провела в непрестанных сексуальных утехах, а также в изощреннейших интеллектуальных беседах.

Ахиллес заплакал. Не плачь, сынок, сказал Патрокл, в ее честь долго били барабаны судьбы на Красной площади. Она была настоящей матерью, умной, храброй, беспощадной к врагам! Она завещала тебе продолжить ее дело. Какое дело, загорелся юный Ахиллес, спускательные аппараты? Нет, сынок, покачал головой Патрокл, защиту Отечества! Через два дня состоится решающая битва человечества с крысами, и ты должен будешь встать на сторону москвичей. Я готов, отец, сказал Ахиллес, но как это все будет? Кто станет в бою рядом с нами? Какова наша главная задача?

На все эти вопросы, сынок, ты получишь в свое время ответы, пообещал Патрокл и лег спать. Он был фатально слаб после родов.

И вот теперь Ахиллес сидел на первом этаже в кухне, пил из чашки растворимый обжигающий кофе и смотрел, как по тропинке от речки к дому движется черепаха. Откуда здесь у нас черепаха, думал Ахиллес, что-то не то. Тем более зимой. Да и крупновата она для Московской области! Допив кофе, Ахиллес вышел на порог дома. Черепаха между тем преодолела большую часть расстояния до дома и села в снег передохнуть.

Конфетки-бараночки, словно лебеди, саночки. Эй вы, кони залетные! Слышен звон с облучка. Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка, донесся до Ахиллеса слабый, но приятный тенорок. Любопытный зверь какой-то попался, веселый, с удовольствием подумал парень. Ему, признаться, надоело вынужденное одиночество, Ахиллесу необходимо было хотя бы какое-нибудь общение. Подойдя ближе, он увидел обыкновенного ежа, сидящего в снегу. А на черепаху тот был похож потому, что к спине у него был привязан небольшой по величине круглый медный тазик.

О, сказал еж весело, человек! Ты чей будешь? Я Ахиллес, сын Патрокла, а ты кто такой? А я, сказал еж, Вацлав Нижинский, клоун Бога, иду на последнюю битву крыс и людей! Опоздал, понимаешь, к общему сбору! Все лесное зверье уехало на микроавтобусах еще утром, а я вчера, признаться, немного портвейна перебрал, и вот теперь вынужден своим ходом. Ты-то сам собираешься на последнюю битву? Собираюсь, а как же! Молодец, значит, сейчас вместе пойдем, я только отдышусь немного. В этих доспехах, брат, нет никаких моих сил ходить! И как только тевтонские рыцари на нас нападали? Ума не приложу!

Ежик замолчал, огляделся и о чем-то задумался. Они же были раза в два, как минимум, тяжелее меня. Снаряжения на них тоже была уйма. Копья, мечи, кольчуги. А кольчуга, я тебе доложу, раза в три тяжелее этого тазика и, в отличие от него, быстро не снимается с тела! Она на тевтонском рыцаре была надета наподобие рубашки у людей. А еще и кони. Тоже непонятно. Зачем еще коней с собой брать? В цирк, что ли, собрались? Не могли эти кони дома посидеть, пока их хозяева в набег сходят? Как дети малые, ей-богу!

Ты понимаешь, брат… ты говоришь, как тебя зовут? Ахиллес. Ты понимаешь, Ахиллес, в чем дело. Еж поправил на спине тазик и попытался встать, во всех определителях флоры и фауны средней полосы России написано, что ежи очень прыткие звери и весьма сильны в борьбе с крысами! Почему меня и на битву пригласили. Не знаю, не могу сказать точно обо всех ежах, но что касается меня, равно как и членов моего семейства, то у нас все наоборот. Вот поэтому решил я надеть на себя эти доспехи! Как подумаю, что вот он я стою, а вот там приблизительно, где ты, там крыса стоит и на меня смотрит, так сразу у меня все настроение портится. А почему, как думаешь?

