Вдоль снега

Причастный № 1001, гражданин неопределенных лет, в очках “Двуствольная чернильница ночи”, сквозь которые не протаял никакой из его глаз, охотно допустил свое знакомство — с интересующим нас лицом и, предавшись ностальгии, беспорядочной скачке по отвалам воспоминаний, желанию переложить все встреченное в идущих днях — на рифмы или раздавать гранты из фондов лица, о котором мы спрашиваем, наконец — внезапному малодушию и нездоровой половинчатости, не исключил, что страсть к познанию свела их — в одном пристанище наук, но события, окружавшие познание, обложившие заросли и котловины его, и гати, и горные породы, выветривающиеся — за счет заведения, вряд ли уместно ссыпать в общую бочку, искать — единого создателя, подгонявшего сходство — к прохладе исполнения, переписчика, шлифовавшего пройденное в фосфорический блеск, кадрить в камарилью и регулировать — в одно пришествие, которое каждый рвется наращивать и купировать, или оттирать от постаментов скульптурных персон и сортировать по кучности и докучности, а недогляд закрыть саркофагом и вытоптать себе — новые впечатления… Возможна — научная школа-двойник, уже, конечно, без блеска, передравшая базовые приоритеты и перехватившая — калибр, гарнитуру и денежные вливания, пусть никто и не созерцал — оба сооружения сразу: дворец истины — либо пристанище-тень, наверняка досадно путаясь, какое из двух прогуливает свою ротонду и галереи — в зеркальных кабинетах улиц, перегоняет свой круг — в медали, монеты, разлитую по стаканам гладь? Чьи мозаики — в нализавшихся красок осколках дождя? Который рассадник выпучил рокайли и прочий анонс — на врата утра? Наконец, чьи черепицы золотятся — в чешуе проплывающих мимо?

Насколько он правильно помнит то, что мы собираемся услышать, сообщил Причастный № 1001, впрочем, в наших силах — не поднимать в рост разочарования мира, так что — nomina sunt odiosa! — настолько интересное нам лицо, или аутентичное, или совпавшее по некоторым свойствам, признакам и печатям, заполучив научное познание, отбыло вместе с печатями — в некий город, малоконкретный — в заставке и скорый на заставах, но центр наструган на фасады, хотя все круче разворачиваются — к тьме времен, однако Причастный № 1001 готов вылить на город свет и непременно даст старт тарантасу с солнцем, перелистав ранние реалии, сточившиеся до его дневниковых записок, достойных возродиться в следующих турах, или снесшись с географией того призыва, если не отклонила свои селения от ценности Настоящее — к авторитетам Совершенствование голодом и огнем или Переход запоротой порчей материи в истый дух, и не искуплены — ни Содомом, ни Гоморрой, и не срослись — с анемонами и с капюшонниками и щелкунами, с листоедами, короедами, костоедами, сердцеедами… При осечке стартового пистолета, пропаже из дневника нужных страниц или покрытии их утиным супом с савойской спаржей хорошо бы — хорошо потрясти потомков топографа, чтоб не утаили философские начала и не канули с золотыми концами, а в случае тишины Причастный № 1001 обратится — к тому, кто стал ему спутником и подхватил ладный поход — не то что из подражания, но скорее — неаккуратно вкусив отравляющий порошок дорог, наверняка пополам с пылью, и решив потоптать — каждую! Так что если его очередная не слишком безвидна, Причастный № 1001 без промедления с ним снесется… Как только исчерпает вопросы от опередивших нас — парикмахера, маникюрши и педикюрши (три уплаты единой птице), портного (шесть снующих без воскресения рук, зашивающих ножницы, нити и иглы в фасон — подноготная), и от сборщиков велеречивых присяг и ежемесячных взносов, тоже успевших перед нами, и исповедует насыпавшихся на него кураторов особенно важных дел (один сонм), налоговой службы, ревизоров, контролеров, эмиссаров, коммандос, фалангистов, бригадиров, агентов избирательной комиссии и иностранных разведок, кондукторов и прочих экзаменаторов, а также разрешит загадки, предложенные ему — Сфинксом, и заодно процедит злобу дня — официанту и поварам, и отстегнет на замедление — шалуньям-кариатидам, чтобы не гоняли прописанных на сводах святейших особ — как зайцев, а также запрошенный номер — не то вешателю одежд, не то запекшихся в них образов, не то букмекеру, и что-нибудь — опекуну его дверей, бегущему от ручки до ручки — от распашки до засева досками, до полива гвоздями и смолой, и господину, прилепившемуся к владению автопарковкой, или к заверению во владении, и пастырям всех его дорог, нагуливающих витки и слякоть — на перепадах и перебоях, и что-нибудь — взявшим в клещи его намет, оцепившим тонкие стены и влево, и вправо — собственным проживанием, несущимся штукатуркой — в громах его голоса, ржания, лая, воя, в бренчанье его ножей и жужжании ложек, цапок или вилок еретиков, в чавканье и отрыжке, в скрипках сплетниц и мебельных коллекций “Аист” или “Нюрнбергская дева”, плюс ритуальные танцы и льющиеся в уши ядовитые телефоны, будильники, узкогорлые мушиные и мышиные. И не менее зловонны — обросшие шерстью по шести и семи концам и смрад химикалий и нафталина на загнивающих венках его славы, а ползущие из всех щелей гвалты вод и пулеметный треск леса, артиллерия яйцекладущих и рокот космодрома?! А грохот подошв повалившей через этот проходной двор толпы дней?! Когда терзаемые могут ответить мучителю — лишь оружием бедных: копьем швабры, зубилом и дрелью, но обязан наказаться — рублем. Заодно Причастный № 1001 удовольствует — расторопных и предприимчивых специалистов общей практики, а поскольку разговор с нами — длинен, бегло оприходует и напирающих сзади, чьи одежды халатны, как сугроб и бурнус, и хрустки, как наст, то ли по жесткости, то ли по невниманию, а также провизора и нотариуса, и любителя — порыться во внутреннем устройстве, наконец — мастеров портретного жанра, парикмахера, маникюршу и педикюршу (все та же единица, не унывающая — тремя головами), капельмейстера и пушкарей — на тот камуфлет, если его дольче вита закруглится, как один не вполне триумфальный банкет — рвотой, диареей и презрением к жизни… и, возможно, отзовется на иски медиумов и прочих беспокоящихся.

