Владимир Беляев. Электричество и вода. Стихи. Владимир Беляев
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 10, 2024

№ 9, 2024

№ 8, 2024
№ 7, 2024

№ 6, 2024

№ 5, 2024
№ 4, 2024

№ 3, 2024

№ 2, 2024
№ 1, 2024

№ 12, 2023

№ 11, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Владимир Беляев

Электричество и вода

Об авторе | Владимир Беляев родился в 1983 году в г. Пушкин (Царское Село). В 2007 году закончил Санкт-Петербургский государственный аграрный университет по специальности электрификация и автоматизация c/x, педагог дополнительного образования. Участник различных поэтических фестивалей, Форума молодых писателей в Липках в 2010 г. Стихи публиковались в журналах: “Нева”, “Новый Берег”, “Интерпоэзия”, “День и Ночь”. Живёт в Царском Селе.

Владимир Беляев

Электричество и вода

 

* * *

И беспокойный детский сон,
и очередь в ночной аптеке,
и на двери дин-дон, дин-дон
звонит о новом человеке.
Нерасторопный фармацевт
находит нужные таблетки.
Вопрос расплывчат, но ответ
читается на этикетке.
Нет больше слёз. Нет больше слёз —
всё замерло, и все забыли.
В депо уходит тепловоз,
под снегом спят автомобили.
Водитель спит, и в страшных снах
не видит места для парковки.
Похожий-непохожий страх
читается на упаковке...
Нет больше веры в семь смертей,
и безгранично место это,
что недоступно для детей,
защищено от света.

* * *

Слова не вымолвить, шага не сделать, —
всё непонятно от снега.
Люди из ЖЭКа и форма девять
мёртвого человека.
Чувствую, что не ошибся квартирой, —
слышу в закрытые двери —
нет, мы не знаем жены твоей Киры,
дочери Веры.
Помню, что лампа включается справа...
Сна собирая обрывки,
я продолжаю использовать право,
данное по ошибке.
Как я боюсь потерять человека.
Как мне знакома
странная близость — кружения снега,
крушения дома.

* * *

Тот ребёнок, что мох отковыривал с тёплого камня,
и всё ждал, что польётся зелёная кровь, —
тот подросток, что криком кричал — на х... мне
такая любовь, —

он до смерти извёл бы себя ожиданием чуда.
Может, небо — ничье, может, птица по небу — ничья, —
заставляли его повторять — я больше не буду.
Как поверить, что это не буду больше, чем я.
Знак неравенства, ласточки тень, голубая прохлада, —
всё само по себе, вот и чувство вины —
не от страха увидеть товарные станции ада,
или полные света — пустые, безлюдные сны.

* * *

Ничему не удивиться,
и ничем не поделиться.
Честно встать и выйти в коридор.
От привязанности личной
через сумрак пограничный
в абсолютный и бессмысленный простор.
Ладно, был дурак влюблённый,
но холодный, отдалённый —
я остался при безволии своём.
Тихий свет из преисподней.
Ослепляющий — Господний.
Куст сирени с заполошным воробьём.
И всего одно мгновенье
на всего одно сомненье —
сделать выбор в пользу воробья.
Чтобы жизнь земная длилась —
чтоб — чужая — удивилась,
и забылась не способная, моя.

* * *

Приют сиротский, детский садик
на привокзальном пустыре.
Шумит листва, как чёрный всадник, —
в закатном свете, в сентябре.
В окно разрушенного дома
заходят с рёвом поезда.
Так странно всё и так знакомо —
как день за днём, как никогда.
Как будто дым везёт коляску,
но это женщина в дыму.
Она рассказывает сказку
чужому сыну моему.
И в каждом новом жили-были
я слышу — умерли давно.
Слова, вращаясь — или-или,
звенят и падают на дно.
На илистое дно фонтана.
Проходит женщина в дыму.
Так всё знакомо и так странно
чужому сыну моему.
Всё хочет быть само собою.
Но ты, творящий чудеса,
когда глаза свои открою,
не закрывай свои глаза.

Почти романс

Человек, уснувший под часами. Человек, не нужный никому.
О таких нетрезвыми слезами плачут часто в песнях про тюрьму.
Ну а я с окурком беломора под часами никогда не спал.
Горечи тюремного фольклора всей душою так и не впитал.
Для жены своей являюсь мужем. Ждут меня всегда отец и мать.
Но при этом никому не нужен — это очень сложно понимать.
Но когда я это понимаю — пионерский лагерь предо мной.
Мне семь лет, и я там отдыхаю с гипсовым оленем за спиной.
Всё хожу, описаться боюся. Всё прошу забрать меня домой.
Панике недетской предаюся, панике какой-то неземной.
Да, потом я вырасту в мужчину — я проснусь в двухтысячном году
и всему найду свою причину, всем причинам следствия найду.
Но меня как будто наказали, в необъятной дали вострубя, —
в людном сквере, на пустом вокзале дали мне почувствовать себя.
Вот он я, кого не замечают, и не разговаривают с ним.
Вот он я, который так скучает по нездешним призрачным родным.
Он всегда является некстати. Это очень сложно понимать.
Так что лучше вы его оставьте — положите под часами спать.

