Его “мыслящее тело” не умрет…
воспоминания Христины Бояджиевой о пяти встречах
с Осипом Мандельштамом
В этом году исполняется 120 лет со дня рождения гениального русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама (1891—1938), стихотворения которого — “божественная гармония”, по словам другого корифея Серебряного века русской культуры Анны Ахматовой, они “поражают совершенством и ниоткуда не идут”. Это ахматовское “ниоткуда”, естественно, говорит о самобытности поэтики Мандельштама, его изысканной тяжеловесности образов и реминисценций.
В собрании Дома-музея М.А. Волошина в Коктебеле сохранились неизвестные воспоминания актрисы Камерного театра Христины Феофановны Бояджиевой (1898 — после 1990) о пяти ее встречах с Осипом Эмильевичем Мандельштамом в период 1915—1934 годов [Архив ДМВ, А 257]. Они представляют собой семь машинописных листов с рукописной правкой автора синими чернилами, датированные и подписанные. На последней странице — дата и подпись — автограф черными чернилами.
Бытует мнение, что произведения мемуаристики являются самыми недостоверными, предвзятыми и тенденциозными документальными источниками. Воспоминания Х. Бояджиевой в этом отношении выгодно отличаются тем, что почти не грешат субъективизмом личностных оценок происходящего, она зафиксировала лишь то, что лично видела, слышала или свидетелем чего являлась.
Отдельно следует сказать и о датировке пяти встреч Бояджиевой с Мандельштамом, поскольку мемуары были написаны ею в почтенном возрасте. Хотя датировка первого эпизода Бояджиевой не указана, нетрудно предположить, что это была ее встреча с Мандельштамом в Коктебеле в 1915 году, когда он впервые стал гостем Дома Поэта. Это косвенно подтверждается упоминанием А. Толстого и И. Быстрениной, также гостивших в то время в Коктебеле. Второй эпизод тоже точно не датирован, но, исходя из контекста, можно предположить, что речь идет о 1918 годе. Третий эпизод точно обозначен 1920 годом, так же, как и пятая, последняя встреча Бояджиевой с Мандельштамом точно датирована 1934-м. Что же касается четвертого эпизода, то, вероятнее всего, встреча произошла в Москве в конце 1930 года, так как в том году Мандельштам два раза побывал в Грузии и Армении, а между третьей и четвертой встречей “прошло много лет”, как указывает Бояджиева.
В публикации, осуществленной по машинописному списку из фондов Дома-музея М.А. Волошина, по возможности, сохранены особенности авторского стиля, исправлены некоторые незначительные грамматические и пунктуационные ошибки. Подзаголовок в начале публикуемого текста — авторский.
Мои воспоминания о встречах с О. Мандельштамом
Дождик, крупный, стремительный, косой. Горы совсем исчезли в тумане, все серо. Ручьи бегут по склонам гор. Сухая земля жадно впитывает воду. Люди бегут, спасаясь, ближе к морю, отмыться от глины.
Дождь, благодатный дождь. Он омыл деревья, горы, камни. Постепенно тучи рассеиваются. Еще капли блестят на серебряных ветках маслин, и вдруг, в одно мгновение, все залито серебром. Море, как серебряное озеро, горы в серебре, светлое небо в белых облаках. Вода теплая, как хорошо в серебряные волны и плыть, плыть, плыть… Это не мираж, это бухта Коктебеля, недалеко от Феодосии. Почти две тысячи лет тому назад, до нашей эры, здесь жили греки1. Проплывали ладьи Одиссея, как писал поэт М. Волошин. Существо Греции, ее очертания, ее дух живут и поныне.
Мои родители привезли меня впервые в Коктебель семилетней девочкой2. Жили мы в доме Максимилиана Александровича Волошина и его матери Елены Оттобальдовны3.
Помню девственный Коктебель. Песчаный пляж. Ранним утром он ложился гофрированными складками, и детские ноги осторожно ступали между голубыми колючками по мягкому песку. Далее слой мелких камушков и, наконец, море, чудесное море, еще прохладное в 6 часов утра.