Что толкнуло Интересное Лицо — отбыть именно в этом направлении, не сбившись — ни на градус, ни на уличные распродажи алмазного фонда и промельк роскошного лета, чьи музыкальные школы исполняют каждый лист в нотоносцах ветвей и каждый миг… ни на теневой вариант, пустивший заики-карандашики — вдоль всех оград, дождей и вех, Причастный в нулевых очках определить не смог, но подозревал, что нам открыты — тьмы тем и тысячи тысяч курсов для убывания, роскошество альтернатив, сверхприбыль маневров, винтов, синусоид, наконец, простейших крюков с заходом в кино и в казино, ведь если мир чем-то предметен и совпадает с распространенностью времени, так — рассеянием… возможно — в чужой земле и прахе, или в кабале макабрических представлений… И не резонно ли хотя бы перетрясти — палитру других назначений, прежде чем слупить или абонировать — зауженную арену, вкогтиться в ограниченный рынок сбыта, приложить себя — в непристойном промежутке, практически в гетто, пристреляться к одному адресу и продинамить — подавляющее, окунуть в кому, сгноить в дискриминации, вытравить, вложить собственную голову — в пасть песка… Что означает — прямой выход навстречу опасности, неоправданный риск — и собой, и будущим всех, кто вверил ему свою судьбу!

А не скорей ли долг наш — осениться собирательным образом сущего, озаботиться — собирательством?..

Само же отъезжающее Лицо сказалось голословным и декларативным в прощальном сообщении, но, к счастью, лаконичным, шепнув, что за ним следят дым и песок.

Впрочем, Причастный № 1001, в очках “Ночь, проглотившая бактриана”, полагал, что Интересное Лицо как пить дать раззуделось задачей, кипело планом, программой, туманилось сольным проектом, стоя одной ногой в котором, а следующую наверняка занеся — над предписанием, собиралось участвовать в диалоге нового и старого, и генерировать, и обуревать, например, формировать положительных литературных героев, запускать директивы, консультировать, вести концертную деятельность или подготовительную работу, а может, познавать язык танца и спасать беспризорных животных — кошек, скарабеев, скорпионов и что-нибудь в форме молодого месяца, скажем, змей. Да и не будь у Интересного Лица — цели или средств, и заведи оно невнятные желания и доктрины, и заподозри — неуловимый удел исполинских и узких начинаний, и пусть разнежилось в отдельном укрепрайоне и рассиропилось на заимке, бесспорно, Лицо замышляло — расточать себя (дым жертвенников, песок большого строительства — или порошащий глаза) и, вероятно, циклично возрождаться не только с весной, но и с каждым фениксом.

Посему Причастный № 1001 отмел ординарность предпринятых операций, отбраковал взгляд на И. Л. из ограниченного окна, кропленного осадками или пулями, клювами, заплесканного флагами, помидорами и мельканием перемен, отверг видение из утлой минуты и для оценки незаурядной деятельности представил — два ряда степеней: державная, великолепная, неотразимая и благотворящая, а также: дутая, тщеславная, абсурдная, зудящая (дым посулов, песок растоптанных надежд), и был почти уверен, что Интересное Лицо рыцарственно отринуло и те, и эти — или оставило в вытянутом персте от себя.

По некотором занесении песком аркбутана и сандриков упомянутого познания, или по заволакивании дымом модильонов и капотиров сооружения в изгнании, или по увлечении паутиной — вимпергов и люкарн, нарезанных в храме вне стен, и по крупным не то дионисиям, не то лемуриям Причастный № 1001 и Ставший Спутником внезапно решили навестить Интересное Лицо, вероятно, чтобы удостоверить для себя и впоследствии для нас — факт знакомства, а заодно снять кальку с начертания города, где бы ни числился — в дневниковых записках, далее — мемуарных, в недоизгладившихся картах или только в большом сердце Интересного Лица, но не менее допустимо, что неизвестный город вдруг сам позвал их к себе, как великая поэма на воздушной подушке, спасая свой блеск — от светил или от бегущих по полю костров травы, выручая чистый звук — от гомона и иерихона, поднимающихся с вод и с камней, и шаривари вихляющего на полозьях корней леса, в общем, заскучав — без регистрации, вожделеет — простереться на ложе бумаги, надеть эсмеральды букв и присматривает — владельца белейшей, рисовой, лучше несгораемой, смотрит — переносчика и переплетчика, обещая стать ему второй верной женой, в непредвиденном случае — неверной, но укачать в апогее или в гуле… как дальние поляны зовут к себе местных аграриев, чтоб опылили — маком и коноплей, табаком и сирийской рутой, или раструсили пейотный кактус… Итого: герои ощутили — сейчас не время отсиживаться дома.

