Владимир Березин

Соглядатаи, клоуны и сценаристы

Об авторе | Владимир Березин родился в 1966 году. Окончил физический факультет МГУ и Литературный институт. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор “Знамени”. Живет в Москве.

Довольно давно воздух наполнился мрачными предсказаниями литераторов и журналистов о конце времен, который предстает как “конец книги”. Нет, даже “Книги” — предмета с большой буквы, того сакрального предмета, что “лучший подарок” и “которому мы обязаны за все лучшее в себе”. Плач по Книге — это крик на “Титанике”, волна перехлестывает через палубу, и писатели, ратующие о книге, кажутся музыкантами на погибающем корабле, что выказывают мужество при конце времен.

Меж тем есть несколько обстоятельств, не отменяющих страшных пророчеств, а довольно сильно меняющих акценты.

Во-первых, этот самый конец времен уже произошел. Все уже случилось — и мужественные писатели только думают, что пророчествуют, а на самом деле они находятся внутри затопленных помещений корабля и из их ртов поднимаются вверх пузыри воздуха. И вот почему: мир давно уже читает с экрана, у каждого в кармане уже есть мобильный телефон (не со всякого современного телефона удобно читать текст, но с каждого — можно), и продажи электронных книг уже перекрыли продажи бумажных. Аудиокниги уже победили — потому что их удобнее использовать в автомобиле, который стоит в пробке, а также на грядке и в прочей домашней работе. Мир уже другой, и люди, по стечению обстоятельств оказавшиеся в воздушном мешке, просто не задумывались о реальном положении корабля.

Во-вторых, почти все возбужденные люди, говорящие об изменениях в культуре, смешивают судьбу литературы с судьбой бумажных книг. На нашем этапе тут много сходства, но предметы эти и их судьбы различны.

Электронные книги побеждают, потому что они удобны, потому что они уже доступны (а именно бумажные издания раньше козыряли дешевизной и доступностью). Во многих случаях — как интерактивные учебники, как справочники и словари — электронные книги никакой конкуренции с бумажными не ощущают. Только мазохист скажет, что приятнее шелестеть страницами многотомного словаря, а не ввести слово для перевода в окошечко на экране.

В-третьих, в спорах о будущем книги иногда возникает надежда, что с электронной и сетевой литературой все будет как сейчас, только бумага заменится на экран. Примерно так же в конце восьмидесятых многие люди полагали, что светлое будущее будет как в СССР, только Мандельштама с Пастернаком будут продавать на каждом углу. Пастернак и Мандельштам действительно сейчас обнаруживаются на каждом углу и даже в ларьках уцененных книг. Однако это не единственные изменения, что произошли в стране за четверть века.

Поэтому очень важно понять, куда, собственно, движется наш корабль, тонет ли, или все идет нормально. Или же он тонет, и мы способны залатать брешь, или, наоборот, мы должны бросить ржавое железо и с гиканьем и свистом помчаться по льдинам на собачьих упряжках, получая от этого даже некоторое удовольствие.

Для начала нужно заметить, что разговоры об электронных книгах в оппозиции к бумажным надо прекратить. Эта тема уже лишена смысла, это Plusquamperfekt. На прошедшем недавно — в июне 2010 года — V Московском книжном фестивале зал был поровну поделен между лотками с книгами и лотками с виниловыми пластинками.

Винил, виниловые пластинки — это тот образ, к которому взывают равно часто и апологеты электронных книг, и люди, отстаивающие права книг бумажных. Я слышу о них почти так же часто, как и про ламповую технику и “ее теплый звук™”. Это важная часть репертуара, что играется на нашем “Титанике”. Понятно, что многим людям спокойнее сосредоточиться на этой проблеме, чем вдуматься в более широкую — гибель, собственно, художественной литературы старого типа. Но обо всем по порядку.

Такое впечатление, что эти реплики заранее раздали размышляющим на эту тему. Кто-то обязательно говорит: “А запах?! Как можно расстаться с этим запахом книги?!”, а другой сразу же подхватывает: “А шелест страниц? А?! Ну невозможно же расстаться с шелестом страниц!”.

Когда говорят о гибели бумажной книги, часто добавляют: “Ну, посмотрите, вот все предрекали смерть театру, то, что его убьет кинематограф, но вот смотрите — никто не убил театр”. Говорят, что кинематограф отнял у театра ту аудиторию, которая к нему тут же добавилась в результате всеобщей грамотности и отмены сословий.

