Алиса Ганиева, Сергей Красильников, Афанасий Мамедов, Иван Наумов, Анна Немзер

Говорят финалисты премии Ивана Петровича Белкина

В детстве мы с двоюродными сестрами вздумали поставить “Барышню-крестьянку”. В домашних спектаклях я всегда играла мужские роли. И на этот раз тоже. Наверное, поэтому Гулла Хирачев, открытый премией “Дебют”, возник неслучайно. Повесть “Салам тебе, Далгат!” стала его первым прозаическим опытом. Узнав о том, что он вошел в финал премии Ивана Петровича Белкина, Хирачев растрогался и просил меня всенепременно отблагодарить всех членов жюри и лично координатора премии Наталью Борисовну Иванову.

За этот год повесть успела получить немало читательских откликов. И положительных, и отрицательных. Отрицательные, конечно, интереснее. Когда открылось, что Гулла Хирачев — не мужчина, а женщина, наиболее рьяные патриоты Дагестана сразу прописали его в махачкалинских саунах, мол, этот Хирачев, небось, там учился крупной прозе. Здесь нужно заметить, что сауна в Дагестане, — это, скорее, бордель, чем оздоровительное учреждение.

Почему-то обиделись и кумыки, это один из ста народов Дагестана: “Неудивительно, что она получила за свою тюркофобию премию “Дебют” по литературе. От всего этого попахивает колониальными претензиями по отношению к кумыкам”.

Расстроились республиканские мусульманки: “Девушка без хиджаба, чем тут гордиться-то? Какой бы шедевр она ни создала, для Аллаха это не имеет никакого значения и для уммы от этого никакой пользы”.

Недоумевали опытные редакторы толстых журналов: “А на каком языке это написано?” Неожиданно хвалили национал-большевики: “Ведь именно сошедшие с ее страниц персонажи массово наводняют улицы русских городов. И именно с ними часто приходится сталкиваться нашим людям. Они должны отчетливо понимать, с кем именно имеют дело”.

В общем, реакция была разная. Иногда — предсказуемая, иногда — очень странная, но всегда любопытная.

Маска Гуллы Хирачева уже снята, но Хирачев никуда не исчез. Говорят, он сидит у меня в зиндане и диктует мне новые произведения. Я не буду отпираться, так оно и есть.

Еще раз спасибо всем уважаемым членам жюри за оказанную мне честь.

Повесть — это уникальный, чисто русский жанр. Я желаю ему процветания.

Я искренне рад присутствовать на этой церемонии как один из финалистов. Благодарю и тех людей из журнала “Октябрь”, которые решили мой текст опубликовать, и тех людей в жюри, что нашли в себе силы его прочесть и так высоко оценили, но более всего я хотел бы поблагодарить тех людей, что остались в Латвии, — моих друзей и знакомых из Риги, Даугавпилса, Екабпилса и других городов. Эти люди, учащиеся и работающие в совершенно разных отраслях, большей частью мои сверстники, всегда служили мне причиной и вдохновением для написания текстов.

Мне ни в коем случае не хотелось бы сейчас ворошить имена покойных гениев и комментировать их бесчисленные шедевры, я не хочу долго и сложно говорить о Пушкине, для этого в природе есть филологи и литературные критики. Я не хочу особо углубляться и в тот текст, из-за которого присутствую здесь; это просто повесть о начале кризиса 2008 года, как он виделся мне в Латвии. Сейчас о нем там говорят мало, все к нему привыкли, но он от этого не кончился.

О чем я действительно хотел бы поговорить, так это о современной литературе. Текст, пускай даже и фантастический, должен повествовать о человеке, направлять человека к человеку, лечить и учить его. Современная же литература стала частью индустрии развлечений, а не медицинской отраслью. Хорошую повесть в наши времена написать, конечно, можно. Но и хорошей повести грош цена, если ее никто не прочитает, а современный человек читает, как правило, только то, что интересно и весело. По всем заповедям Адама Смита, для удовлетворения спроса такие тексты сейчас и производятся: интересные и веселые. Есть и хорошие, глубокие, проникновенные вещи, но их мало, и мало кто их читает.