Почему? Потому что крысы не-кра-си-вы-е, раздельно по слогам произнес ежик и ударил лапкой по снегу. Тот взлетел и окутал ежа белесой дымкой. Еж чихнул пару раз и сделал круглые глаза. Ни хрена у вас тут в Москве снежок! Это что ж такое, это же… обожди, ежик еще раз стукнул лапой, снова взметнулась белая пыль. Он нюхнул, еще раз, еще раз, сморщил нос и чихнул. Легкий ветерок потащил белесую дымку за собой вдоль трассы. Твою мать, сказал еж и решительно встал на ноги, мне теща давно говорила, перебирайся в Москву! У нас тут, мол, зарплаты другие! Но об этом она мне ничего не сказала! А зря, ой зря! Еж глянул на Ахиллеса победно, это че у вас тут творится? А что творится? Ахиллес осторожно осмотрелся. Ты не прикидывайся идиотом, сказал еж, вот это что такое летает?! Это, пожал плечами Ахиллес, снежок. Ну, может, у вас в черте города это так называется, но вообще-то парень, это C17H21NO4! Причем гидрохлорида кокаина в нем не меньше 40%! Ты на мои иголки глянь, они же сразу зазвенели просто от такой концентрации! Да, это, я тебе доложу, тот еще снежок! И что, часто у вас тут так? Не знаю, ответил парень, сколько себя помню, столько лежит.

Ну ясно, сказал еж, отряхивая коленки, теперь мне все ясно. И с войной этой, и с битвой, и с дурацкими вашими реинкарнациями, и с горением торфяников! Все мне ясно стало теперь, как поется в одной прекрасной старой песне! Понятно мне, какие тут у вас торфяники! С таким снежком и в реинкарнацию поверишь, и маму родную не узнаешь!

Да и с этими двумя клоунами, Агамемноном и Менелаем, тоже мне все понятно! Слыхивал про таких? Да что-то было, задумался Ахиллес, что-то такое вспоминается. То про детство с восторгом упоения рассказывают, то кричат на сходке, мол, идем умирать, крыс море, победа невозможна, все на Москву! Все это, ежик поднял указательный палец, доказывает что? Что? Что для кокаиновой интоксикации типичным является наличие двух противоположных аффективных состояний — эйфории и дисфории!

Ты это серьезно? Разве я похож на легковесное существо, подбоченился еж, впрочем ладно, у тебя пиво есть? Не знаю, пожал плечами Ахиллес, надо глянуть. Конечно надо, согласился еж. Обязательно даже надо! Вот пошли, глянем, а потом уже поедем в центр. Ты-то, наверное, знаешь, как добраться до Красной площади отсюда? А что тут соображать, сказал Ахиллес, вон там автобус, на конечной остановке станция метро. Я сам никогда не бывал, но отец говорил вчера, что тут не больше двух часов езды до Красной площади. А вот где зал Московского Сердца, он не в курсе, вроде битва там должна произойти. Да-да, знаю, подхватил еж, розовый заяц высотой двадцать метров, китаец, девочка Маша, тульский пряник и все в таком духе. Если хочешь знать мое нынешнее мнение, уверенно сказал ежик, это бред чистой воды! И, главное, Ахиллес, я теперь очень ясно вижу его причину! Она белая и пушистая!

В этот момент с трассы к дому подъехал автомобиль “бэ-эм-вэ”, и из него выбралась стройная женщина в черном кожаном пальто, в черных очках и с зажженной сигаретой в правом уголке рта. Пристально посмотрев на Ахиллеса, а потом чуть дольше на ежа, который стоял напротив нее в красных вязаных кальсонах, в синих варежках на резинках, с тазиком на спине и с белым носом, она тряхнула черными как смоль волосами, произнесла что-то вроде проклятый кокаин и, не здороваясь, прошла в дом.

Это кто, спросил еж, хозяйка дома? А кто ее знает, сказал Ахиллес, первый раз вижу. А ведет себя, как хозяйка, задумчиво сказал еж. В любом случае, ей бы не следовало входить в этот деревянный сарай с зажженной сигаретой во рту! Ну да ладно, ей виднее! Где холодильник, знаешь? Знаю. Веди!