В дискуссиях этот вопрос всплывает в тот момент, когда надо сказать, что, дескать, в жизнь пришло что-то новое и, хоть все боялись, старое не умерло. Но с этим тоже не все просто: хорошо бы посмотреть статистику — вдруг кинематограф отнял от театра к нынешнему веку много? Каковы, собственно говоря, тенденции — сколько смотрят там и здесь, каковы численность трупп и количество спектаклей, какова аудитория? Вдруг окажется, что театр весь двадцатый век сдавал позиции, сдавал и теперь потихоньку перерождается во что-то иное? Не говоря уж о том, что другие люди утверждают, что в провинции выросла уже пара поколений без театра в жизни вообще. И ничего, живут, не тужат, смотрят кино на DVD. Немногие рвут рубахи на груди, а ведь это население целых областей. С провинциальными театрами просто более показательно — им надо платить за газ, за свет, вот их и выкашивает куда эффективнее бездельников-литераторов, или тех, кто может встать в переходе со скрипочкой.

Одним словом — и это спорно. В качестве защиты литературы от вызовов времени это как-то проходит, но в области защиты бумажной книги — уже никак.

Этот стандартный набор аргументов в спорах — ужасные глупости. Книги давно делают (за редким исключением) на отвратительной кислотной бумаге, что распадается, как и сама книга, на глазах. Большинство электронных книг умеет имитировать звук переворачиваемой страницы, а если возникнет устойчивый спрос, рынок тут же явит спрей с запахом свеженапечатанной книги. Стихотворение Пушкина ничуть не хуже выглядит на жидкокристаллическом экране, чем на бумаге.

Но главное — рынок жесток, как хищник на охоте. Если будет много людей, готовых платить за бумагу, будет и бумага. А людей, готовых платить, не будет. Их и сейчас нет.

Поэтому заявления “Вернется мода на бумажные книги в их привычном виде” похожи на заклинание. То есть люди уповают на то, что появится какой-то абстрактный человек, которому нужна ручная сборка давно серийного товара. Кстати, этот разговор давно велся у филофонистов — у них благополучно умерло несколько поколений носителей, и никакой надежды на возрождение, к примеру, магнитофонных кассет и оперного видео на VHS нет.

Надо относиться к этим разговорам с юмором, потому что они предсказуемы. Вот, например, в этом месте кто-нибудь обязательно говорит, что лет пятнадцать назад считали, что CD убили винил, и его теперь негде взять, а теперь им везде торгуют, как и проигрывателями. “Винил”, дескать, выжил, и сейчас в любом западном городе есть несколько специализированных магазинчиков, где-нибудь в подвале, торгующих исключительно винилом. Он, дескать, не перестал быть фактором вообще, он просто сделался фрондой. Спасительный ответ в том, что серьезное чтение станет такой же фрондой.

Как ни крути, производство винила почти на нуле, а доля его продаж там же. И конечно, мы, находясь в районе нуля, можем видеть больцмановы флуктуации (это ученое слово введено в текст для пущей наукообразности), но это как с табакерками — был раньше художественный рынок табакерок для нюхательного табаку, была индустрия — а вот теперь нету оной. А табакерки — что ж, продают. Кто спорит?

И тут мы приходим к самому интересному: как только разрушится система материального вспомоществования авторам, что существует ныне (она разрушается, но еще не разрушилась), появление новых станет проблематичным.

Некоторые сравнивают это с пирамидой воспроизводства олимпийских чемпионов, той самой знаменитой пирамидой Кубертена. Основатель Олимпийского движения говорил: “Для того, чтобы сотня занималась физическим воспитанием, пятьдесят должны заниматься спортом. Для того, чтобы пятьдесят занимались спортом, двадцать должны специализироваться. Для того, чтобы двадцать специализировались, пять должны проявить себя в способности к выдающимся достижениям”. С другой стороны, с этим спорит известное стихотворение Давида Самойлова:

Понятно, что даже если перестать платить за литературу (это по большей части свершилось — оплаченного спроса она не имеет), то пирамиду разрушишь не сразу. Гении и графоманы будут писать по инерции. Понадобится еще два поколения, чтобы графоманы переквалифицировались в сумасшедших саморежиссеров.

