Владимир Кавторин

Яков Гордин. Герои поражений: Исторические эссе, проза

Книга эта читается медленно. Слишком нагружена мыслью, требует не сопереживания, а — соразмышления. Прочтешь кусочек и — думаешь. Порой вовсе не о прочитанном. Читаешь о 1730 годе, тогдашних “шляхетских” спорах: “Эти две предпосылки: психологическая изжитость прежних форм общественного существования и достаточно ясное представление о формах новых — есть непременное условие всякой революции. Особенно важна вторая предпосылка. Если представление о новых формах оказывается иллюзией, это приводит к историческому срыву, попыткам реставрации, массовому духовному дискомфорту и, соответственно, междоусобице как физическому проявлению этого дискомфорта”.

А закрываешь глаза — и перед тобой не камзолы и шпаги, а кепки, пальтишки — залитая народом площадь перед ленинградским ТЮЗом, надсадное ораторское: “Вся власть — Советам”! И выдох толпы: “Вся-а-а”! Пьянящая пора первых наших свободных выборов!.. Да, думаешь, ощущение изжитости прежних общественных форм у нас несомненно было, а вот ясного представления о новых… Чего мы, спрашивается, орали за эту самую власть советов? Смутно помнилось из истории: советы — стихийная форма народоправства, то продолжение сельской общины, что возникло сначала в маленьких городах, где все могли собраться на фабричной площади, как на выгоне за селом, покричать, маленько даже подраться, и выбрать себе этот самый совет — пусть правит!

Историк, покопавшись, найдет и другие ответы на вопрос, откуда взялся главный лозунг тех митингов. Вот, скажет, ходил среди прочего в самиздате трактат Бориса Вахтина “Этот спорный русский опыт”, там и говорилось: “Если сформулировать сжато суть необходимых реформ, если стараться сделать эту суть понятной каждому, то достаточно сказать будничные... всем знакомые слова: Вся власть Советам”. И еще: “Выбирать нужно не только депутатов, но и всех служащих — тогда не сможет развестись бюрократия…”. Мы и выбирали — директоров заводов, главных редакторов журналов, кого только не… Правда, трактат Вахтина опубликован недавно, а в самиздате — многие ли прочли? Я не читал, а орал со всеми…

И в то самое время, в конце 80-х, когда я рвал глотку на митингах, Яков Гордин сидел и писал о том, что из этого выйдет. Теперь вот читаю и думаю: откуда знал? На какой почве взрастают сбывающиеся пророчества? Может, это — глубина, обширность исторических знаний? В цитируемом эссе он сближает — осторожно, со всеми приличествующими оговорками — события, безумно далекие друг от друга в сознании не только читателя, но и многих профессиональных историков, — первую попытку ограничить самодержавие в начале 1730 года и революцию 1917-го. Точнее — он сближает не сами события, а глубинный их смысл! И на этом уровне они действительно смыкаются: “Некогда, в феврале 1730 года, гвардейское офицерство, ведомое вбитой в его сознание ложной, но соблазнительной в своей простоте идеей, отвергло и поставило на край гибели первых русских конституционалистов.

В январе 1918 года (речь о разгоне Учредительного собрания и расстреле демонстраций в его защиту. — В.К.) “большевистская гвардия”, одушевленная идеей не менее ложной и ведущей к тому же стратегическому результату, оружием пресекла попытку конституционного решения судьбы России”.

Между неожиданно сблизившимися событиями возникает как бы вольтова дуга, и свет ее охватывает не только то, что лежит между ними, но и то, что было раньше, и то, что еще только будет.

“Это было последовательное уничтожение личных прав и абсолютизирование прав государства, стремление гвоздем закона прибить каждого к месту и заставить делать то, что желает система”, — это, по-вашему, о каком времени: о начале XVIII или все же XX? Об эпохе Петра или Ленина? Так сразу не скажешь, правда? Вот в том-то и дело! Ибо на уровне глубинных смыслов при большевиках “в стране произошла реставрация петровской системы, на которую впервые безуспешно посягнули люди 1730 года”.

История едина. В ней все связано со всем, но глубинные ее смыслы проступают только на большом пространстве, охваченном единым взором, как контуры давно исчезнувшего города при аэрофотосъемке. Для того чтобы понять, почему русская революция оказалась столь кровавой, почему в ходе нее произошло то “низвержение культурного слоя” (выражение Н. А. Бердяева), которым ни одна иная революция не отмечена, надобно охватить взором последние триста лет и увидеть, что “ни одной революции не предшествовало ничего подобного петровской реформе: создание принципиально антинародного государства”.