Джанет поднялась наверх в спальню Патрокла. Он лежал, глядя на последний лист, висящий на дубе. С каждым часом юный отец чувствовал себя все слабее и слабее. Здравствуй, Патрокл, сказала Джанет, здравствуй, мой мальчик, как ты? Патрокл глянул на нее, но ничего не ответил. Улыбнувшись одними уголками губ, он снова стал смотреть в окно. Я знаю, я поступила с тобой ужасно, все так невообразимо, все то, что произошло! Я сама не знаю, что меня заставило так поступить! Я не понимаю ничего! Мы так много выпили, и потом эта сумасшедшая атмосфера презентации, ты понимаешь, эти молодые люди... Впрочем, я отличным образом понимаю, что мне нет оправдания! Какие тут могут быть оправдания! И я знаю, поверь мне, как никто другой знаю, что ты никогда не сможешь меня простить!

Она заломила руки и стала на колени. Но, Патрокл, я не могу без тебя! О мальчик мой! О талант мой нежный и кудрявый! О птичечка моя запредельная! Прости меня, мой мальчик! Прости! Я согласна на все, на трех твоих матерей с их идиотским апокрифом, на мужа Щелкунчика и мышиного короля, на то, что есть Перевал историй, даже на то, что Москва — это новая Троя! На все, милый мой, на все! Ты можешь теперь делать все, даже быть джедаем, если только не очень часто! Только прости свою несчастную больную Джанет, только позволь мне, как прежде, лежать на этой пыльной широкой постели, смотреть из окна на этот одинокий дуб! Я согласна даже на то, что твоя мать Филомела выдающаяся предсказательница! Ты видишь, я готова принять раз и навсегда все самые страшные и невыносимые твои небылицы! Только и ты прими меня обратно! Только пусть все вернется на круги своя!

Ты знаешь, в следственном изоляторе умер мой несчастный Фриц! Джанет села на пыльный пол возле кровати Патрокла и уставилась черным непроницаемым взглядом перед собой. Тебе не понять, что связывало нас и какую бездну страдания и порока нужно пройти, чтобы жить той жизнью, которой я жила все эти годы, пока не встретила тебя! Но ты постарайся, сделай усилие, мой мальчик, у тебя же такая светлая, умненькая головка! Ты поймешь, если постараешься!

Он всегда был у нас болен. Вялотекущая шизофрения. Когда сестры разъехались кто куда, кто замуж вышел, кто просто покинул страну, брат остался у меня в доме. Щелкунчик был не против того, чтобы он жил у нас, а потом взял его к себе в клинику медбратом. Смешно, правда, шизофреник работал медбратом? И много лет работал! А что? Он справлялся. Я пропустила момент, когда у них начались эти взаимоотношения, а когда поняла, что происходит, попыталась бороться! Сначала ругалась, но это было бесполезно и глупо, потом была нежной со Щелкунчиком, от этого все стало только хуже, потом я решилась на самую крайнюю меру, я попыталась стать близкой Фрицу! Это было отвратительно, я знаю, знаю! И это переполнило чашу того, что я могла вытерпеть и не утратить разум! Я долго не могла остановиться, не хочу вспоминать об этом никогда и не буду! Но затем, затем я все-таки взяла себя в руки, почти пять лет была одна, покуда не появился у меня ты, мой птенчик, мой малыш!

И знаешь, она стала целовать его безвольную ладонь, у нас все получится! Да-да, у нас все с тобой еще будет хорошо! Главное, что мы с тобой остановились, мы оба отказались от болезни и порока, от развращенности и суеты, которую навязывает это общество, этот постоянный стресс, эта невыносимая легкость столичных нравов! Теперь все будет иначе! Перво-наперво я перееду к тебе! Я брошу своего Щелкунчика, я сделаю раз и навсегда этот выбор! Я наведу в этом доме порядок, вымою полы, выстираю постельное белье, выкину на хрен мебель и стану тебе официальной женой! Ты уйдешь из дворников, потому что мне давно уже нужен ассистент на кафедру! Как все-таки хорошо, что ты переводишь с двух европейских языков! Я познакомлюсь с твоим отцом поближе, и он поймет, что истинное мое лицо — это лицо нежности, женственности и потаенной радости, а не та отвратительная маска, которую он наблюдал на мне в тот роковой и ужасный для всех нас вечер! Он поймет, что я могу быть ему другом в деле воспитания и лечения тебя, о мой будущий муж! Он увидит, что я не падшая женщина, как, вероятно, можно подумать обо мне сейчас, но нечто гораздо более юное, молодое, неопытное, задорное!