Перебирая стрясшееся, то есть перетрясая осуществленное путешествие, Причастный № 1001, в очках “Пещеры без сокровищ”, держался воззрений, что автобаны, фривеи, тракты, и променады, и вальсы цветов непоправимо отлеплялись от стрелы путешествующих: так, выпотрошив погоню, сорвался в волчью яму июнь, и цеплявшийся куда дольше июль был задушен арьергардом, а после потерялся из виду — целый август! Пейзаж багровел и садился, сворачивал свои воды — в звон, а краски в пар. Деревья, известные приношениями чудесных плодов, опрощались до диаграммы, до сетки намерений, а полную их версию намекали — туманности, набранные пунцово-ягодным бисером, они же — секции плоти, итого: приступали к приношению — сухофруктов, урожденных уже с гримасами. Вагоны бросало в озноб, и с новыми километрами непристойно набелялись — снаружи, а после изнутри: двери и окна, налитые дюшесами вечерних прохлад, твердели в размахе — не возвращаться в родной косяк, в домашний переплет, и в них со свистом и гиком валилась непрошеная иная компания — побелка, поземка, пурга. Поезд слабел, ронял кое-какие узлы — скорости или компрессор, индуктор, мульду, или трансмиссию, дозиметр и выматывающий ленту пути барабан, но кто оспорит, что главное — не выронить честь, а весь гудок вряд ли столь же необратим?

Ослепивший морозные окна дворец, растущий в горловине путей — железных и шелковых, ледяных и скользких, благих и кичливых, голосующий всякому страннику, паломнику, скитальцу, номаду и беженцу — птичниками огней и новыми братьями, идущими на путешествия — стенка на стенку, и кентавры его, отличенные бляхой сил и готовые — взвить чужие котомки и посохи, перебросить, выжать, вычистить, и скамьи запасных кочевников, партеры, арены, выгоны, и шкворчанье информационных табло, сменяющих правды малого человека: встречи, отходы, поминовения, и стрекот билетных касс, сыплющих проездные и входные — на платформу, на плацкарту, и вступительные в постель, и бравые радиоголоса, зовущие на нескольких неразборчивых языках — в отходящий через минуту состав, и дешифровщики, толкователи воли богов, и самозванцы, и закусочные под розой жареной птицы, курящейся фаворитки двора, и веселые свободные магазины, сбывающие несвободы от тех и этих вещей, и прочие горящие и не сгорающие радости были, по-видимому, внесены — в иллюминаторы других тормозящих у тверди транспортов.

Хотя на перроне, куда прибыли Причастный № 1001 и Ставший Спутником, как ни странно, единственные, кто пожелал оставить поезд, кто сверзлись со сросшихся в покатую рыбу ступеней, ссыпались с балкера и завалились с кабестана, тоже отыскалось сверкающее — например, несомненная предтеча популярных отелей из чистого льда: забранный в латы мерцания необитаемый зал — не то трехходовка, не то трехшаговка, допустимы — глубоко законспирированная организация и символ, внятный — не профанам, но посвященным в духовные и в платонические путешествия, чтоб не перекатывать несметные слагаемые своей натуры, и не менее вероятна созданная какой-нибудь партией пилигримов спящая ячейка вокзала. Перейдя необитаемый сон которой — или, напротив, углубившись в него, причастные торжественно вступили в город.

Шагающие и мчащиеся проспекты, закупоренные и трубящие, в чьих зауженных на вечернее солнце кварталах пять бегущих отроков рассыпались в цепь — и, насвистывая, футболят друг другу золотой мяч, и никаких надежд — обогнать их, потому что скачущий золотит все передышки… эти торпедирующие, догоняющие неизлечимые эспланады скорее относятся к населенным пунктам, разбитым в судьбе Причастного № 1001, а может, и Спутника — прежде и позже и, жертвуя своей царственностью и прямизной, не говоря уже — любовью, пристрастием, влечением к отечеству не только в идеалах и песнях, но и в сдувших музыку и ответственность отеческих тупиках, тоже решительно огибают сутки, снискавшие наименование “Экспедиция к другу”, точнее, одетые мраком…

Зато на черном жнивье полночи, впрочем, перекопанном на антистрофу, колыхались равнинные белые флаги, или синие, палевые, фиолетовые спешно сощелкивали глазки и отсверки, ссыпали сребреники, сгоняли поражение и бесхарактерность. Пресуществлялась страна авральной зимы, шло сотворение, шелестящее возведение, формирование, фабрикование, и созидали из высоты, добрейшие горних радиальных беспокоились о покинутых — и вносили кроткую лепту, кто-то сбрасывал сахарок — самый нерастворимый и неразменный, и щепотку муки, и крахмала, и соли, или мела — почти пригоршню, правда, худую, и крошили пышный бублик и батон ваты из давно прошедших, зато двойных окон, и заодно крошили — любимую фарфоровую чашку, и с тех же благословенных, но помутившихся тюлей состригали ветерок кружев, и сдували пену с закатного облака, дробили сердечную таблетку и капали восковую свечу или оловянное колечко, и обшитую муслином пуговку с выходного платья, и наперсток — и краба с фуражки, а еще — искрометную брошечку и свою дорогую белую косточку, и присыпали лепестками засохшей розы из карманов счастья, и розовой пудрой, и пуховочкой, кстати... и из прорех векового пальто летели драгоценный гагачий пух и попутные драже нафталин, но кто-то жертвовал целую скомканную записочку и совсем развеявшуюся вещь — перочистку и, забывшись, мечтал, что из этой выйдут реять бабочки… А может, неслыханная щедрость всем только снилась, поскольку дарованные богатства, похоже, не имели веса, ибо сливались в неразборчивое и односложное — в чистоту исполнения, и казалось — низвергался глухой, монологический снег и пикировало лиловое и лилейное свечение.