Я хотел бы порассуждать о постмодерне. Пару месяцев я переписывался по Интернету со студенткой одного из российских филологических вузов. Я не поверил, когда она сказала, что, согласно официальной точке зрения, постмодерн закончился и культура пошла все же вперед, и так сейчас положено отвечать на экзамене. Я взываю к вашей наблюдательности, уважаемые литераторы: постмодерн не кончился, он просто стал привычным и оттого невидимым! В шумной тесной комнате русской словесности кто-то умер, и все долго принюхивались, ругались друг на друга и горячо спорили о том, почему так сильно воняет. Потом, как это бывает с любой затянувшейся и неразрешимой проблемой, о трупе забыли и вернулись к делам. Но ни тело, ни запах никуда не исчезли, теперь просто принято думать, что так и должно быть, а говорить можно и о чем-то другом, новом и занятном.

Я думаю, что так быть не должно и что как раз об этом и стоит поговорить.

Что такое постмодерн? Если вкратце, это когда пишут книгу о книге ради книги. Это великолепный цирк, в котором ты ни на секунду не заскучаешь, это бесконечная череда вспышек, ведущая к такой же череде вспышек, это змея, пожирающая свой хвост. Постмодерн интересный и веселый, он включил в себя все, что было, есть и могло быть, но ничего нового он не создал, он не ведет ни к чему, и уж ни в коем случае он не ведет к человеку и не говорит о человеке.

А я бы хотел поговорить о человеке. Предоставь ему выбор, что бы он сделал: посмотрел бы телевизор или почитал бы книгу? Возьму на себя смелость предположить, что девяносто пять процентов выберут первое: нет больше твердой идеологии ни религиозного, ни политического характера, единственная наша идеология — это свобода. К сожалению, при таком обстоянии вещей свободой человек склонен распоряжаться неразумно.

Что же до современного писателя, то задача его невероятно сложна. Написать нечто веселое и одновременно полезное не так просто, удивить современного читателя и притом научить его чему-то весьма проблематично. Я искренне надеюсь, что присутствующие в зале писатели нашли в себе силы оставить в покое великих классиков и обратить взгляд к современному человеку, чтобы поговорить с ним в своих книгах о том, кто он и куда движется.

Я хотел бы пожелать финалистам премии писать действительно нужные книги, которые идут изнутри так сильно, что их просто нельзя не написать, и не забывать о том, что текст может быть ядом, намного более страшным, чем любое придуманное человеком оружие, но и лекарством, гораздо более действенным, чем любая медицинская технология.

Не хотелось бы начинать с воспевания жанра, шумы которого отставной пехотинец Белкин, привези его душеприказчик в Горюхино французскую слуховую трубу и настрой должным образом, вряд ли бы услышал. И все же…

Любой разговор о видах искусства, о жанрах, течениях, стилях — разговор о Времени. Большом. Чаще всего — прошедшем. Для большинства из нас, находящихся в его неостановимом летящем потоке, — незаметном. Только оглянувшись на один ход секундной стрелки, мы замечаем, как сжимается время, становясь Эпохой. Процессом и его исхождением. Артефактом… Жанром… Формой…

Кроме того, любой разговор о литературном жанре — это разговор о памяти. Всеобщей. “Большой и светлой”, но не краснозвездной, объемлющей не одну Эпоху, объединенной не одним устремлением.

В прошлом люди придавали мнемотехнике огромное значение, справедливо полагая, что искусство памяти помогает просеять мелкое, наносное, вернуться к главному в своей жизни, вновь пережить его, преодолевая упрямство материального мира. Именно память позволяет восполнять столь необходимые нашему будничному бытованию запасы мифического — стержень искусства.

“Как простые, так и духовные интенции быстро исчезают из памяти, если они не привязаны к телесным подобиям”, — сказано в одном средневековом трактате. Эта мысль рифмуется с еще более древней — цицероновской: “Память совершенствуется не только от природы, но и через вспоможения”.

Рассказ, повесть, роман — не что иное, как установленная разными эпохами мера этого вспоможения. Зависит она не только от свойств души художника, ее поместительности, количества задействованных в повествовании “телесных подобий”, закона симметрии и равновесия масс, но еще и от целого ряда вещей, среди которых далеко не последнюю роль играет удобство восприятия, Алисина норка — вход в искусство через Триумфальную арку.

