Анастасия Ермакова

Игорь Гамаюнов. Свободная ладья

Человеческая интонация

В этой книге со мной как с читателем поступают честно: меня не хотят эпатировать, чем-нибудь напугать или специально рассмешить. Мне просто рассказывают о сокровенном, не навязываясь и не заставляя подглядывать в замочную скважину. Вот отрывок из третьей части сборника “Из тетради ДПБ (Драгоценные подробности бытия”), самой маленькой по количеству страниц и самой весомой, на мой взгляд: “Как-то сижу в полупустом читальном зале, у широкого окна, медленно вылепливаю абзацы, зачеркиваю, пишу заново. И чувствую: что-то за окном происходит. Поворачиваюсь, вижу: наше дитя, поддерживаемое мамой Людой, карабкается к оконному карнизу, машет мне варежкой, теплая шапка сдвинулась набекрень, глаза сияют, а за ее спиной — белый заснеженный парк, исчерченный синеватыми тропинками. Мы пообщались через стекло — жестами и улыбками, и пошли мои девчонки по тропинке дальше гуськом — впереди Наталька, за ней мама Люда с санками на веревке.

Я смотрел им вслед, ошеломленный. Я вдруг понял: вот эти две жизни и есть то главное, без чего нет меня. Это моя маленькая вселенная. Хрупкая и единственная. Ради нее — мое существование. Мне, именно мне предназначено защитить ее от подстерегающих нас бурь и бед. Я смотрел им вслед, почему-то уверенный, что все у меня получится.

Там, у окна, я пережил минуты счастья такой светоносной силы, что его хватило потом на все остальные годы”.

Внятно и емко. И таковы все эти небольшие эссе.

У главного героя романа “Майгун” есть одна особенность натуры — ему свойственна эмпатия, умение переживать боль другого как свою собственную. После того как мальчишки стреляли из рогатки в воробьев и потом птицы умирали прямо в руках, вся грудь Виктора была в синих пятнах, будто стреляли в него... При этом повествование далеко от сентиментальности, “Майгун” — роман жесткий и трагичный, фабула его охватывает несколько эпох, с послевоенного времени до наших дней. Автор, как мне кажется, делает попытку одновременно и субъективного, и объективного прочтения советской и постсоветской истории. Субъективного — через судьбы героев, школьных учителей, работающих в молдавском селе, отца Виктора, побывавшего в послевоенных лагерях за то, что имел несчастье выжить в плену, и преподавателя французского языка Бессонова по кличке Мусью, любимца местных мальчишек (их нешуточное идеологическое противостояние — одна из основных линий романа). И объективного, через дневниковые записи журналиста столичной газеты Виктора Афанасьева, сына Семена Матвеевича. Здесь события осмысляются уже ретроспективно, с довольно большого временного расстояния.

Роман живой, психологически достоверный, полный подробностей, работающих на создание точной атмосферы ситуации: “Звучала музыка. За соседним большим столом громко разговаривали и смеялись. Мама тоже чему-то смеялась, пододвинув Виктору продолговатую тарелку с селедкой, нарезанной тонкими ломтиками. Человек в гимнастерке, щелкнув портсигаром, закурил. Сизый дым клубился вокруг его лица, выпукло-серые глаза его блестели сквозь дым металлическим блеском. Так же блестели возле торчащей над столом Витькиной головы бока селедки и забытый рядом портсигар.

И тут Витька ощутил на своей макушке теплую мамину руку, услышал ее голос: “Вот он теперь твой отец”. Задрав голову, как в парке, когда смотрел на галок, Виктор увидел бледное мамино лицо — оно плыло над ним, над столом, над человеком в гимнастерке, над звучащей музыкой, но в ее взгляде не было утверждения, а был вопрос, было бесконечное любование им, Витькой, было признание за ним права сказать “да” или “нет”. И Виктор сказал, отодвигая от себя портсигар и тарелку с селедкой: “Здесь душно, пойдем домой””.

Шестая часть “Майгуна” — дневниковая — имеет ярко выраженный публицистический окрас. События в настоящем времени даются сжато и пунктирно; повествование в основном строится на социально-политической рефлексии выросшего Виктора. Сквозная мысль его размышлений — власть не должна становиться системой подавления человеческого достоинства. Однако эта публицистическая нота не мешает целостному восприятию романа. Ведь романное целое создается не столько сюжетной последовательностью, сколько особенной авторской интонацией — вдумчивой, сдержанной, без крайних полюсов восторга и уныния, но очень теплой.

В советское время критики отметили бы, что “Майгун” написан “в лучших гуманистических традициях”. Теперь мы не пользуемся такими оборотами, но по прочтении романа благодарны автору именно за человеческую интонацию и традиционность “семейного” романа с положительным героем и оптимистическим посылом. Оптимизм здесь не декларируется напрямую, он исходит со страниц, наполненных трагическими событиями, как мироощущение, позволяющее преодолеть все тяготы бытия. Как-то соскучились мы по этому.

Рассказы в “Свободной ладье” сюжетны, увлекательны, с четко прорисованной идеей и этической концепцией. Самый удачный, на мой взгляд, — давший название сборнику, “Свободная ладья”, — как раз не привязанный четко ни к какой идее, не призывающий делать выводы, что дает больший смысловой простор и этическую свободу восприятия. В рассказе “Разбитая виолончель” девушка, которую родители без конца пугали, что, если она не сделает то-то и то-то, непременно окажется на панели, — именно там и оказывается, а автор в последнем абзаце объясняет про ее отца: “Он так и не понял, что сам запрограммировал дочь на тот образ жизни, от которого предостерегал”. То же в рассказе “Ах, жила-была коза!..”: брат, раздосадованный шумом, производимым детьми сестры, выгоняет ее из своего большого дома и обрекает на жизнь в крохотной коммуналке. Но в его доме случается пожар, от дома остаются только головешки, и в последнем абзаце автор резюмирует ситуацию, чем, к сожалению, сужает художественное пространство.

Так лирик и публицист — а автор в своей профессиональной деятельности много лет сочетает обе ипостаси — в этой книге то борются, то сосуществуют.