По необъяснимой случайности Интересное Лицо встретить своих гостей не смогло. Скорее всего, сжигало себя на работе, не зная ни праздников, ни выходных, ни страховки... Тем не менее прибывших встречали, притом — как настоящих влиятельных и знаменитых, как неподдельных званых и сущих любезных: тут и там стояли группы деревьев — витийствующие колоссы с бычьей шеей и торсом буровой и космической пусковой установки, корифеи, дирижирующие, и разворошенные костыльные старейшины в папахах каракулевого инея или в пирожках, и банкиры с черными сигарами и трубками, родившими пашню дымов — над уведенной из видимого крупкой зелени, мифоманы с фимиамом, и белые воротнички, и обугленные работой негры, голенастые зубоскалы в молочных кашне, и траурные и свадебные, и патлатая шпана прутьев, оточенная и взбаламученная — и карабкалась, и взвивалась друг другу на лопатки, и всех оплетали кратеры салюта — высеченные из театра жесты, и из праздничных бочек — пробки и щепки, и шквал бабочек, перочисток и записок с желаниями летел на гостей — как на свет, и таял, как столовое серебро, и ветви примерзали к заломам высочайших восторгов, к пазам и лункам экстаза — и отныне были неразменны в чувстве.

И уже прокламировали пропилеи, и возглашали соборы и базилики, скапливали фирмы, биржи, бутики, театры и рестораны, и насесты ангелов и грифонов, и катили площади с фонтанами, дружно вскидывающими дивные ножки, как дивы канкана, или объявляли фабричные трубы, стесняли казармы, стенды с правдами, бани, больницы, тюрьмы, тиры, и вынесенные на площадь эшафоты — и выдвинутые к ним балконы, и мавзолеи, и статуи Благонравия — во всех проекциях сразу: с центральной улицы и со сползшей в лужу, и на сравнительный анализ из тонущей лодки и из уносящегося “Ламборджини Диабло”, и разгоняли сгустившуюся графику — гигантским побегом ступеней: от взморья к акрополю, или от прилива снежной пыли — на раек композиции, сияющий… нет, не светлым циферблатом, засомневался Причастный № 1001, а скорее луной, но с отбитой четвертью, с отъеденной гедонистами, и пристрастно перечерчивали мосты и арки и, оттирая ловцов рыб, все круче заводили амплитуды и трассы города на заре, то есть очерченного приезжим уже на заставе, пусть цвет его — не солнечный туф, зато — обнаженное сердце зимы, возможно, оттого что представили — не золотое, но лунное сечение: структуру, анатомированную арматуру, в общем, на редкость открытый город высыпал — на одной линии, в сквозящие, слоящиеся костры которой безжалостно швырялись — чертики неудавшихся бельведеров и скомканные шпили… А может, нищие революционные романтики, залатанные ватой и заштопанные бинтом, еще по колено в кипящем строительстве, уже мечтали — о следующей стройке, например — раскрасневшегося города на закате, грезили, фантазировали, галлюцинировали, и если не слишком ровняли улицы — по бегущей минуте, так счищали — случайные черты, разовую годность и закладывали — глубину: продолжительность, за коей и проступит город, хотя, кто знает, как скоро? И что — его действительная форма?

Колокола завершали насыщенный балет “Встреча”, правда, не успев подняться на вышки набата или наблюдений за грандиозной стройкой, и сливались с сугробами стройматериалов, и с натоптанной в них почти бесспорной улицей, или с двустопным маршрутом, с выработанным единым подходом, и с возвышенным — и с конфузливым опаданием к затоварившим ту и эту сторону залам, пиршественным, библиотекам, пинакотекам, курительным, к кабинетам и будуарам, изоляторам задумчивости, бассейнам, кухням, людским, гаражам, фамильным склепам и иным кладовым, но рассеченным — в многохвостые звезды, точнее, разверстым в ночь, не постулирующим — ни дна гостеприимства, ни единой прямой, вероятно, оттого что чертились на коробящемся от холода, неравномерном воздухе, и по причудливости оправленного ветвями, и по змееватой мебели черного дерева, разумеющейся — за чернотой, намаслившей преломление города, и по неоромантической природе Интересного Лица, в чьей ауре благоденствовал объект urbs, причастные предположили: возможно, здешняя архитектура, прикрывающая свою несдержанность — складками эфира, представилась им — в стиле модерн, либерти и внесла свои здания, павильоны, гроты и прочие гнездышки — в органичные формы “Стечение крестоносцев”, “Собиратели плывущих по рекам корзин”, или “Пролитая из треснутого кувшина луна”, или “Фрегаты и барки, переходящие кряж”… согласно стилю — дома-иллюзии.

Впрочем, прибывшие располагали координатами Интересного Лица, хоть и не как педанты — слово в слово, число в число, и поскольку, отметил Причастный № 1001, он никогда не держался магии чисел, а тем более — тот, кто стал ему Спутником и где-то, когда-то подхватил свою неотвязную поговорку: иди-иди, что медлишь? — они отважно пустились в рекогносцировку. Однако известная мазкость ночи и припадочность, точнее, препинания открывшегося им путепровода мешали разобрать его титул, или снег, внесенный в сухожилия цифр на растущих вокруг билдингах-иллюзиях, не позволил определить, блюдут ли пагинацию — или градуированы по своей, иллюзорной шкале, например, по чину в какой-нибудь истории. Решено было взять экскурсовода, попутно перейти — все выпуклое, рекордное, благоговейное и поучительное, но в столь демократичной и неформальной местности, к удивлению ищущих, не нашлось выразителя этой жизненно важной профессии, ни справочных бюро и таксофонных кабин общего пользования, а также — телефонных трубок автономного плавания, уклонившихся от тех времен или от сей провинции, как прежде разошлись с ней — Пятая Авеню и Великолепная Елисейская Миля, и Беверли Хиллз и Тверские Поля, или Олд Ломбард-стрит и Пиккадили, не представилось также и почтовых ящиков, мальпоста, агентурных каналов связи, передатчиков военных секретов, ни пожарных гидрантов, светофора и камер наблюдения… даже выходцев из темноты с предложением — предложить им закурить, и вообще никого коммуниканта — по-видимому, сей вид человеческой предприимчивости угас.