Дом поэта Волошина был открыт для людей искусства. Среди многочисленных друзей Максимилиана Александровича помню: Алексея Толстого, Марину и Асю Цветаевых, Сережу Эфрона, Леню Фейнберга4, поэтессу Соловьеву5, Владислава Ходасевича, Мусю Новицкую6, танцовщицу Инну Быстренину7, художника Лентулова, Белкина8 и др. Пребывание в волошинском доме было интересно тем, что эти талантливые люди приобщали нас, детей и подростков, к своему творчеству, выступлениям и играм.
Помню, А. Толстой читал на поляне, пропитанной полынным запахом, при лунном свете отрывок из романа “Хромой барин” и сказки. Запомнился только кот с длинным хвостом. Вера Эфрон9 на этой же поляне занималась с детьми пластикой и гармонической гимнастикой. Инна Быстренина выступала на большой террасе нового дома с мячом, в легком красном хитоне, под музыку Шопена. В конце танца она изящно бросала мяч, и он, мягко двигаясь, останавливался при последних звуках музыки у края площадки.
Елена Оттобальдовна Волошина, мать поэта, приглашала посмотреть табуретки, которые она выжигала и украшала коктебельскими камушками. М.А. Волошин читал свои стихи протяжно, плавно, красивым тембром голоса:
И горький дым костра,
И горький дух полыни,
И горечь волн останутся во мне.
Помню художника Белкина, он сделал афишу предстоящего концерта, в котором я тоже участвовала: сидя с распущенными волосами у горящего очага, я изображала колдунью, а мой маленький брат протягивал руку для гадания. Это была живая картина. Художники так ее осветили, что она имела успех, приобщили нас и к играм. Помню горелки. Крепко держа руку человека, авторитет которого был велик, я старалась изо всех сил бежать, закинув голову. “Птички летят, колокольчики звенят”, — летишь все быстрее, быстрее, дыша воздухом, напоенным травами, и как радостно схватить руку человека, с которым хотелось “гореть”. Помню, вечером, когда пора была уже ложиться спать, Максимилиан Александрович, надев страшную маску с волосами, привезенную им из Парижа, гонялся вокруг дома за своими друзьями. Слышался смех и сдержанные крики.
Среди друзей М.А. Волошина был и Осип Эмильевич Мандельштам — поэт и прозаик, ныне известный всему передовому человечеству. Хочу рассказать о нем, главным образом как о человеке, которого я знала с детства. Человеке большого благородства, деликатности и горячего сердца. Хочу написать о пяти встречах с ним, запомнившихся ярко.
Одна из них в Коктебеле.
Море бушевало в тот день. Проходя вдоль берега, вижу баркас, двух турок на нем, возле стоят О. Мандельштам и виолончелист Борисяк10. “Поедемте с нами в открытое море”, — приглашает Мандельштам. Радостно соглашаюсь. Кто-то протягивает руку, и я на корме. Мандельштам и Борисяк на средней скамейке. Все готово, турки толкают баркас, вскакивают, закрепляют парус, и он, туго надувшись, трепеща, мчится в открытое море. Постепенно исчезают привычные берега. Соленые брызги волной обнимают баркас, попадая на лицо, шею, руки, ноги… Над головой в синеве летят облака, а внизу — необъятное море — зелено-синее, волны огромны, прозрачны. “Такая красота, что если мы даже не вернемся — не страшно умереть”, — так думала девочка в 13 лет11.
Вдруг вижу — Мандельштам встает и покачивающейся походкой направляется ко мне. “Что ему нужно”? Подходит, накрывает мне ноги пледом и такой же неровной походкой возвращается на свое место.
