Легко и беззаботно

— Понимаешь, я хотел бы снять комнату и жить отдельно от родителей… В общем, мне нужны деньги.

— Деньги всем нужны. И стоило пять лет штаны просиживать на лекциях? Ладно, давай ко мне ночным продавцом, работа не пыльная, ночь через ночь — хватит и на комнату, и на погулять.

В начале девяностых у брата с друзьями было несколько торговых палаток, или попросту — ларьков. Одна стояла в центре, на Новослободской. Место людное, прибыльное. Особенно ночью.

— Пить будешь? — Саня, мой напарник, знал, что не буду, но все равно предлагал. Водка у него была своя — он приторговывал втайне от брата. Первое время косился на меня, присматривался, а когда понял, что не сдам, успокоился и предложил выпить. Он работал днем, а ночью спал в палатке на сдвинутых стульях или уходил к своей любовнице. “Баба она мягкая, ласковая, только несчастная. Муж у нее абрек какой-то, вечно шляется по ночам, вот она и затосковала”.

Оставшись один, я закрывал глаза и представлял тоскующее на смятых простынях запретное тело несчастной Саниной любовницы, ловил на себе призывный взгляд ее масляных глаз, дрожа, склонялся к изголовью кровати и куда-то уплывал, тонул в сладком дурмане, краем уха воровато прислушиваясь: не щелкнет ли замок, не хлопнет ли дверь — это муж, муж пришел… нет-нет, ничего страшного, успокойся, просто очередной покупатель барабанит в окошко.

Саня возвращался усталый, с тусклым злым блеском в глазах. Пристраивался боком на стульях, выкуривал сигарету, адски мерцавшую в сумраке палатки, и молча засыпал. Когда он однажды не вернулся, никто его не искал — он был детдомовский. На гвозде осталась висеть его ветровка. Она так и висела, пока палатку не снесли, чтобы на ее месте построить торговый центр. Брат тогда открыл магазин, быстро прогорел, развелся и устроился к приятелю в ресторан администратором.

Но все это было потом. А пока я оглядываю полки с сигаретами, колой, пивом, жвачкой, чипсами, сникерсами, с паленой водкой и голландским спиртом Royal, и Саня, посапывая, спит, обняв сам себя, поджав ноги и втянув голову в плечи, словно свернувшийся клубком большой бездомный щенок.

Из палатки виднелась площадь и семенившие по ней люди. Издалека в сумерках они казались совсем маленькими, но вдруг начинали расти и все росли и росли, пока в окошко не просовывалась голова или рука с шелестящими гайдаровскими тыщами. А потом снова уменьшались, уменьшались и наконец совсем исчезали. В дождливые ночи покупателей почти не было, разве что случайный прохожий забредал за сигаретами. В непроглядном небе горели электрические астры фонарей, и, будто в ожидании скорого праздника, под ними фальшивой позолотой блестели лужи. Становилось тоскливо и неуютно в маленькой палатке, в этом огромном городе, затаившемся в промозглой тьме.

Сначала я думал записывать все, что происходит, самое интересное. Это ведь была настоящая жизнь, которую надо знать писателю. Но ничего интересного не происходило. Каждую ночь одно и то же — пиво, водка, чипсы, сигареты, лица и руки, казавшиеся мертвенными в бледном холодном свете фонарей.

В своей новой комнате я часами просиживал над листом бумаги, не зная, о чем же начать писать. Сравнивал белый лист с пустой заснеженной площадью и вспоминал, что зимой в сонной ночной тишине научился по скрипу определять, кто идет — мужчина или женщина, и сколько шагов им осталось до палатки: самый отдаленный скрип слышался за десять шагов — если шел мужчина, и за тринадцать — если женщина. Потом лист превращался в прямоугольник зимнего неба в окне, в разглаженную накрахмаленную простыню, в экран кинопроектора, еще бог знает во что, но так и оставался белым листом бумаги, на котором лежала моя вихрастая тень.

Около девяти вечера приезжал брат с друзьями и девочками. Они притоптывали и подергивались под магнитолу, ревевшую из открытой машины, пили из пластиковых стаканов водку, хрустко закусывая чипсами, стреляли пробками от “Советского шампанского” и поливали им девочек. Девочки визжали, но было видно, что им это нравится, и они свысока, с высоты своих дешевеньких шпилек, смотрели на прохожих.

— Чего разорались, кошелки, — по-хозяйски покрикивал бывший одноклассник брата Макс и хлопал их по обтянутым мини-юбками тугим задницам, отчего девочки еще больше визжали и туманно смотрели на чернявого голубоглазого Макса, каждый вечер примерно вравшего своей вечно чем-то обеспокоенной маме, что они с друзьями идут в кино, театр, на концерт, и поэтому он будет поздно, и чтобы она его не ждала.

Макс самозабвенно любил женщин и мог с утра до вечера, картинно жестикулируя, разглагольствовать о прелестях блондинок и брюнеток, полненьких и худышек, молоденьких и зрелых. Он говорил, что знает о них обо всех кое-что такое, в общем, секрет один, вот они и вешаются на него как кошки. Будешь хорошо себя вести — расскажу. Но так и не рассказал. У него обнаружили СПИД, и он удавился в туалете на ручке двери.

— Засадит мне сегодня кто-нибудь, или тут не осталось ни одного гребаного мужика?! — кричала на всю площадь пьяная Алка.

Меня это не касалось, я был на работе. А друзья брата смущенно ухмылялись и опускали глаза. Один Лёва смотрел на нее открыто, с брезгливым презрением. Он уже несколько недель так на все смотрел, потому что получил визу и собирался валить в Штаты на пмж.

— Сучье отродье, маменькины сынки, чертовы импотенты, грязные пидо…

Не выдержав, Юра-десантура грубо толкнул ее за палатку. Все сделали вид, что ничего не заметили, и продолжали пить за Лёву, его американское будущее и непременную общую встречу у статуи Свободы.

Алка вышла, пошатываясь, ластясь к широкоплечему разудалому Юре. Присмиревшая, растрепанная, с заплывшим глазом и размазанной по губам помадой, отчего рот ее казался перекошенным.

Юра вообще был решительный и кулаки пускал в дело по первому требованию. Когда сносили палатку, он схлестнулся с рабочими. Их было четверо, кряжистые мрачные мужики. Они долго, методично, с оттягом били его ногами, пока он не затих.

Погудев у палатки, вся компания ехала веселиться дальше — в ресторан или в гостиницу, где снимали номер и продолжали поливать девочек кружевным липким шампанским. Возвращались под утро, с опухшими лицами, воспаленными мутными глазами. Поеживаясь от предрассветного холода, выпивали водки на посошок, делили ночную выручку, отсчитав мне, что причитается, и отправлялись по домам спать.

Они жили легко и беззаботно, и казалось, так будет всегда.