Тут другое подозрение, по-своему контрапунктическое, облетело Причастного № 1001, в очках “Новолуние”, и Ставшего ему Спутником: что, если они не особенно совместились с Интересным Лицом, не сказать, в современности, но не сошлись — в периоде радений о ней, в ее законах и заповедях, в земледельческом цикле, в разбазаривании и в забивании, в возвеличивании и в поношении, и прибывшие бездарно оторвались — от перегнавшего свой этап и на нестерпимой скорости врезавшегося в будущее, а равно от горожан, проследовавших уже в новый день — или в новую ночь? — и настигли, похоже, второстепенные элементы: статичность, шокирующее немногословие округи, ее абстиненцию… то есть энтропию — это остывание адреса, это вымерзание красок — до полярных сцеплений! До сцепившихся черноты и белизны. А также и — кучи свидетельств недавней бойкости, усеявшие рельеф меж архитектурных ансамблей и балансирующих на маршруте причастных — оттиски верной, но порой когтистой стопы прошедших, проскакавших, провлачившихся, и рассеянные ими некоторые реакции некоторого раздражения универсумом — натекшие и выпавшие в крупном зерне… здесь Причастный № 1001 обратился к абстрагированию от реальности, полезному и аподиктическому: не далее как в нынешнем исчислении — собственно, утром — он протискивался через автобусный нарратив, в котором некие слои отцепили от бабушки, Причастный не стал уточнять — чьей, орудие “Телефон”, замкнувшись от ее простейшей забывчивости в дни абонентских плат, чем подвигли премудрую, сообщило повествование, абстрагироваться от мира… кстати — о часе души.

Кстати о великой, по обыкновению влагаемой Интересным Лицом во все, чего ни коснется, и знаки на тех и этих холмах оба спутника предпочли бы атрибутировать — как мету присутствия души, а не иной естественности бесценного друга, рассредоточенной, например — на сорок ломтей и разносолов, причитающихся, пусть и по справедливости — каждой провинции, и на ноготке ложки — далеким городам-побратимам, так что прибывшим, горячо ищущим выход — на непосредственную телесность И. Л. и заключение ее в ощущения как можно скорее, не придется — бегать и собирать или катать из снега…

Не решились и гости трактовать маргиналии, уснастившие склоны, как наложенные на пространство печати, тем более отсмотреть в интервалах меж выпавшими печатями — иносказание: схватившиеся дни мира, в коих по техническим или надуманным поводам отсутствует Интересное Лицо, и выглядят приспущенными — пламена светильников, кроме самых дальних, по определению негасимых, и прикрученными — сопла, тигли и камины, и печи с отроками, а содержимое котелков цинично приближено к гравюре. Понижены категории пожаров и просветы между домами, и задуто — все загоревшееся стыдом, надеждой и фикс-идеей, и тлеющее цепной отдачей, и чуть не вспыхнувшее убеждение, будто город на семи холмах глухонемоты и сменяющий его иногда город-луг благоприятствуют взятию на себя ударных обязательств, а для определенной работы в определенном направлении — просто идеальны! Тем не менее приятели, уверенные, что Интересное Лицо уподобит дольнее — горнему, изведет суетное и низкое — высоким, немало поражались, насколько последнее — облачно и даже тучно, и изрыто, будто искали драгоценности, и насколько в отсутствие Интересного мнятся запах аргала, гуано, копролита и смог, и сделавшийся мрак… в целом же мимесис сравнялся — с оползнем, зачехлившим все и вся и лижущим гостей — ледяным дыханием царства теней. Между тем спутники пытались определить и робко полемизировали — присутствует ли на этой улице хотя бы взор Интересного Лица? Или дано утешение, что взор И. Л. лежал и блуждал здесь — когда-то?

Не исключено, что размещение на дисгармоничной окраине, на куличках суток, опущение за такт — оплошность не города, а проходного его летописца — Причастного № 1001, кто представился к описательству — не служением, но порывом случая… как и тот обожатель дорог закатился — в его спутники… и не хлопотал найти — аутентичные подлиннику слова, не озарил — ошеломляющими, сенсационными эпитетами, но — вымученными, смутными, шаткими, деструктивными, иначе говоря — не нашел к городу ключей. Притом и тогда, и сейчас огребает, заимствует и уточняет жизнь — при пособничестве очков “Катакомбы”, несомненно, стилеобразующих. Или погрешность города — в том, что сфокусировался в линзах “Неодолимость пробела”, но запорошенных неодолимым — до гагатовых?

Возможно, слепая вера очкового, будто населенный пункт угнездился — не только в сердце Интересного Лица или в отсутствии названия, слишком слепа? Или, напротив, налицо — глубоко спрятанный и зачервивевший носителя недостаток веры. Вероятно также, что снег рьяно симпатизирует — прекрасному воску отпечатков, и все увиденное — только отпечатление алчбы Причастного № 1001, как и Ставшего ему Спутником, немедленно стяжать — теплый кров и дымящийся очаг дорогого друга, оттиск погони, клеймо позывов и похоти, а не усердий души — кажется, работ не по профилю сих перекатных, ведь избрали — непритязательное, машинальное скольжение по поверхности, воссев на закорки к железу, и бесцеремонность сырья: мякиш прохладцы, что и повлекло в отпечатки и опечатки — мотивы зимы и ночи… блокады, осады, мора. Впрочем, не менее допустимо, что колония человеков и посадочные площадки домов, куда собрались вклиниться конкистадоры, много раньше застолбили — другие силы, бескомпромиссные и господствующие… как давно забронированы оставшиеся места на приличном кладбище.

