Стихотворения В. Мааса

Сколько раз ни ночевал я в Москве, всегда это были
Убитые напрочь жилища, студенческие халупы,
За стёклами, рыжими от двадцатилетней пыли,
Будто бы перевёрнутого старинного телеприёмника огромные
многочисленные тусклые лампы,

Вздымавшиеся над долиной реки Сетунь, страшно мерцали
Всю долгую дождливую ночь, ни ответа, ни привета,
А люди, которые меня у себя принимали,
Всегда платили кому-то какую-то бешеную квартплату

За холодильник с изображением олимпийского мишки,
В котором не было ничего, кроме пакетика засохшего лавра,
За белым огнём горящие бессонные высотки и многоэтажки.
Однажды я ночевал даже в келье Троице-Сергиевой лавры,

Но в пустыне московской гораздо больше монахов,
Тусклые металлические колбы церквей в ясный день, бронзы обшарпанной
                                                                                                               листья,

Лица моих новых виртуальных друзей я помню плохо,
Но зато хорошо — их бессонные обречённые подъезды, все похожие на тот
подъезд, где убили Влада Листьева.

С экрана старого телевизора со снятой задней крышкой,
Стоявшего в доме моего деда на две тысячи сто втором километре,
Смотрел этот мертвец в красивых подтяжках,
И вот по лицу его пробегала рябь, как от свежего ветра.

Как свежего ветра свист, осин облетевших шорох,
И вот уже тебе ни Явлинского, ни Гайдара
За две тысячи километров в доме без шторок,
Когда изображение пропадало,

Предпринимался магический ритуал телевизионного вуду —
Шевелишь отвёрткой пыльную электронную колбу,
И где-то в Москве медленно загораются вечерние башни МГУ и МИДа.
Трогается остановившийся в тоннеле поезд, с облегчением выдыхают
полупрозрачные толпы.

А ночью проснёшься на полу, на пыльном паласе,
Охваченный смутным восторгом покатавшегося на метро,
В столице этой бездомности, у потёртых золотых ананасов
Падает мокрый снег в банном свете прожекторов.

Тюменский свет школьный, банный,
В кукольном домике мутно окошко,
А в нём кто-то лохматенький, после ванны
причёсывается, глядя в ложку.

И спать ложится, трещат лестницы, рамы,
По стёклам ползают мохнатые мотыльки,
Гостиный двор, городская Дума,
Пять церквушек по высокому берегу стальной блестящей реки.

И соловьи здесь не поют, а сидят молча,
Такие толстые серые птицы, освещённые неровной луной,
Завёрнутый в пыльную фланель серебряный колокольчик,
Только иногда звякнет, пойдём, поедем со мной,

В тёмном воздухе на секунду вспыхнет как бы ацетиленовая горелка,
Как бы Юдифь, подкрадывающаяся к спящему великану, на секунду обнажившая
                                                                                                               меч,

И запрыгают тюбики на заставленных хламом полках,
И посыплются вниз, как десантники, падающие в глухую мёртвую ночь.

Раньше мы все часто видели неопознанные объекты,
Синий свет будил по ночам, и внезапно озарялись сады,
На столе голубела белая чашка, сияли вчерашние объедки,
О, эти лунные тени оставленной с вечера на столе зачерствевшей еды!

Хотелось жить этой жизнью микроскопического героя,
Быть Сильноруким Нилом, вышагивающим по кладбищу с дохлой кошкой,
На белом пути каждую ночь вытягивалась большая,
Как от могилы, длинная тень от маленькой крошки.

А в небе сияла Земля, космический телевизор,
В золотой и серебряный век таинственных сериалов,
Когда каждый кусочек сыра был египетским обелиском
В лунные ночи, и заснувшей Англией — серое одеяло.

Дома, двухэтажные чёрные сундуки, карты, лампы,
Спящие люди среди снежного, запорошенного барахла,
И каждый лист, оторвавшийся от полночной ноябрьской липы,
Летит, вращаясь, как заброшенная космическая станция, полная зла.

Все были в тёмных странах,
Каждому случалось вечером идти,
И призрачные бараны
Переходили призрачные пути.

В те годы, отгоняя комарика,
К дому направлялся неверным шагом молодой дед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.

В этот час, когда темно и глаза слипаются,
Среди этих, так сказать, родимых полей.
Светят только голые задницы,
Большей частью невидимых каких-то людей.

Что они там делали в кустах у реки, купались голыми,
Или что они там делали, в кустах у тихой реки,
Никто никогда и не вспомнит, спустя долгое время,
Скрылись давно в могилу их эти грехи.

Рваные калоши выкопает огородник, копая картошку,
Кусок мотоциклетного карбюратора, битый стакан,
Но не выкопает самого нежного прошлого,
И только за огородами вечером призрачный баран

Блеснёт, как сломанное стёклышко от фонарика,
Или ржавый, в песке похороненный, велосипед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.

* * *

Ночи бархатные, широколиственные, с огонёчками в детских спальных,
С колыханием папоротниковым или лопуховым,
Голова оленя в лунном свете, в кустах от лунного света пыльных,
Гобелен из магазина “Сияние”, поблизости расположенного, плохого.

Розы рдеют, старая герань алеет,
За решётками в магазинчике запертом, как в тюрьме,
Когда мне говорят, что в мире нет лёгкости, я свирепею,
А голова оленя поворачивается и смотрит во тьме.

* * *

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день,
Вот тебе, дедушка, и подшивки журнала “Радио” за семидесятые-восьмидесятые
                                                                                                                                     годы,
Больше уже не поеду туда, где
Курица высиживает яйца на старом комоде.

В котором сын ваш до армии хранил фотопринадлежности
Проявитель, фиксаж и прочие нежности.
Когда его провожали, он всё бегал смотреть на только что родившихся котят в
                                                                                                                             кочегарку,

А через два года вернулся и выбросил всё на свалку.
Остались только пыжи из войлока, порох бездымный,
Да медных гильз тусклые цилиндрики по полу всему рассыпались,
Выстрел грохает в небе весеннем бездонном,
Разгружают доски, или кто-то выхлапывает палас.

Строители совсем и не думали,
Когда подвозили брус и паклю,
Что этому построенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.

Что, пальчиками отколупывая замазку,
Не отражаясь в замаранном пылью стекле,
В нём будет стоять и пялиться во двор самый мерзкий
Маленький мальчик на земле.

На двери печной выбитая звезда,
За нею огни обширного города Содом и Гоморра,
Мальчик иногда заглядывает туда,
И его бледное лицо озаряется пожаром.

Когда-то в будущем веке, лёжа у себя на втором, он
Уронит сигарету между досок в едва заметный просвет,
Строители и не думали, что этому выстроенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.

Люди здесь были как пламя,
Гудящее за чугунной дверцей,
Выйдет просто пописать на улицу,
А обратно уже приносит целого зайца

Показать ребятишкам, тащит из шапки,
Пахнущее, серенькое, дикошарое существо,
Где же я совершил ошибку,
Написано как будто в этих вежливых влажных покорных детдомовских глазах
                                                                                                                                   у него.

Да нигде ты не прокололся, смеётся хозяин, точно,
Просто не повезло тебе сегодня, серая тля,
Ты не бойся меня, я выписываю журнал “Юный натуралист” и очень
Люблю повести В. Солоухина и Юрия Коваля.

Щас попьём чаю, со смородиновым листом, дети на тебя посмотрят,
И пойдём, отпущу тебя в тёмные, мокрые, под фонарём блестящие, родные кусты,
Да ты не бойся, чего ты, сопли-то вытри,
Мы же с тобой (изображая Маугли из мультфильма) одной крови, я и ты.

Потом уже расслабился, и, правда, уже не страшно,
Зайчик вместе со всеми на краешек дивана присел,
Синий свет телевизора, останкинская башня,
А вокруг на тысячи километров ужасные ночи, одни лагеря и медведи, Коми АССР.

И правда, одной крови, на фотографии, сделанной в прошлом веке,
Под самым подбородком застёгнут замок,
С заячьими глазами девятиклассник в олимпийке
Держит в руках дрожащий меха серый комок.

В школе убили учительницу пения, и теперь по ночам она играет на пианино.
Сидишь внизу в вестибюле, а из лестничного колодца доносится её жуткое
                                                                                                                                    “К Элизе”.
Школа похожа на пачку сигарет, потерянную среди коробок микрорайона,
В ней светятся два окна — одно у вахтёра, а другое на четвёртом этаже, в                                                                                                                                      запертом классе.

В гардеробе пустом осталось одно пальто, но не моё,
С какой-то дурацкой собачкой на груди, а я никогда не носил собачку,
Так что это я сижу в вестибюле, слушаю, как она поёт,
Жду, когда кто-нибудь из взрослых придёт за своим сыночком.

Аккорд за аккордом, унылые школьные звуки в запертом кабинете музыки,
Ещё неизвестно, кто тут большая жертва, Бетховен или учительница, убитая
                                                                                                               неизвестным изувером,

Запирая за нами двери, вахтёр не выглядит одиноким,
Ведь скоро начнётся новое интересное кино “Рабыня Изаура”.