Нашему времени, видимо, более удобны рассказ и роман, нежели повесть, правда, все чаще и они подменяются эклектическими сплавами из текстов самого разного свойства. Отношение к классической русской повести сегодня примерно такое же, как в первой половине ХIХ века, во времена помещика и “сочинителя” Ивана Петровича Белкина. С той лишь разницей, что в ту пору русская повесть находилась в своем многообещающем становлении, теперь же, в лучшем случае, поддерживается ее ценителями, не в последнюю очередь и многоуважаемой премией Белкина.

Должен признаться, сам я довольно долго избегал видеть описываемые мною истории в рамках повести. Думал, к чему эта “серединка” — “перерассказ”, “недороман”. И, может быть, не поднялся бы на повесть “У мента была собака”, если бы не случай. В какой-то степени кинематографический. В моей практике — совершенно неожиданный. Режиссер Рауф Мамедов попросил меня написать сценарную заявку для “Азербайджанфильма”. Заявку мы отправили. Ждали долго. Восточная церемониальность процесса — пока прочтут, пока отпишут — не запрещала нам заниматься чем-то еще, кроме ожидания, более того, в силу удаленности вышеназванной киностудии от нашего с Рауфом бивуака — поощряла, возносила над будничным. И я решил перекрутить либретто, развернуть его не в сторону экрана и зрителя, а в сторону литературы, читателя.

Изначально задуманный сценарий задал объем вещи, тон, стилистику… Уйти от экранного полотна совсем не получалось, да и, честно говоря, не сильно сопротивлялся я этой синематографической деспотии. По той еще причине, что саму историю про оставленную армянскими беженцами собаку мне рассказал другой кинорежиссер, Олег Сафаралиев, которому посвящена эта повесть. Для него история с ментом и собакой была “готовым фестивальным фильмом”.

Не знаю, тот ли это двор, та ли собака, те ли герои, которых представляли себе, каждый по-своему, мои земляки-режиссеры. Думаю, нет. Двор, о котором рассказал я, — мой двор, мой многолетний “священный ритуал”, для сохранения которого мне в свое время пришлось отплыть от родного брега без надежды на возвращение. В этом “прости-прощай”, в этом повороте головы на один “тик-так” секундной, я хотел рассказать о происходивших событиях иначе, нежели сделал это когда-то в другой повести, “На круги Хазра”, менее “контркультурно”, что ли. Я полагал, умеренная сентиментальность и ненавязчивый романтизм не возместят людям потерь, и если уж возвращаться к уже однажды затронутой теме, то с той повествовательной жесткостью, которая всегда сопутствует Большому Времени.

Ведь это в жизни возвращаться — плохая примета, а в литературе — норма, изменяющая как автора, так и читателя. И, как мне представляется, повесть, классическая русская повесть, именно этой цели и служит, потому как еще со времен Карамзина и Пушкина держит путь на Итаку.

Мир стремительно уменьшается в размерах. Из точки А в точку Б сегодня можно попасть за два-три щелчка мышкой. Информация проникает повсюду, как керосин, и распространяется верховым пожаром. Но это какой-то не жгучий огонь, 3D-проекция, всё немного понарошку. Чаша сострадания полным-полна, а новости давно хлещут через край, и мы внезапно становимся глухи к крику о помощи, слепы и неподвижны там, где нужно идти и смотреть. В коротких спецвыпусках между развлекательными программами нам показывают мертвых людей, боль и кровь, но впечатлить нас ох как непросто.

В девяносто пятом году я был на международной встрече. Три тысячи человек из восьмидесяти стран приехали, много молодежи, шумно, весело. Познакомился с двумя девчонками из Югославии. Спрашиваю: “Как там? У вас ведь война!”.

А они удивляются: “Война? Какая война? Это ж не у нас, а километрах в сорока где-то. А у нас все спокойно...”.

Вот и у нас все спокойно. Бытовые неурядицы, личные победы и неудачи занимают нас куда больше, чем абстрактные картинки из телевизора или строчки с новостных сайтов. Где-то там целые государства исчезают с карты мира, переселяются народы, рушится жизнь незнакомых нам людей.

И так сложно представить, каково это — оказаться по другую сторону экрана, примерить на себя ту, заэкранную реальность. Когда события происходят здесь и сейчас, с тобой, над тобой, вопреки твоей воле, и ты можешь сделать не больше, чем пробивший грунт росток перед накатывающимся катком асфальтоукладчика.

В “Мальчике с саблей” я попытался подступиться к этой теме: что делать, когда ничего нельзя сделать? Каждый человек равно заслуживает жизни, свободы выбора и своего пути к счастью. Но порой случается так, что любой выбор ведет в тупик, а твой путь перечеркивает чей-то еще.