Но, конечно, хитроумнее обратиться — не к старым картам, одевающим города — в шапки пыли, чтоб не пали от узнавших их имя завоевателей, как когда-то проговорившийся Рим, или зашептывающим их — двуострой травой, посвящением новым героям, но повернуться — к календарям. Распахнуть — координаты заезда, точную ступень от нанесения мира, где столпились в иллюстрации или в назидание — все события: пробуждение вулкана, новые повороты в борьбе, чемпионаты, открытие ассамблеи руководящих работников — или банковских поступлений на воображаемую персону, контакт с НЛО, покупки, банкротства, надкусывание грубошерстной тварью или странствие к потерянному другу. Если же данное путешествие занесено в численник — мелочным шрифтом, не подлежащим прочтению, ни даже обнаружению, трудно приветствовать — солидный том времени, так, брошюрку, провинциальный репертуар, сельповский ассортимент, постное меню, когда иные издания выказывают своим листателям, глотателям, толкователям — больший респект, повышая и букву, и цену — и случившемуся, и насту страниц… И не пошустрить и не повалять ли — между днями, ведь это хрустальное яйцо зимы, ненаглядное фаберже и моченое яблочко-леденец — город, где Интересное Лицо исполняло неизвестную миссию и намеревалось раскрыть в ней себя наиболее полно — и желательно каждому проживающему, был откровенный приверженец ночи, сторонник, поборник…

Наконец, почему не затребовать каталог всех случившихся путешествий и личный реестр движенцев, глобтроттеров, странствующих рыцарей, рапсодов, скитающихся, паломничающих, гастролирующих, глушащих барьеры, купечествующих, пастушествующих, прошвыривающихся, бродяжничающих, а также гидов, проводников, наводчиков и примкнувших по мягкотелости — или по недовесу, и уносимых против воли — ветром или отколовшейся льдиной в раппорте рыб, или вылетевших в трубу, изгнанников — поэтов опалы и, возможно, лошадей, слонов, мулов и чистокровных ослов, оленей и лаек, а также провожающих — и шпаргалки с напутствиями, и путевые листы… Уж из этого альманаха, из подшивки курьерского шага, из оборота сует непременно выпадет лакомый топоним.

Вряд ли убедительно, что город состоял из единственной скаковой улицы, возбуждающей скорее движение в вертикали, чем к цели, и простившей свои перепады — ровным слоем неведения о том, где находится И. Л., хотя кто может знать, где и с кем персона делит бегущее мгновенье — и как? Возможно, она и сама заблуждается. Но, судя по тому, что ищущие никак не могли выйти — к аналогам пешеходного полотна, похоже, налетающий снег отрезал его — от большой земли, разлучил со сродниками, по крайней мере — выбелил задник. Представляя, однако, баснословную правду — не реками и резервуарами, а скромнее — ведром и мерзавчиком, разве не заливают в них — ту же магию? Тот же победоносный спирт — в каждую пядь, и в горб, и в ушко, а сколько пядей в сей скачущей доминанте, сколько правды! И если спущенные с верхов белила, застенчивые соцветья, светлорогие лилии снега исключили улицу из коллекции существующих, ergo — избрали ее! Выфрантив не прядущую и не трудящуюся, как не наряжался в полной славе и Соломон! Надув фундаментальным лексиконом — по краги водостоков, наделив исключительными полномочиями — по шишаки славы, укрепив симметрией взлета и краха, воздаяний и прегрешений — или наоборот, и дозволением паразитировать на свойствах остальных. Соответственно вбросив — и настоящую жизнь: катаклизмы, курбеты, коронации и экзекуции, пустыни и мерзлоту, постройки, посадки, многоканальные связи и плодоношения, церемонные пассажи… Преизбыток, кумуляция, взрыв — на лепесток захолустья! Но, конечно, в переводе с Ойкумены — на неисчислимую улицу… не исчислившую своих дворцов. Например, старинные кампании: вечность vs время, ворующее то, что она неспешно, со смаком лелеяла пожевать сама, здесь раскручены — натянутой, как парус или мачта, интригой: усидит ли на царстве и на имуществе ночь — или только на грифах и литерах, ибо срежут — крикливые фанатики утра, таки тоже подтибрив старушечьи рваные пожитки. И весьма вероятно, что перешедший улицу Правды — прошагал множество городов и весей, воистину — вкусил и принял, подцепил, претерпел, наглотался, итого: пережил — целый век! Вариант: прожил свое.

Увы, бредившие жаркой встречей и костюмировались — к пуншу негаснущих дружб и к говорящей о крепости братства более крепкой винотеке И. Л., к винегрету новостей, соленьям и пряностям определений, и к символу пути, творческой неуспокоенности, перебирания гор и долов — к бараньей ноге, запеченной в соколах и в ласточках, при меньшей корректности — к рубцу пикировок, пылких споров, состязания идей, но под медом сердечности, под смоквами преданности — под сочными фигами, то есть влетели — в платья-прелюдии скорых радостей, сбросив глухоту и непробиваемость — бронежилеты, маскхалаты, каски, или домино и бауты, или покров “Подворье горностаев” — на пороге путешествия, ввалились в прикиды-пересмешники и теперь обносили перезвоном манишек, брыжей, подвесок и журчаньем шелковых лацканов и розеток — заздравные и застольные, или разводили стрижами фалд и тремоло подвязок и перекусываемых бореем пуговиц, и тремором догрузившего остов одежд до остойчивости — львиный рык запущенных морозильных агрегатов, словом, весьма разошлись в укорочении, редукции и схематичности гардероба — с территориальной модой, промахнувшись — на три петли шарфа, опростоволосившись — на уложенную вкруг головы водоплавающую крысу, и пронесли на себе сквозь низость температур — ни бедной твари, ни ласки твари, ни защитной норки…