Но сейчас легонько толкни систему — и посыплется вся цепочка: роман, что приносит создателю месячный оклад младшего менеджера, чудовищно неэффективные издательства, что оставляют писателю 15% от отпускной стоимости книги, не менее неэффективная торговая сеть, что увеличивает цену вдвое от отпускной. Свободное копирование сольет эту архаичную неэффективную систему вместе с жалкими младенцами в ее корытах.

То есть не система материального вспомоществования авторам окончательно разрушится — уже сейчас русский писатель средних лет, как, впрочем, и европейский, обязательно где-то работает: журналистом, менеджером, сочиняет рекламные тексты, ведет собственный бизнес.

Разрушится система заработка на книгах — сейчас автор не получает почти ничего, но издатель может на нем заработать. А вот как издатель увидит убыточность своего ремесла, он тут же начнет заниматься чем-то иным. Он купец, а не благотворитель — и осиротевшие писатели превратятся в стада посетителей Интернета.

Мы нормальным образом возвращаемся в систему до Пушкина. Вполне возможно, что нелегальные (или легальные — не важно) копии будут распространяться стремительно, но автор не получит ничего. То есть у него будет, если повезет, профессия “для прокорма”, но индустрии, позволяющей получить хоть что-то за это занятие, не будет вовсе.

Не только отечественные, но и западные опросы говорят о том, что, будь воля потребителей, они бы ничего не платили за электронные копии — и этому удивляться не надо.

“Писать надо лучше” — это заклинание, известное нам еще от Хлебникова. Но для той литературы была применима надежда Цветаевой, что, дескать “моим стихам как драгоценным винам” — и все такое.

Однако сейчас мы находимся в переломной точке, когда неясно, “настанет ли черед”. История иногда поворачивается так, что черед не настает, некое искусство превращается в забытое или маргинальное — как какая-нибудь шаманическая пляска. Раньше была первым занятием в мире, а теперь нужна как старый ламповый приемник: для экзотики. Была раньше особая культура танцев, чуть не язык движений, а сейчас это искусство немногих. Да что там — вот футурологи чуть более века назад боялись, что увеличивающееся количество лошадей завалит навозом весь Лондон до второго этажа — ан нет, как-то по-другому обернулось.

Поэтому оптимисты стараются обнадежить нас заклинаниями, сродни заклинаниям экономистов конца восьмидесятых: “невидимая рука рынка расставит все по своим местам”. На самом деле все происходит точь-в-точь как в истории про цыгана, что отучал лошадь есть — и уж было совсем отучил, как она сдохла.

Пустоты не всегда заполняются — то и дело на Земле вымирают целые экосистемы (вовсе не обязательно по вине человека или метеорита), отчего пустоту, оставшуюся от литературы, не заполнить пивом или ролевыми играми? Решительно непонятно, почему. Если рынок расставит все по своим местам, разумеется.

И сейчас стоит вопрос об исчезновении чтения как времяпровождения. Это вовсе не означает, что люди отложатся от грамоты и будут общаться только знаками. Никто не призывает заместить буквы иконками на экране (хотя многие уже делают это добровольно). Это означает только то, что уже почти исчезла традиция долгого чтения — неважно какого, текста: Гоголя или милорда глупого. Очевидно, что люди читают меньше — меньше читают не только книги в бумажном виде, но и со светящегося экрана компьютера, с е-бука.

Кстати, чтение стало по-настоящему массовым только полтора века назад — отчего бы ему не вернуться обратно в прежнее немассовое состояние? Увы, самое естественное для нашей цивилизации при этих словах — объявить какую-нибудь программу поддержки чтения, освоить бюджеты и бодро отрапортовать, что уровень чтения повысился на десять процентов.

Причем меняется само понятие чтения. Директор журнала “Афиша” Юрий Сапрыкин говорит: “Мы имеем сейчас, уже сейчас, эпоху не буквы, а условной цифры, эпоху, когда единицей информации является не текст, не книга, не смысловое единство, а поток. Есть информационные потоки, с которыми абсолютно все мы наверняка сталкиваемся. У кого-то это френд-лента, у кого-то это лента в фейсбукe или любой другой RSS-фид, который настроен в компьютере. В общем, это какая-то штука, которую вы с утра включаете; дальше она у вас течет перед глазами и ни на секунду не останавливается. Это не значит, что люди перестали читать книги или смотреть фильмы; это значит, что базовый способ потребления информации стал таким. Ты уже не едешь по железной дороге от станции к станции, ты скорее залезаешь по пояс в реку, и она течет мимо тебя. Ты успел что-то на мгновение ухватить, успел что-то заметить, и оно утекло дальше. Если опять же уподоблять сознание некоторому лучу, то теперь это уже не луч прожектора, а скорее луч кинопроектора — то есть некоторый источник света, через который проходит лента, непонятно кем сочиненная и написанная. Наверное, можно вернуться, отмотать ее немножко назад и посмотреть, что было в предыдущем эпизоде, но в принципе она постоянно крутится”. Дальше Сапрыкин замечает: “Еще одна отделяющая нас от гутенберговской эпохи штука — это невозможность охватить и усвоить любую длинную историю целиком”1 .