Есть, впрочем, и другой путь проникновения на глубину — он демонстрируется Гординым в эссе “Распад, или Перекличка во мраке”. Эссе это — своеобразный стык истории и литературоведения. Литературоведения — поскольку предмет исследования — стихи. Истории — поскольку лирические признания Пастернака, Ахматовой и Мандельштама помещаются в широчайший общественно-психологический и культурный контекст. Точнее, автор пытается восстановить тот контекст событий, эмоций и размышлений, в диалоге с которым рождались их строки. И этот контекст органично включает в себя такое количество статей, писем, позднейших мемуарных признаний, что перед читателем вживе возникает целый слой русской интеллигенции, воспринявшей революцию как катастрофу, как “страшную месть” за былые грехи, месть, которая при всей своей справедливости, как и у Гоголя, “разрушает мир, ведет к его распаду”…

И тут стоит вспомнить название гординской книги — “Герои поражения”. Герои-победители — это и понятнее, и привычнее. Победили — вот и герои! Но в этой книге едва ли не все — не только великие поэты начала века, но князь Голицын, и генерал Вольховский, и Милюков, и философ Степун, и прочие либералы и демократы семнадцатого года — все терпят поражение, история идет по-своему, вопреки их усилиям, ничего они с ней не могут поделать… Да, отказываются меняться, да, не сгибаются, переходят на полузашифрованные сигналы, перекликаются ими во мраке, но толку-то? Подвиг-то в чем их?..

А в том, что история многослойна. В своих таинственных глубинах движется она совсем не так, не туда, куда двигают ее, заливая кровью свои пути, победители. Проходит время, и вдруг оказывается, что победили не те, кто так страстно, сшибая все на пути, бежал за его пряниками, а те, кто ему противостоял, упорно цепляясь за свое, чувствуя свою связь с вечностью, а не со злобой дня. Оказывается, что история построения социализма есть “история невиданного расслоения человеческой общности и сознания каждого человека. Высокая трагедия советской истории разворачивается не столько вовне, сколько внутри человека”. И герои этой трагедии они — те, кто был побежден своим временем, но не сдался.

В книге Якова Гордина многое, если не все, заслуживает подробного разговора, серьезного соразмышления. Тут даже для простого перечисления этих тем скромное пространство рецензии тесновато. Но еще об одной теме сказать, хотя бы вкратце, необходимо. Тема эта — армия. Она для Я. Гордина не только предмет исторических размышлений, но и юношеская любовь. Хотя, быть может, и мучительная, как всякая юношеская любовь. Об армии не только ряд статей, не только цикл автобиографических рассказов, но и те несколько давних стихотворений, что вошли в нынешнюю, итожащую многое книгу:

Этот соблазн для Гордина не только личное переживание, но и предмет углубленных размышлений историка: “В России армия — не конкретная сегодняшняя армия, но армия как явление, как исторический феномен — парадоксальна. Она опасна для общества иллюзией идеальной устроенности и порядка, вечным соблазном перенести армейский механизм жизнеустройства, строго иерархический способ отношений во все сферы нашего быта — несмотря на то, что российская государственная машина, ориентированная с петровских времен на эти принципы, оказалась неэффективна и ввергала страну в один кризис за другим...” Да, для общества в целом “угрюмая верность оружья” — тоже соблазн, который нелегко, но надо преодолеть. Но при этом “армия в сознании большинства граждан ассоциируется с престижем государства, с чувством собственного достоинства каждого гражданина, с ощущением причастности к чему-то высокому и благородному. И это при том, что известно о конкретной армии, при нежелании служить в ней, при страхе перед армией”. Одновременное понимание этих трех сторон единой проблемы обновления армии встречается редко, и это заставляет с особым вниманием относиться к тому, что пишет о ней Я. Гордин.

Да, история, обнимающая громадный круг проблем, все же едина. Дискретной, т.е. разорванной на истории отдельных народов, эпох и событий, делает ее, во-первых, неполнота нашего знания, а во-вторых, то, что “иллюзия разорванности, рассеченности процесса комфортна для обыденного, на себя самого ориентированного сознания. Ибо из сознания цельности истории с неизбежностью вытекает идея абсолютной ответственности, необходимости соотнесения личного интереса с интересом общим. Если принять тезис единства истории, то Россия XXI века должна отвечать перед собой за тяжкие ошибки как минимум предшествующих трех столетий”.

А что значит “отвечать перед собой”? Стыдиться? Посыпать голову пеплом?.. Думаю, что книга Я. Гордина тем и особенно ценна, что история в ней вовсе не предмет для стыда или гордости, но только — для размышлений о том, как, под воздействием каких страстей выбирается народом исторический путь, куда и почему он в результате выводит. Строгие и взвешенные размышления об этом сейчас особенно ценны, ибо страна наша — и это чувствуют многие, включая даже верховную власть! — вновь приближается к той развилке, которая решит в ее судьбе многое, если не все.

Владимир Кавторин