Не догадались и новые дети муз подстегнуть на свое почти аккордное продвижение — энергию пусть не солнца и приливов, но — луны и ее лунатиков, харизму тьмы и, не нащупав положительных черт белого цвета, запрячь — добротность отталкивающих: всеядность и властолюбие, шантаж, несмываемость, зато втанцевались и вцеловались — в массовые гуляния метелей, взубрились в заиндевевшую обмотку их хороводов, и, чтобы выкосить проход — в этих странных сближениях, хотя бы звуковую дорожку в теноровой активности волков — или в меццо химер, приходилось, уже подвинув поиск на три и пять фаз, откатывать на четыре — в прообраз леденящих отелей, в айс-предтечу вокзал, и окружать уникальный инструмент познания, свое тело — терапией замкнутых стен, чье оживляющее, заживляющее тепло, выпав в антитезу, особенно искрило и прожигало, заодно принять старку-микст — тающую, но крепкую изморозь достигнутого, и подкрепиться сырной тарелкой парадоксов, разбитых вдоль их пути, и иной сытной пищей для размышлений. Наконец, сойдя с острия задувания, возжечь огонь самокритики и пустить дым — возможно, этот запеленгует и оголит Интересное Лицо, за которым — nota bene: следят дым и что-то сыпное.

И вообще на холодке отчуждения, на границе двух сред — моторики и аморфности — поступательность правды слабее, ибо значения ее мерцают. На Сен-Готарде меж безусадочным кочевьем — и оседлостью, полеглостью, разложением… На губе: раскатав справа — то, слева — это.

Коротко говоря, путешествие удлинялось и раскошеливалось на новые уровни, не позволяя высмотреть с достоверностью, ответит ли устье его — вселившемуся в Причастного № 1001 союзу прекрасных душ и подъятых чаш, и ликованиям и волшебным рассказам, благородно снимающим диагноз — здешнему обществу, чуть не отчеканенный подопечными Полигимнии и Евтерпы, едва не смороженное, невзирая на принцессу-грезу — стройку и высотность перспектив, что в партере — злоупотребляют, лимонят сценографию наших вчера и завтра: кто-то высадил улицу из цветущей долины — в первопуток… Или клотик одиссеи более отклоняется — к созревшему в Спутнике незатейливому: дежурной развязке, крещению темы — в следующую. Впрочем, тоже сказался обходительным — и ничем не выдал охоты ни к дежурству, ни к выносу креста. И трудно было сосчитать, сколько еще складок, наплывов и перегибов тропы, ее битых выемок и забитых стрелок предстоит утюжить почетным гостям города, прежде чем узрят, что им мило, а не казус, которым порой к нам выходят — не те, с кем мы возбудили встречу, а неожиданный контингент… Сколько утиснется в распечатанные гостями объятия — просторов и поприщ, сроков и мер, прежде чем погаснут и эти, и упразднятся, уступив — Интересному Лицу?

Вдруг в очередной из переслоенных дымом вылазок, точнее, в одном из малых исследовательских походов, вводящихся за постижением загадок природы и воспитанием воли — в непрерывный процесс, пытливые усмотрели — выложенную на дальнем снегу вероятность чуда: штуки золота, вероятный клад! И, опираясь на оставшиеся ресурсы гуманитарного: канон “Нахождение сокровищ”, модель поведения человека года — или человека-легенды, а отчасти и обретя вдохновение, демонстрировали мощный старт и шпарили — по нордическому пределу, и чесали и неслись по млечному коридору — в летучем формировании препятствий… Но, поддержанные метелью, увы! — обнеслись: сбились на другой наполнитель вероятного клада и, прибыв на точку, были преданы — беспощадному разочарованию и приписке покрывших ледяной сугроб чушек золота — к расточительным отблескам вечерних огней.

О, право, может ли озаряющий не озарить клиентов — азбукой: или не свет — самое признанное чистопородное сокровище, пусть и менее вероятное — против форменного клада в других условиях?! Иллюминация, вызвавшаяся обнародовать мир — в исповедальной протяженности до тридцати колен, до закатившейся крошки, и все пути мира — добродетельные и нечестивые, и едва замысленные, и афишировать — стоящих за ширмой? Включая и Интересное Лицо.

К сожалению, проекция оказалась — провалившимся в наст отражением прошлых огней, давно отгоревших. Так кое-кто сияет нам — просроченными звездами, мечет на наше зеро — истуканы злата, плоскостное угощение — парочкам туфель, велюровых у Причастного № 1001 — или лаковых у Спутника, впрочем, тоже оголодавших — в оковах снежных калош.

На том и город, прискучив отождествлениями, уподоблениями, сравнениями, поверками и не найдя — новых улиц, ни горожан, ни их крепостей, прекратился… как то неподражаемое сражение, проворонившее сражающихся… и, сверяясь со скукой, споткнулась и ночь… смазав эффектную концовку — разрывание тьмы сверху донизу, но въехав на брюхе — в автоматическое скручивание завода, столь же слепое. И когда черная даль содрогнулась и вывалила на перрон — зеленый разлив поезда, а следующий посулила — через неделю, в темноте путешественники приняли залетный храпящий — за состав своего возвращения, за дембель и, подхватив мантильи…

Правомерна версия: упустившие три витка кашне упустят — и три лишних шага, так что попросту не дошли — ни до академического названия, ни до действительного города. Или только тем и занимались, что наблюдали улицу — в доле, в желобах, канавках, подтеках времени, в эпизоде — и на перекидных мостках маршрута, итого: неестественно разорванной — и, естественно, не могли приметить светлейшее Лицо.

