* * *
Его ждали во всех домах,
а в одном — не могли забыть.
И когда в подъезде хлопала дверь,
мне хотелось её забить.
И вот тогда начинается смерть,
имя которой — зло.
И конь, и всадник, сидящий на нём,
вздымают меня в седло.
И пусть от меня останется треть —
я снова в твоих руках!
А Тот, Кто плачет о седоках,
боится на них смотреть.
Потому что нет никаких уст,
и нет никаких рук!
И дом летит, как горящий куст,
взрывая девятый круг.
* * *
В капюшонах, с вязанками дров —
прямо в лапы тунгусской звезды.
Вот и “старый мудак” Комаров
на снегу оставляет следы.
Заметает. Почти замело.
Матка боска — вот это нога!
Мне в холодной землянке тепло.
К сожалению — тают снега.
* * *
Литературные идут вожди.
Дай-то им, Господи! Лишь бы — кормилось.
Что до провинции — милостей жди.
Сдайся на милость.
Что до гордыни — большого ума
не наживёшь, понаскрёбши цитаток.
Всех отчислений — сума да тюрьма
с петлей в остатке.
Что до материи. Хочешь — живи,
будто с тобой ничего не случилось.
Не получается жить на крови?
Врёшь! Получилось.
Хей, Эльсинор, поищи дурака!
Братоубийство и кровосмешенье.
Что до поэзии — дрогнет рука
вровень с мишенью.
* * *
Виндзадзоры, виндзадзоры,
виндзадзорушки мои!
По стеклу скребут узоры,
аки птахи-соловьи.
Мракобесы жнут бельмесы,
сводют кредит и дебёт.
Ты чеши, милёнок, лесом.
Хай тебя пересечёт.
Эх, прошёл бы ты по дому!
Знал бы... Ты не ной, не ной.
Эта присказка — другому.
Этот домик — ледяной.
* * *
Устаю, Монтгомери,
устаю.
Постою немножечко
на краю.
Посмотрю на бездну, что
звёзд полна...
У него, Монтгомери,
есть жена,
пироги и прочая
карусель...
Ты солдат, Монтгомери.
Я — кисель.
Не в строю, Монтгомери —
не в струю.
Да не плачь ты, гомери!
Мать твою.
* * *
Жанна шепчет: “Страшно! Страшно!”
А потом хрипит: “По ко-оням!”
Вспоминаем день вчерашний.
А — сегодняшний? Погоня,
дикая охота Стаха,
короля и лицемера.
Слишком много страха, страха.
Требую любви и веры.
Вот Довлатов пишет чисто.
У него бывало круче:
курсы, мол, бульдозеристов
есть. Нехай меня научат.
Нет — каков нахал! Слыхали?
Натворил — и дело в шляпе.
А — Есенин? А — Шаляпин?
Был ещё Нартай Бегалин.
На коне, да крупным планом,
да без грима — тут сомлеешь.
Рази ж только с ероплана
эфту контру спечатлеешь!
Тряпкой мотаны копыта,
да — по глыбкому болоту.
Штоб — без шума. Шито-крыто.
Тишина! Идёт “Охота”.
* * *
“Люди — г...о, — Пинхасович сказал. — Если честно.
Взять трактористов, актёров, любые вершки —
свары и склоки, раздоры, увы, повсеместны.
Боги есть боги, а мы — обжигаем горшки.
Сами собой обжигаемся, злимся и плачем —
просто чудовища. И озорны, и лаяй.
Ежели в гору — влачимся, как дохлые клячи.
Ну а с горы — тут веселия хоть отбавляй”.
Мне Пинхасович милей Аполлоновой паствы.
Было да сплыло, как водится — задним числом.
Вижу бредущего в гору любезнаго Пяста —
куревом где-то разжился. И новым веслом.