Ты знаешь, Патрокл, я уже предвкушаю, как это все будет! Вот здесь, на уровне второго этажа, мы сделаем вокруг всего дома круговой балкон! Деревянный, широкий, с прекрасным обзором, с удобными плетеными креслами, он станет для всей нашей семьи местом ежевечерних собраний, местом, где мы будем все ужасно близки и счастливы!

Вот тут будет гореть лампа, а вокруг нее станут летать по вечерам такие крохотные мотыльки! Ты знаешь, Патрокл, этих забавных крылатиков, этих мухобабочек, которые роятся и бьются в такие лампы, когда они стоят на столах в таких вот интеллигентных и любящих семьях, как наша?! Что за чудо эти зверьки! Само шуршание их лапок и крыльев о нагретую поверхность добела раскаленной лампы в сто свечей уже создает соответствующую атмосферу красоты, нравственности, порядка!

Мы будем собираться вокруг стола и говорить, говорить, говорить бесконечно! О, захохотала Джанет, я предвижу уже эти великолепные в своей горячности и разносторонности диспуты! Как упоительно будешь говорить ты, какие только аргументы не станешь приводить для доказательств того и сего! Для начала ты вспомнишь об этом и том, а далее, скажешь, в этой связи вот это нам также должно припомнить!

Все ахнут! Надо же, станет качать головой наш милый семейный доктор, старенький старичок в старомодном костюме и стоптанных туфлях, помнящих еще, как пел на Парижских сезонах Шаляпин, я ведь знал, знал, что-то надобно вспомнить, но и предположить не мог, что именно! И затем вдруг ты скажешь о новых потрясающих подробностях дела, наметишь как бы круговую спираль доказательств! Такую спираль иногда нам приходится видеть в кольце ДНК или, расставив как следует ноги, в гинекологическом кресле! И то-то, и то, да и это припомнишь, к чертям! В числе прочего скажешь следующее: в связи со всем вышеназванным, по причине открывшихся в нашей любви обстоятельств, хотел бы я вымолвить немного энергичных, но уважительных слов о Максимилиане Робеспьере и Камилле Демулене! А эти-то тут при чем, скажет кто-то за твоим плечом! И вся семья удивится до изумления! И тут ты, не дожидаясь дальнейших вопросов по этому поводу от прочих лиц, стремительно и просто завершишь изложение мысли! Вот так, и вот так, и вот так!!! И станет всем все ясно! О, Зевс громовержец! Как ясно станет нам и как же хорошо!

И, боже мой, как ты будешь великолепен в этих светлых брюках и белейшей сорочке, которые я для тебя приобрету буквально на этой же неделе! А мать, мать твоя, Филомела, ты только посмотри, Патрокл! Как она будет нежна со мной! Сколько такта и доброты будет светиться в ее глазах каждый раз, когда она станет обращаться ко мне! Любезнейшая моя госпожа, скажет она для начала, могу ли я вас поздравить с теми-то и теми-то событиями в вашей жизни? О да, Филомела, воскликну я и брошусь ей буквально на шею! О да! Я защитила вторую докторскую, и теперь мне не миновать члена-корреспондента. Я развелась с моим первым мужем, а заодно и с покойным моим братом и вышла замуж за вашего сына! Да-да, в самом деле! И теперь мы с вами одна семья! У нас с Патроклом будет сын или два! А точнее, спросит она, нахмурившись, точнее вы можете сказать, сколько внуков родит мне мой сын?! Я думаю, вы понимаете, что детородный возраст мужчин важно использовать на полную катушку!