Распад государств на мононациональные уделы — это пробуксовка цивилизации, шаг назад, и широкий шаг, сразу в Средние века. “Если из двоих один хочет жить вместе, а второй нет, что делать?” — спрашивает один из героев повести, и у меня нет для него внятного ответа.

Сторонники сепаратизма приводят убийственный довод, простой вопрос: где лучше жить — в коммуналке или в отдельной квартире? Только забывают предупредить: квартира-то останется та же самая, и места больше не станет! Общую жилплощадь разделят уродливыми перегородками, в стенах появятся проломы для новых дверей, криво и косо протянутся трубы и провода... И куда в таких рукотворных трущобах деваться тем, кто не соглашался на перепланировку?

Мне кажется, что нынешний состав повестей, вошедших в шорт-лист премии Белкина, неслучаен. Азербайджан, Дагестан, Прибалтика, Балканы — разные люди, разные обстоятельства и одна тревога. Происходящее по ту сторону экрана — куда ближе, чем нам хотелось бы думать.

В последние годы я работаю в аэропорту “Домодедово”, в офисе на грузовом терминале — чуть в стороне от пассажирского. Когда в январе произошёл теракт, родственники, друзья, знакомые сразу стали звонить: что там, как там? Все ли целы?

И что было ответить? “Да это далеко от нас, — успокаивали их мы, — метров восемьсот. Даже и не слышали ничего. Только из Интернета. Ну, и когда “скорые” пошли из Москвы — всё сирены, сирены...”

Как писал Венедикт Ерофеев, для начала — два сравнительно пристойных эпиграфа. Один раз — было мне года четыре — я услышала, как родители с друзьями обсуждают какие-то дела — издательские, архивные, библиотечные, институтские — неважно. Кто-то произнес: ну все, будет война. Этого было достаточно, чтобы мир рухнул: ничего страшнее и загадочнее войны для меня никогда не было, я долго после этого подслушанного разговора была в панике и не решалась поделиться своей бедой ни с кем. Разговор происходил в родительской компании — но война в моей бедной голове взялась, конечно, от бабушек-дедушек и их компании.

Потом, примерно в ту же пору, другой случайно услышанный разговор — и тоже родительские друзья шутили: один из них говорил, что не читал “Повестей Белкина” (врал, конечно) и не собирается, дескать, он и так знает, что там написано. “Ну и что же там написано?” — “Там написано: “Ветер задул, сделалась дуэль”.

Фраза эта на самом деле из “Капитанской дочки”, только сделалась не дуэль, а метель, а потом — беда, барин, буран, и в этом буране происходит безжалостный процесс — закручивается бесповоротно история, которую ты и рад бы остановить, и предостеречь героя, и спасти его, — не связывайся ты с этим мужиком и тулуп ему не дари! — но ты совершенно не властен. Ровно этот же маховик где только потом не раскручивается — хоть в “Идиоте”, когда тебе на первой же странице становится физически плохо от того, что ты не можешь сказать: не слушай их, не разговаривай с ними, не лезь в их дела и к генералу не ходи! Да и мало ли где еще.

Два этих эпизода, два случайно услышанных разговора оставили две зазубринки на моих творческих амбициях. Оказалось, что от войны — той или иной — никуда не деться. Говорю о себе — но с некоторым нахальством обобщения: кажется, это для всех так. Дальше оказалось, что как ни крутись, а из того самого метельно-дуэльного литературного маховика не выберешься никак: если не можешь бесконечно перечитывать, начинаешь поневоле играть — хоть с именами, хоть с сюжетами.

Если так, то мне придется только справиться с той непростой ситуацией, когда казенные слова обретают прямой смысл. Потому что номинация на эту премию для меня — огромная честь, и иначе не скажешь. И потому что я бесконечно признательна журналу “Знамя” за возможность опубликовать мою повесть — и лично моему редактору, Елене Сергеевне Холмогоровой. А дальше я буду произносить то, что произношу всегда — хоть на защите диплома, хоть на дне рождения: я благодарна моим родителям и их друзьям, моим — уже покойным — бабушкам и дедушкам и их друзьям; моему мужу и нашим с ним друзьям. Потому что все, что я так или иначе делаю на этом свете, — это все только они, их помощь и их дружба.