Очарованные летим вперед. Охватывает чувство свободы. Какая-то невесомость тела… Мы одни, как маленькие песчинки, среди неба и волн. Ветер мчит все вперед наш баркас, пока турки не решают возвращаться обратно. Один повисает на канате, другой внизу у паруса. Гортанно кричат что-то друг другу, лодка наклоняется, парус почти ложится на воду, крик турок, мгновенный поворот, — упруго надувшись, под свист ветра, парус выпрямляется и мчит нас обратно. Сидим молча, потрясенные. Постепенно появляются очертания гор и близость берега. Взволнованные, улыбающиеся, чувствуя соленые брызги на щеках, причаливаем.
Проходит Алексей Толстой, удивленно смотрит на наши возбужденные лица. Прыгаю с кормы, благодарю за поездку и стремглав бегу домой.
Вторая встреча с Осипом Эмильевичем состоялась в Москве в начале революции, куда я приехала в 1916 году и поступила в студию М. Мордкина. Отец помогал мне. Когда настала революция, Ростов-на-Дону, где жили мои родители, был отрезан интервентами, и я была предоставлена самой себе. Жилось трудно, заниматься приходилось много, а есть нечего. А.Б. Оленин, мой товарищ по искусству, посоветовал обратиться к его знакомому художнику, ведавшему концертной программой в кафе на Кузнецком Мосту. “Пойди, может быть, он устроит тебя танцевать, у него договор с Рабенек12 и ее ученицами, который как будто заканчивается”. Я пошла. Этот художник (не знаю его имени) сказал, что с Рабенек еще не закончено. Предложил сесть за столик и посмотреть программу.
На небольшой эстраде, обтянутой сукном, танцевала девушка в бархатном платье с маленькими цветочками, под музыку Шопена. Ее босые ножки двигались в ритме музыки, а руки рассказывали о природе, весне.
Вторым, неожиданно для меня выступил О. Мандельштам, приехавший из Петрограда. Проходя мимо столика, он поздоровался и поднялся на эстраду. Читал он взволнованно, темпераментно, я бы сказала, красиво. После аплодисментов подходит ко мне и спрашивает: “Как вам понравились мои петроградские стихи?”.
“Понравились”. Хотя слушала я более чем рассеянно, не все доходило до моего сознания, у меня кружилась голова, я была очень голодна. Осип Эмильевич заказывает два стакана какао и пирожные. Такая щедрость в те годы была редкостью. Обычно люди прятали то немногое, что было в доме, при появлении знакомых. Должно быть, он истратил весь свой гонорар. Уговаривает меня ласково, настойчиво. Я же остаюсь скованной и не могу выпить этот прекрасный напиток, который, несомненно, подкрепил бы мои силы. Отпиваю несколько глотков, прощаюсь и ухожу, не объяснив своего состояния.
В третий раз мы встречаемся опять в Москве в 1920 году у Камерного театра, где я работала актрисой. Радостно поздоровавшись, приглашаю Осипа Эмильевича на наш очередной понедельник, день отдыха театра: “Вечером небольшой концерт, а потом поднимемся в нашу столовую и за чашкой чая побеседуем”.
Вечером сидим за столиком: Вадим Габриелевич Шершеневич, наша актриса Евгения Никитина, которую пригласил Шершеневич, и я. Входит Мандельштам, приглашаю его присесть к нам. Шершеневич, очевидно приревновав, сразу же стал очень резко с ним разговаривать. Осип Эмильевич сдержанно предлагает сойти вниз и там продолжить разговор. Оба встают возбужденные и быстро выходят. Через некоторое время в дверях появляется Мандельштам, бледный, собранный: “Я должен довести до сведения присутствующих, что мы только что обменялись с Шершеневичем пощечинами”. А.Я. Таиров возмущенно встает: “Уйдите, уйдите, я не хочу, чтобы в моем театре происходили подобные инциденты”. Мандельштам галантно кланяется, как бы извиняясь, и выходит. Через некоторое время возвращается Шершеневич и вновь садится за наш столик: “Я только что дал пощечину Мандельштаму”.