Патрокл, минуту помолчав, внезапно сказала Джанет совсем другим тоном, мне это кажется или откуда-то сильно тянет гарью?! Что я вообще такое несу, Патрокл?! Это что я сейчас тебе рассказывала?! И вроде как потрескивает что-то?! И как будто языки пламени там внизу, ты не находишь?!

Там внизу, устало сказал Патрокл, с трудом дождавшийся возможности вставить словцо, тебя ожидает молодой мужчина лет тридцати! Меня, удивленно спросила Джанет, мужчина лет тридцати? С какой стати?! Да, я видела такого во дворе у дома, но не придала этому никакого значения! Так что же?! Так это наш с тобой сын! Осталось совсем немного времени, Джанет, не спорь со мной! Это не выдумки и не болезнь! Это истина, и ее нужно уметь видеть, дура ты несчастная!

Ты можешь хотя бы минуту помолчать?! Я ухожу, неужели ты не замечаешь?! Как ты можешь этого не видеть?! Сейчас я навсегда уйду за Перевал! Проще говоря, если до тебя так не доходит, милая, я умираю! Да, умираю! Я тебя очень прошу, сегодня во время последней битвы будь милосердна к нашему сыну! Всмотрись в него, это наша кровь и наша плоть! Я зачал, выносил и родил его для тебя, только для одной тебя! Для тебя и для нашей Трои! Его зовут Ахиллес! Вспомни о нем, если сможешь, когда будешь сидеть на императорском троне в зале Московского Сердца! И умоляю тебя, пощади его!

Что это, закричала Джанет, что это?

Сквозь пол стали пробиваться языки пламени, как-то внезапно разом в комнату повалил дым, и стало ясно, что весь первый этаж пылает. В этот момент с треском рухнула лестница, которую тысячи лет назад строил какой-то неведомый и страшно отдаленный родственник шумерских богов.

О Патрокл, закричала Джанет, мы горим!

О Патрокл, любовь моя!

О Патрокл!

Пленка начинает коробиться, плавиться и шуршать, раздается треск, в зале появляется дым, и становится ясно, что кино закончилось внезапно и навсегда. Зрители вертят в руках пустые картонки из-под попкорна, катают в недоумении по полу пустые банки из-под пива. Э, сапожник, твою мать, давай кино! Это начинают свистеть, кричать зрители помоложе и понаглее. Э, что вы там, в самом деле, громко подают голос мужчины посерьезнее и поопытнее. Возвращайте билеты! Это кричит молоденькая девчонка из третьего ряда и начинает свистеть, как заправский Робин Гуд.

И тут внезапно случается то, что заставляет благородно возмущающийся зал моментально утихнуть. На старую сцену провинциального кинотеатра выходит заспанный ежик в красных вязаных кальсонах, почесывая спину и оглядывая зрительный зал.

Ну, чего разорались, говорит он, в натуре! Пленка старая, вот и горит постоянно, как падла! Да там осталось той пленки метров сто, не больше! Парис делает что может, а он, я вам скажу, лучший киномеханик от Енисея и до Мытищ! Короче, садитесь на места, я сейчас расскажу своими словами, что там было дальше.

Зал затихает в немом изумлении и в ожидании застывает.

Ежик садится на край сцены и начинает болтать ногами. Короче, как было дело. Когда дом загорелся, а загорелся он моментально, как свеча, мне тут же стало ясно, что надо оттуда сваливать! Мы с Ахиллесом как раз сидели в машине Джанет и пили пиво. Честно вам могу сказать, сразу мы и не собирались ее угонять или что-то такое. Оно нам надо?! Просто Джанет не закрыла дверь, а пиво, конечно, в машине пить гораздо веселее, чем в доме. Да и потом, они же там так орали друг на друга, так орали, что нам с Ахиллесом просто стыдно стало их слушать! Знаете, так бывает, когда понимаешь, что эти, которые орут, — они о твоем существовании не догадываются. Неловко, в общем, становится. Короче, взяли мы по паре банок, залезли в автомобиль и прикололись слушать разную музыку! Вы вообще слушали когда-нибудь Kristin Asbjornsen, с надеждой спросил еж, обращаясь к залу, не может быть, чтоб никто не слушал!