* * *

Долго ли коротко — память о человеке.
Хочешь — не хочешь, а навсегда
крик на причале — гор-рячие чебуреки —
протяжный, как приморские города.
Дорога на дикий пляж — налево и прямо.
Всё выше деревья, всё холодней пейзаж —
колючая проволока, развалины храма.
Дикий ладожский пляж.
Кричат рыбаки. Я с ними, я жду улова —
слова, с которым буду не одинок.
Но, видно, у памяти нет ничего святого.
Небо темнеет, и ветер сбивает с ног.
...Сети приходят, полные жизни вечной.
В них нет ничего, что можно назвать своим.
Вот ангел беспечный, вот дядя из чебуречной.
Край света и дым, поднимающийся над ним.

Чужие часы

Не судьбу предсказал, но гвоздём нацарапал на парте —
“меняю собаку Павлова на кота в мешке”.
Механические, они продавались в ломбарде —
с потёртостью на ремешке.
Я купил. Через год разболтались детали —
и казалось, что цифры начнут опадать,
и, как школьник в ответ на упрёк, — замирали и врали.
Опоздал на урок,
а хотелось бы так опоздать,
чтоб в парадном, где залиты солнцем ступени,
где знакомые тени
от перил, от цветка на окне, —
не узнать ничего, и не встретиться с этими, с теми,
или встретиться так, чтоб меня не узнали во мне.
Этот кто-то другой — он, конечно, добрее и лучше.
он с собакой гуляет всегда, —
где качели в саду, и с востока тяжёлые тучи —
электричество и вода.
Я за всё заплачу. Я заплачу глазами чужими.
И часы заскулят, и, смешной ремешок теребя,
оглянусь,
безошибочно выберу имя
и окликну тебя.

* * *

Тополя высокие, ограды низкие
мелькают перед глазами.
А к столу собираются близкие
с такими далёкими голосами.
Говорят легко и спокойно
о той, что не ищем, но все обрящем.
Будущее оживает невольно,
как память о настоящем.
И тогда становится страшно.
И впору читать Отче наш,
но не лучше ли просто забыть?
Раньше я думал, что веру мою — бить-бить — не разбить.
На столе — скорлупа, пролитое молоко.
В открытую дверь входят ветер и поле.
Но до этого ещё так далеко,
что я продолжаю — от страха избавь, от неволи.
Избавь меня от лукавого.
Не избавляй меня от лукавого, чтобы я мог разглядеть его.
Избавь меня от лукавого — я боюсь гнева Твоего.
Не избавляй меня от лукавого, чтобы я мог отличить Тебя от него.
Избавь меня от лукавого.

Я один, и сейчас — в многолюдном храме —
всё равно — на ветру, вокруг меня пустошь.
Молитва моя становится лепестками.
Я стану таким же, когда Ты меня отпустишь.

* * *

Всё таксисту отдам. Всё, что в тайном кармане.
Дорога уходит вверх. За подъёмом в тумане
общая память — ёжик и белая лошадь,
дальше моя — привокзальная площадь
ночью в начале июля —
с поливальной машиной,
c птицами на парапетах.
Господи, прими счастье это.
Со мной, не разделявшим Тебя и смерть,
раздели слабости и догадки,
каждую блажь и каждую чушь.
Да, я боялся смывать мокриц, принимая душ.
Да, я жалел котёнка-задрыгу.
Боялся читать Твою страшную книгу,
боялся старения матери и отца,
боялся стать прахом
с повышенным содержанием
алюминия и свинца.
Глядя весной на подснежник и ржавую банку,
жадно искал подложку жизни, изнанку.
Построение схем, принятие их, как схимы.
Может, и вправду, уснули Твои херувимы?
Вот и проверим — остановись за подъёмом.
Память обрывом становится, буреломом.
Спустят своих бультерьеров, а Ты смотри,
как на одном краю замираю при счёте три,
с детской сказкой в руках, с дрожащей губой,
как на другом — удивляюсь вместе с Тобой.

* * *

Яблоня, груша, сирень, жасмин.
Дом из серого кирпича.
Всё бы по детству справлять помин-
ки. Всё бы — начать снача...
Ладонь — от лица. Ветреный май.
Колышется триколор.
Высится — как его ни ломай —
старый советский забор.
Это за ним таились в траве
дети вина и травы.
Дым в голове. Гул в голове.
Паника чёрной листвы.
Страшный закат озарял турник —
ворота в прокуренный ад.
Кто здесь? — писатель серьёзных книг?
Ну-ка, давай назад!
Будет ещё товарняк греметь
за полночь вдалеке.
Будет ещё репродуктор петь,
хрипеть, вызывать к доске,
где объявление от дождя
размокло ...пал человек.
И, налегке в ночь уходя,
плакал тот человек.

Годы! — на сборы, на споры с собой...

Здесь и сейчас у меня —
блюдце с каёмкою голубой,
утро воскресного дня.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru