Рождественский стишок
Ночное яблоко на кухне поедая,
Сижу, румяная и молодая.
А тот, кто ведает румянцем и тоской,
Подушку греет нежною щекой.
А та, что на него до слёз похожа,
Спит, становясь и старше, и моложе.
А тот, кто их оберегает сон,
Уже рождён.
* * *
Кончался декабрь. Последние торты пеклись,
Последние Деды Морозы на вызов неслись,
Последние дворники снег убирали последний,
И мокрые шапки, как звери, лежали в передней.
Кончался декабрь. Психиатр на дежурстве дремал,
И лёгкой метелью припугивала зима,
И лёгкая неврастения плела паутину:
Я здесь, мои милые, я вас вовек не покину.
Кончался декабрь. На ёлку навесив шаров,
Мы думали, что защищён и украшен наш кров
Духом лесным, духом святым,
Запахом детства, дождём золотым.
Зима
Мы не забыли тёплые дома.
Звучал Вивальди — кажется, “Зима” —
поджаривались хлебные кусочки,
душа не замечала оболочки,
в глинтвейне плавали головки мака.
Мы были все с истфака и филфака,
а если медик дикий забредал,
то он гармонии не нарушал.
Действительно, всегда была зима,
поскольку сразу бешено теплело,
и кто-то пел, и ты со всеми пела,
и золотились книжные тома,
а баловень Москвы и Амстердама,
картавый фаворит романских муз,
эстетствующий, ласковый, как мама,
читал свои стихи, француз.
Немного ведьма, юная хозяйка
заваривала якобы чаёк,
и девочка соседская, козявка,
училась у неё.
Кармен-сюита, люмпен-сигарета,
ку-ку-богема, караван-сарай,
Вивальди рыжий написал про это,
молчи-молчи, не смей, не повторяй.
Потом у всех детишки народились,
женился тот, кто не сошёл с ума,
и оглянулись мы, и прослезились,
и всё прошло, и кончилась зима.
Постскриптум
Постскриптумов и просто скриптумов давно эпоха миновала.
Но я пишу тебе, поскрипывая, издалека, из-за Урала.
В горах Алтая и Сванетии — уже не промысел для нас.
И только встречи в Интернете ещё случаются сейчас.
Мы встретимся (прости за смелость) на берегах большой реки.
Но мне бы большего хотелось: ты напиши мне от руки.
* * *
Мы были совами в древесной глубине. Теперь мы стали совами вдвойне.
И если не погибли на войне — наверное, проснулись не вполне.
Я знаю человеческие сны в похмелье подступающей весны,
Где символы мучительно ясны, как две навеки сросшихся сосны.
Ариведерчи, Фрейд, и Юнг, и Фромм! Забавно повстречать себя в другом.
Такое в небе пишется пером, а мы возьмём — и вслух произнесём.
Два голоса, и лиственное “ах!”, и привкус никотина на губах.
Какие ведьмы водятся в лесах! Но мы — лишь совы в чьих-то волосах.
Два существа, немножечко зимы и сотни глаз невидимой тюрьмы.
Прости, я знаю, не бывает “мы”, а только — небеса, леса, холмы.
Мы были глиной, воздухом, водой. Мы хищниками были и едой.
Мы будем сосняком и лебедой — и станет меньше хоть одной тюрьмой.
* * *
Город цветёт, как заросший пруд, пухом плюёт в лицо.
Эти букашки скоро умрут, станут песком и пыльцой.
Тонкие сущности выцвели в пыль, небо слепит сединой.
Гриновский серый автомобиль едет ещё за мной.
Женское такое
Не брильянты, не меха, слава Богу,— и не то чтобы я слишком горда —
Мне дарили пирожки на дорогу, компас, лупу и парфюм иногда.
Книги — лучшую мечту пионерки — плюс дракончик и Пегас по рублю,
Покупали сапоги без примерки, потому что я сама — не куплю.
И мобилы — я их много разбила — и уборы для дурной головы,
Фотографии, чтоб я не забыла, и бюстгальтеры, чтоб помнили вы.
Две пижамы, джинсы, свитер моднючий, ежедневники и фен для волос...
Может, просто не представился случай, чтоб брильянты подарить довелось?
Пусть не вечностью — но нежностью веет от мужских подарков, милых душе.
И пальто твоё по-прежнему греет, да и лупа пригодилась уже...
* * *
…Про галечный пляж в Кобулети, про тыщу прогулок с тобой,
Про то, как влюбляются дети, про эти стихи про любовь,
Про то, что Набоков в постели — снотворное круче иных,
Про лёгкое пламя истерик и графику звёзд голубых,
Про запахи книг и настурций, делённые пополам,
Про ересь английских инструкций к твоим непонятным делам,
Про кофе, про кофе, про кофе, сбегающий от греха, —
К разрыву и катастрофе, к трём выкрикам петуха,
Про музыку с чёрных пластинок — вернейшую из примет —
Про пепел ассоциативных рассветов и сигарет,
Про дождь, без ошибки разящий с размаху под левую грудь,
Про лезвие строчки, изящной, как серебро и ртуть,
Про существованье на ощупь, вне знанья добра и зла,
Про позу детёныша кошки, ищущего тепла,
Про сто поцелуев послушных, про тысячу тысяч ласк,
Доверчивость нежной простушки и стервы ревнивой лоск,
Про скорость изгнанья из рая и райских цветов кровать —
Затем лишь сейчас вспоминаю, чтоб больше не вспоминать.
* * *
Где наши собаки, любившие нас, как родных?
Кто наши любимые книги навек зачитал?
Где наши прекрасные лица в пейзажах цветных?
Мы все — богачи, промотавшие свой капитал.
Закончился август, последней звездой упадёт.
Закончатся слёзы, фантазии, весь этот джаз.
Планеты привычно пойдут на крутой поворот,
И новые люди с улыбкой забудут о нас.
* * *
Как полк, раскачавший мост над ледяной рекой,
Мы ходим от птиц до звёзд, раскачиваем покой.
Как маленький детский сад, как пленник и конвоир —
Куда глаза глядят, куда наклонился мир.
* * *
Пирогами, и блинами, и сушёными грибами,
Саксофоном, и органом, и весёлым ураганом,
Шоколадкой под подушкой, книжкой, письмецом, игрушкой,
Ливнем, хохотом, прибоем, нелюбовью и любовью —
Тушим, тушим, тушим, тушим, не потушим эту ночь.
* * *
Ещё не растаял снежный лев, ещё не растаял снежный ком
Внутри, где шелест и подогрев, где пахнет мёдом и молоком.
Ещё не растаял сахар зимы, малина и сливки, янтарь и воск.
Ещё не совсем потерялись мы среди обжигающих острых звёзд.
* * *
Весной пронзительно и пусто, как в коридорах универа.
Я не прислушиваюсь к чувству, я принимаю всё на веру.
Ещё трава не дотянулась до голубого кислорода —
А жизнь взяла и улыбнулась и отпустила на свободу.
Мы загорим, как абрикосы, мы отгорим, как зажигалки.
Прохожие посмотрят косо и растворятся в переулке.
* * *
Жить в словарях, в тетрадях ночевать, в собраньях сочинений просыпаться —
А на обратном адресе писать квартиру, город, дом номер шестнадцать.
Жить-петь, влюбляться-лгать, мечтать-летать, как тот, в тумане, одинокий парус.
Жить-быть и, знаешь что, — не умирать: ведь там теряет смысл домашний адрес.
* * *
Спокойно, коллега! Кровищу с ладоней стирай,
Рифмуй за Уильямом Ш., не страшась повторенья!
Мы в рай попадём, в орфоэпический рай,
Где нежно расставлены правильные ударенья.
* * *
Любовники уходят по утрам — и это, в общем, правильно и мудро.
Любовники — уходят, стыд и срам! Да, Винни-Пух, на то оно и утро.
Не надо, Боже, вечных величин, вот только душу сохрани живую.
Я проживу без маленьких мужчин — тем более, других не существует.
* * *
Скудеет речь, игра не стоит свеч, в Крещенье зябнет даже зимородок.
И Дмитрий Анатольич узкоплеч, и у второго скошен подбородок.
И Ринго стар, и Дитер занемог, и нет пророка, братья, в Интернете.
И сказочку про Синий коготок уже осуществили наши дети.
О вечности вещает идиот, эстеты умирают от поноса.
Одна отрада: снег ещё идёт, бог стряхивает пепел с папиросы.
Оргазм перерождается в маразм, и жить на свете — скука и наука.
Переложить бы как-то этот паззл, но это тоже пройденная штука.
Штирлиц
Он не курил натощак, как гой, водочку пил раз в год,
Деток любил, словно Лев Толстой, если Семёнов не врёт.
Зоологический пуст музей. Где чуваку потусить?
А у разведчика нет друзей, Путина можешь спросить.
Жил по секундам, как пел Кобзон, слушал Москву, грустил.
Вне эрогенных держался зон, Габи — и ту пропустил.
Кофе глотнув, хотя бы эрзац, ждал письмеца от жены.
Унтер ден Линден — это абзац в самом конце войны.
Наш не-Берлин от ненастья сер, гопники на углу.
Радиограмму примите, сэр: Штирлиц, я Вас люблю!
* * *
Ещё люблю чахоточные дни, ртуть октября, разлитую в природе,
Кафешантанов мёрзлые огни, стук каблуков в подземном переходе,
Слепой пунктир осеннего дождя, последнего в сезоне уходящем.
Так любят на прощанье. Ночь нежна. Не злите мёртвых, не будите спящих.
* * *
Я сложно — не могу, а просто — страшновато:
Как примитивна жизнь, и женщина, и стих!
Ты — белый человек, я — чукча, Гайавата,
Мне до утра плутать в метафорах твоих.
Есть ложь в моих глазах, и запах пепла — в розе.
От детских дежа вю я головой слаба.
Была бы я пьяна — я б написала в прозе,
И объяснила всё, и поняла сама.
И, видишь ли, больней моё непониманье
От близости к твоим мифическим местам.
Я сделаюсь равна твоим воспоминаньям,
Мы обретём язык, мы встретимся, но — там…
* * *
Телепатия, ты обостряешься после травы!
Проясняется суть, возникают внезапные смыслы.
Хохотать и любить — разве правила не таковы?
Мы — лихие, как ветер ночной, мы — простые, как числа.
Молодей, обольстительный ангел, лети, голубей,
Говори шелестящие звуки на фоне заката!
Как на площади венецианской, полно голубей,
И вибрирует сердце, невзорванная граната.
* * *
Давно-давно ни с кем не спала в обнимку. Давным-давно — такое было кино.
Надеюсь, ещё узнаешь по фотоснимку смешного мальчика в праздничном домино.
Опять замело Барнаул по самые крыши. Сто двадцать автомобилей столкнулись, летя.
Я ухом — к снеговику: тихонечко дышит.
А я? Приложите ухо ко мне! Хотя...
* * *
Заплачу за Интернет, выкуплю серёжки —
И пойду себе, пойду по правильной дорожке.
* * *
Добавьте выразительных средств, оставьте этот жалобный тон,
Довольно бить в пластмассовый рельс, садитесь есть какой-нибудь торт,
Считайте от двухсот до пяти, не убивайте мать и отца,
В конце концов, найдите мотив для продолженья или конца!