Ну, я слушала, заявила, покраснев до корней волос, девчонка, которая давеча свистела громче всех. Ага, молодец, похвалил ежик. А ты помнишь тему под названием I’m on my way? Нет вроде, сказала девчонка, вроде нет. Вот зря, закричал еж, всем, повторяю, всем, как придете сегодня после просмотра этой киношки домой, всем слушать, ребятки мои! Всем!

Он замолчал, почесал спину, посмотрел в зал. Ну а потом — что потом? Потом, как загорелось, Ахиллес, естественно, бросился к дому. Тушить там он хотел или что уже там можно было хотеть, не знаю! Короче, побегал он, побегал — и застыл как статуя. Я говорю ему, слышишь, брат, у тебя документы какие-нибудь есть? Ну, там, паспорт, водительские права, студенческий билет или, на худой конец, свидетельство о браке? Сейчас же менты приедут, и кранты тебе будут тут без документов! Повесят на нас с тобой этот дом, да еще и двух жмуриков в придачу! А он как закричит на меня, какие на хрен документы, если меня три дня как через задницу отец родил?! Ну, тут я понял, что мальца нельзя оставлять одного! Как ребенок он был великовозрастный, просто как дите малое. И плачет, и кричит, и все по-древнегречески что-то лопочет, лопочет! За папкой своим переживал, значит! Отца своего любил без памяти, понимаете? До смерти любил его!

Меня, ей-богу, даже слезы пробрали! А что, мне не стыдно признаться! Глядя на него, и я плакал! Плакал, глядя на этот черный горящий дом, на эту заснеженную равнину, по которой холодный декабрьский ветерок гнал сверкающую кокаиновую пыль. У меня бежали слезы, и я думал, что если этот год когда-нибудь закончится, то я пойду куплю себе литр коньяка и в новогоднюю полночь всандалю его без закуски в полном одиночестве на тех самых качелях возле заброшенных общежитий…

Ежик пожал плечами, достал откуда-то сигаретку и закурил. Ну, форменный шок, короче, у нас был, и все такое.

В общем, чтоб не затягивать. Прыгнули мы в БМВ, он на заднее сиденье, я на место водителя сел, и как вжарили по федеральной трассе по направлению к Москве, что даже менты, как летние мотыльки, в стекло нам бились. Но не пробили его.

В общем, на этом все.

Ежик встал, помахал сигаретой. Да, вы хотите, наверное, знать, что там было в зале Московского Сердца и чем завершилась битва?! Так вот что я вам скажу — мы победили! Точно говорю. Мы шли сплошной лавиной, все — русские и нерусские, правые и левые, молодые и старые, умные и глупые, мужчины и не очень, — мы шли на эту серую сволоту с голыми руками и сердцами, наполненными пьянящей красотой смерти и любви! Император крыс сидел в высоком золоченом кресле, и две его головы были мертвы! Да-да, они принадлежали мертвецам! Головы двух Штальбаумов, Марихен и Фрица, безвольно болтались на плечах Императора и только имитировали эффект присутствия. Таращилась и орала нелепейшие, доложу я вам, политические лозунги центральная голова, обремененная дьявольским серебряным оскалом! Но она не смогла никого ни испугать, ни воодушевить! И мы погнали их, млять, погнали, закричал ежик, и голос его предательски засипел! Они дрогнули, а мы нет! Может быть, действительно потому, что с нами был мальчик, рожденный через задницу, а может быть, потому, что с нами был старик Григорий, прошедший три войны, а может быть, и еще по какой-то причине! А возможно, я вот сейчас подумал, просто потому, что и Вацлав Нижинский, и вообще весь тот русский сезон начала двадцатого века с его короткой, но яркой жизнью, тоже был с нами! Ежик докурил в молчании, махнул рукой и улыбнулся. И он всегда здесь.

А теперь, пожалуй, я пойду. Да и вы расходитесь.

Ахиллес, открой мне бутылку пива.