После были разговоры о дуэли, пережитки которой еще жили в то время. А.Я. Таиров сказал мне, что он этого не допустит. Последствий никаких не было, и инцидент был забыт. Я не забыла тот вечер, не забыла бледного человека, хрупкого сложения, который мужественно боролся за честь. Боролся и в дальнейшем за справедливость, против злой воли, что привело его к большим страданиям.
Прошло много лет. В четвертый раз мы встретились неожиданно опять у Камерного театра на Тверском бульваре. Осип Эмильевич хорошо выглядит, приехал, как будто, с Кавказа, взволнован, торопится. “У меня есть пропуск в Кремль. Я приехал хлопотать о разрешении поселиться в Москве”, — желаю ему удачи и мы расстаемся.
Лишив меня морей, разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не смогли.
Воронеж, 1935 г.
Пятая встреча в Воронеже, куда Камерный театр приехал на гастроли в 1934 году, летом. В театральном саду, полном цветущих роз, сидят некоторые актеры. Недавно вернувшись из-за границы, все хорошо одеты, особенно мужчины выделяются своей элегантностью. Неожиданно появляется Мандельштам, небритый, в измятом костюме. Поздоровавшись, он взглянул на мужчин и, резко повернувшись, быстрой походкой зашагал обратно. Вскоре Осип Эмильевич появляется снова, выбритый, в хорошем костюме, и быстро проходит за кулисы.
Во время спектакля Наталья Григорьевна Эфрон, наша актриса, позвала меня навестить Мандельштамов, Осипа Эмильевича и его жену Надежду Яковлевну. В то время Воронеж был небольшим городом, и после спектакля довольно быстро находим указанную улицу и домик, в котором жили Мандельштамы. Чтобы попасть в их комнату, проходим через помещение хозяев. Осип Эмильевич радуется нашему появлению. Ему хочется угостить нас воронежским хлебным квасом. Взяв кувшин, он быстро выходит. Надежда Яковлевна печально рассказывает, что он стал очень нервным, рассеянным, бросает окурки прямо на ватное одеяло, вот, видите, ожоги.
“Недавно принес больного котенка, ухаживал за ним, страдал вместе с ним. Спасти не удалось. Переживал его смерть, как смерть человека. Считал, что страдания его не меньше, только он более беззащитен”.
В комнате царил беспорядок, все говорило о душевном состоянии двух людей, вынужденных жить в провинциальном городе, оторванных в силу обстоятельств от друзей, от Ленинграда, города немеркнущей красоты, а главное, от среды, которая им близка и необходима. Осип Эмильевич скоро возвращается, угощает квасом и радуется как ребенок, что нам нравится действительно вкусный квас.
— Хотите, прочту мое последнее стихотворение?
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну
Позвоночное обугленное тело,
Сознающее свою длину.
Читал он тихо, проникновенно. Стихотворение понравилось, просим повторить. Долго беседуем. Какая-то грустная тишина затаилась в этой бедной комнате. Ощущаю величие двух душ: нежной и мужественной Осипа Эмильевича и преданной души его друга и жены Надежды Яковлевны Мандельштам. Мое сердце наполняется нежностью к этим людям, так просто и тепло принявшим нас. Расставаться грустно. Я не знала тогда еще, что это последнее свидание.
Осип Эмильевич был человеком талантливым, светлым, добрым. Он не мог мириться с несправедливостью, за что пострадал жестоко, заболел и умер преждевременно.
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну
Позвоночное обугленное тело,
Сознающее свою длину.
Желание Осипа Эмильевича исполнилось: его произведения знают на родине, переписывают его стихи. Знают и печатают его стихи и прозу в Америке, Европе. Его “мыслящее тело” не умрет.
Я храню его образ в памяти сердца и благодарю за то, что он был добр ко мне.
Х. Бояджиева
28/Х <19>75 г.
Публикация, подготовка текста, предисловие и комментарии кандидата филологических наук, старшего научного сотрудника Дома-музея М. Волошина И.В. Левичева