Не так давно много шумели о запрете — неважно, подлинном или мнимом — использования презентационной программы PowerPoint в штабах США. Одни заголовки чего стоили: “We Have Met the Enemy and He Is PowerPoint”2 . Речь шла о том, что такие способы рассказа о задачах манипулировали сознанием, вытесняли сомнения, апеллировали к эмоциям — а это, понятно, не всегда хорошо в штабной работе. То есть — убедить получается лучше, чем обсудить, загипнотизировать проще, чем объяснить. И такая замена способов коммуникации — не свойство будущего, а нормальная сегодняшняя реальность.

Особенность долгого, медленного чтения художественной литературы в том, что читатель на каждом шагу, может быть, сам того не замечая, конструирует в голове новую для себя реальность. Он как бы экранизирует книгу в голове, создает образы, используя художественный текст как повод. Это своего рода тренировка мозга. Но отчего не предположить, что судьба уже трясет у нас перед носом новыми тренажерами?

Причем умирает само умение читать и писать длинные тексты, что длиннее подписей в PowerPoint3. Противостоит этому только общественная инерция и человеческое упрямство — примерно такое же, что заставляло русских эмигрантов соблюдать правила употребления “ятей” в частной переписке. Но вряд ли это будет продолжаться долго.

Может статься так, что литература не ограничится утратой звания главного искусства (это уже произошло давно), а может вообще перестать существовать как целостное искусство.

Не рынок убивает литературу, а читатель. Литература очень похожа на цветы на балконе: читатели перестали поливать их — и растения стремительно засохли. Необязательно исчезает все — как мы знаем, есть грибы, что растут и на людях, есть неистребимая плесень, но все же георгины и грибы под ванной для нас явления разного порядка.

Кончилась популярность литературы, то есть литература как институт еще живет, а вот ее важность для общества исчезла. (В этом месте кто-нибудь из хороших людей старой формации обычно говорит: “Ну что за глупости! Мы только что провели читательскую конференцию в городе Н. Какие глаза были там у читателей в библиотеках! Жива еще литература!”. К этим словам нужно отнестись вежливо — это форма анестезии.)

Сейчас успешный писатель не тот, что написал фиксированную книгу, а тот, кто постоянно состоит в диалоге с публикой — как колумнист или телеведущий.

Вернемся к теме создания текста — великая русская литература возникла не только благодаря Божественному промыслу, но и оттого, что за печатное слово стали платить. То есть ею стали заниматься, в ней стали упражняться, потому что это перестало быть утренней забавой помещика.

Пиратство, которое не могло не возникнуть в силу изобретения компьютеров, а теперь и их чудесных портативных разновидностей, добьет эту конструкцию. Не сказать чтобы я порицал пиратство — ругать его вроде как ругать погоду. Запрещать — все равно что запрещать на корню порнографию.

Но и предсказывать гибель литературы глупо и неосмотрительно — понятно, что-то на ее месте прорастет, но ясно, что это будет выглядеть совершенно непохоже ни на что. Можно ли представить себе реакцию даже не древнего грека-театрала, а посетителя мольеровского театра, перемещенного в театр нынешний?

Уже через несколько лет писатели должны свестись к трем типам: соглядатаям, клоунам и сценаристам.

Соглядатаи — это честные люди, обладающие даром связного высказывания (это чрезвычайно много — и не только в наши времена). Соглядатаи — это создатели текстов в своих публичных дневниках, очевидцы жизни на улице, на службе и в семье.