И вот мы идём, и вот тогда-то я и замечаю впервые на проводах эти парашютики,
Словно десант гномов их там оставил, и в снег попрыгал, порезав тонкие нити,
Папа, там парашютики, что это за парашютики, спрашиваю я шёпотом,
Но отец не может меня понять, взрослые их не видят.

Я еду, мне четырнадцать лет,
Возле каменных утёсов, поросших лесом, и между арок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.

Степь да степь кругом, в ней девушка смотрит из-под руки,
У неё плуг, у неё чашки и ложки, у неё холодильник,
А мне ещё далеко до тёмных станиц, до тускнеющей в камышах реки,
Я в Гусь-Хрустальном покупаю хрустальный светильник.

Я в городе Кирове покупаю плюшевую игрушку для никого,
Просто есть ощущение, что всё должно измениться в конце дороги, занудной
                                                                                                                                     и длинной.

Восходящее солнце освещает на столике ядовито-жёлтого льва,
И бескрайнее поле подсолнухов, и Сашу, заболевшего от холодного пива фолликулярной ангиной.
А ночью в купейном вагоне идут по коврам рэкетиры,
В туалете железном звякает заслонка, крутится сам по себе рулон,
Тёплые слёзы струятся сквозь нежные поры,
Свистящий дождь прилетает со всех космически нереальных сторон.

Я еду, мне четырнадцать лет,
Звёзды становятся больше, и вот уже не помещаются между грязных оконных
                                                                                                                                     шторок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.

Как подросток, которому не отвечают взаимностью,
Как студент Ансельм, в эфемерную золотую змейку влюблённый,
Я стою на улице, окутанный снежной туманностью,
Улице Ямской, на которой фонари, как светящиеся лимоны.

Это было время, когда я покупал два лимона и клал их в карман,
А в другой карман — пачку чая “Принцесса Канди” или “Принцесса Нури”,
И шёл домой, а там, на углу Казанской, стоял наркоман,
Который хотел, чтобы в его кармане оказалось немножечко дури.

Разделённые всего лишь несколькими пыльными классами,
Мы с ним учились в одной, похожей на дом с привидениями, двадцать второй
                                                                                                                                     средней школе.
Юноша-Фосфор, его судьба была тесно связана с химическими процессами,
Хоть они были не столь изящны, как раскрашенные аллегории.

Я назвал его Фосфор, потому что вся его жизнь
Была пронизана желанием не очень светиться.
Тихо стоять, курить в темноте на этаже,
На снегопад смотреть, возвращаться домой бояться.

В окна моей комнаты ночью влетали камни,
И, пока они висели в воздухе, а стекло ещё не успевало коснуться пола,
Я отбрасывал одеяло, садился на край дивана и говорил себе: “Помни,
Ведь это когда-то будет казаться тебе даже милым”.

Юноша — Фосфор, мой брат, Ян Фазылов,
Все, кому в жизни не подал вовремя руку,
Проходят в этот час по улице, не имея тела,
В виде воспоминаний, изнутри светящихся духов.

У щербатого ларька “Улыбка”, где две буквы не светятся,
На стеклянной остановке, но с выбитыми стёклами, и до самого моста,
Будешь тихо идти, и никто тебе в этот час обычно не встретится,
Кроме одинокого гопника, который однажды пристал.

Говорит, дружище, тебе куда идти, я говорю — на Ямскую,
А мне — говорит — на Бабарынку надо идти,
А тот, кто идёт ночью один, сильно рискует,
Так что давай пойдём вместе, поскольку нам по пути.

Как жемчуга на чистом блюдце, у него не блестели,
У него блестела бутылка знаменитого вонючего джина в руке,
И так мы пошли в покачивающихся призраках метели,
Там, где Заречье тысячей тусклых фонарей спускается к реке.

Это было безумное радио с бутылкой вонючего джина,
Самое главное не молчать, иначе подумают, что ты не мужчина,
Он говорил про то, как он много пьёт, хвастался кастетом,
Что в день города переспал с кем-то в кустах возле университета.

Было ясно, что он тоже никого не сможет ударить,
Когда мы по улице Республики продолжили свой путь,
Заинтересованно вглядываясь, кто там дальше на тротуаре,
потому что с улицы Республики некуда свернуть.

И, несмотря на внутреннюю подозрительность, олицетворяемую Яном
                                                                                                                          Фазыловым,