Куда интереснее читать дневник путешественника, чем печальный интеллигентский роман. Часто соглядатай находит точное слово, подслушивает разговор в кофейне, приносит нам в пригоршне подсмотренный сюжет. Он может его и выдумать — ценность не уменьшится. Это такое же изменение в литературе, какое в свое время случилось в журналистике, когда все граждане поголовно оказались оснащены карманными видеокамерами, а теперь — умными телефонами. Да, среди литературы соглядатаев много мусора, но никто с соглядатаями и не заключает пожизненного контракта, как с писателями в старой системе.

Литература клоунов — это литература рассказчиков, которые вовсе не обязательно стоят на фоне краснокирпичной стены stand-up comedy. Просто они сочиняют короткие истории, похожие на пьесы для моноспектаклей. Те, кто хорошо смотрится на сцене, не гнушаются читать свои тексты вслух. Литература клоунов отличается от литературы соглядатаев профессионализмом и сценичностью. Это почти поэзия (кстати, поэты-чтецы в новые времена оказались наименее уязвимыми), и традиция литературы клоунов на самом деле сложилась давно. Она идет от Сергея Довлатова, она присутствовала у Михаила Жванецкого, она есть у недавно умершего Дмитрия Горчева и ныне здравствующего Дениса Драгунского. Набор имен не намекает на идентичность, а говорит о том, что ничего удивительного в этой традиции нет. Тексты, к примеру, Горчева имели и имеют куда больше шансов на прочтение, чем тексты современных романистов — именно потому, что так они устроены. И так же устроен современный читатель — иначе говоря, тексты эти устроены так же, как и способы коммуникации современного читателя.

Можно подумать, что литература клоунов выродится в самодеятельность, похожую на некогда знаменитые клубы самодеятельной (авторской) песни. Писатели будут читать свои произведения у ночных костров в лесу. Эти встречи могут стать романтичными, а в связи с техническим прогрессом куда более комфортабельными, чем слеты авторской песни лет тридцать назад. Картина таких ночных чтений, впрочем, уже довольно давно и хорошо описана в одном романе Бредбери.

Сценаристы, наоборот, работают для гигантских зрелищных корпораций. Ничего позорного в работе на крупные корпорации под надзором заказчиков нет — множество великих произведений во всех видах искусства было так создано, и никто не бросит в их творцов камень. Из факта дезертирства солдат писательской армии в армии сценаристов и клоунов, а равно как из увеличения рядов писателей-соглядатаев вовсе не следует, что человечеству будет хуже жить. Пока я это пишу, погибли три, что ли, вида живых существ — козявок и мошек. Заплачем ли мы о них?

Профессионалам остается непростой выбор между сценаристом и клоуном. Мне и самому страшно, я и сам напряженно думаю, куда в этом раскладе податься и, если что, где подработать. Нет ли, скажем, еще чего-нибудь, кроме как места клоуна или сценариста, а если уж точно нет, то куда пристроиться? Это вопросы важные, ответы на них часто печальны — но они более нужны, чем выдуманный рост интереса к чтению.

Общество сейчас не очень замечает филателистов (и раньше-то, когда я увлекался филателией, не очень замечало, но тогда вокруг них была аура таинственности: “Британская Гвиана”, надпечатки, марки колчаковского правительства и прочие магические слова). Теперь филателистов стало меньше, но они есть. Время от времени они ругаются. Устраивают, может быть, жаркие перепалки с филокартистами за выставочные площади. Но главный сюжет в новостях, в котором филателистические критики будут кричать о том, что Сидоров получил премию “Золотое гашение”, а ведь его подборка “Пионеры-герои” — жалкая пародия “Скаутов США”, собранных Петровым, — такой сюжет невозможен. Можно сказать, что некоторый снобизм спасителен, спасительна отъединенность от мира — как в древних монастырях. С этим сложно — во-первых, экономика монастырей все же отлична от литературы, а с другой стороны — монахи культуру не только сохраняли и создавали, а и зачищали.

Итак, наш корабль еще плывет, но выбор надо делать уже сейчас — стопорить ход и вычерпывать воду, нырять в затопленные помещения, спасая любимых, начать драку у шлюпок, с хохотом пересесть на собачьи упряжки или вовсе застрелиться. Все уже изменилось.

В конце этого манифеста я с сожалением должен признаться, что тоже нахожусь на корабле. Как человек вовлеченный, я лишен возможности прикупить поп-корн и спокойно наблюдать за происходящим из шезлонга.

А ведь хочется спешно найти какое-нибудь место, где сияние и слава, или, наоборот, где щей горшок и сам большой.