Или хватит с них, что ризы нижнего города сделались ослепительными — и просияли, как гора Фавор.

Но, скорее всего, Причастный № 1001, в очках “Свирели бездны”, выбрал себе неудачного соумышленника. Спутника, кто завел себе — раздутый гарем дорог и, не помня устали, растлевал — нетоптаные и не смел остановиться, этот жадный, как художества юга… Или, кажется, кто-то шепнул пособнику: жди моего возвращения, — и сподобился — вечно ждать, по крайней мере особенно не искал встречи с кем-то другим.

Причастный № 1001, в очках “Гадание на кофейных осадках”, сумма прожитых зим гадательна, предложил при первой возможности вновь представиться тем, кто ему внимали, или канителились в позе слушателей, во всяком случае, не производили впечатления — живущих в тибете безмолвия и заслужили узнать образную парадигму и природу некоторых аспектов, обертонов и встреченных на повороте сюжета орнаментов, и их источников.

Насколько хватало очей предшествующего дня, притом почти четырьмя визирами завладел Причастный, и в той, и в этой стороне, и наверняка по внешнему их периметру — шло безмерное падение снега, вероятно, спускались цикламены и бальзамины и взрывались на тысячи взрывных, или опадали бинты с излеченных и пелены с воскресших, превращаясь — в ходячие стогны, и Причастный № 1001 с большим трудом поверил бы в сей беспримесный тарарам, во вторжение и в преображение, не продень он собственные персты — меж ровницами, пищиками и волокитами ультрамарина, не вложись в эти серебро и в сапфиры, в эту берлинскую лазурь… потому он уже не удивился, обнаружив, что снег продолжался — и в центральном районе ночи: в сновидениях, и если не ощипывали на кухнях всех зим рождественских гуськов, не ведающих ни уместной корпуленции, ни достоинства закругления, и не потрошили типографию, рассыпая набор еретических книг, то можно было сопоставить длиннейшее переходное с тошнотворностью трапез, принимаемых годы и годы — из одноцветной посуды. Причастному № 1001 пришлось в раздражении пробудиться, отыскать самые могущественные очки — “Раздавленные гроздья мрака”, а заодно прихватить не то бинокль, не то телескоп или калейдоскоп и отлучиться к окну, чтоб разнюхать — не упало ли наконец падение.

Под квадратом, из коего почти свесился Причастный № 1001, в воспаленной полости света столпились транспорты, колесницы, аэросани, дровни, снегоходы, луноходы и прочий полоз. Накатившие из старинных, окраинных, затерявшихся дорог превратились — в неуправляемые, в обломки сада, в куски смерзшихся крылец или колоколен, на которые уже набросили зимники, новые дороги, возможно, столь же нестойкие, как нижний ярус. Но скатившиеся с ближних путей — едва вдохнули седину, пудру, присыпку, кокаин — и, припозднившись, отколесив по последкам жесткого мелькания, хмыкнул Причастный № 1001, успешно сорвали непрерывность… Взглянув под вставший над затором софит, под алюминиевую плошку с огрызком огня, под утку, опрокинутую перелетом или каолиновую, Причастный № 1001 воспрянул: кажется, ничто не кружилось явно и напоказ, скорее — висели влияния цинка и сажи.

Тут, сообщил Причастный № 1001, он неожиданно вспомнил весьма нереальный кров, дом-шалаш, показанный ему мгновенье назад, за закрытым веком.

Времянка, рухнувшая было — на плиты забытья, опять расправляла свое сложение — прочностью на один кошмар, на строительные неприличия: надолбы и жерди, отжатые из каких-то оград, поротые раскладные ложа и скелеты велосипедов — плюс древки метел и лыж. Впрочем, кое-какие зияния все же подкрепились — но не вспышками ангелов, а клавишами отпавших клавиров и вертикалью плача — записочками от посетивших приют накануне, от бывших: свернутой в росу непереводящейся просьбой — к святейшим щелям, из которых непременно что-нибудь вылезает, а может — к более бескорыстной и расточительной бумаге, приносящей запрошенное — на собственной атласной коже, на шершавой шкуре, или — к тьме, что потушит все лишнее.

Несмотря на просвистанность, незавершенка “Кров” выдалась — обитаемой, и тайная ее вечеря вместила — и наблюдателей, и часовых, и третейских, экспертов, экзегетов, ценителей-любителей и сочувствующих, а может, шел форум, нарядившийся как заведенный — в совершенно неведомые Причастному лица, или слет, шабаш, репетиция шумового оркестра и маскарад — проникающие и дополняющие. Однако никакому участнику как будто не объявили — идею и композицию существования в фактически перистиле полночи, в полуночном практически патио. Кое-кому шепнули правила, а визави — исключения. Возможно, паузы и пустые ощущения в костыльно-клюшечных шпалерах были законопачены — именно законами и регламентами, правда, вразбивку. Ни на глаз, ни на вкус записочки не представились Причастному № 1001 особенно влекущими, но чем-то все же подманивали — например, развернуть одну или пять, дабы поперхнуться родом человечьим… Кто-то рвался прочесть — предсказание наследства и скорого атлантического круиза, или вечерний курс акций, цены на встроенный в клипсу диктофон, а может, вытянуть шпаргалку — со своей следующей репликой, зато квалифицированное большинство предлагало, чтоб алчбы извлек некто всесильный — и разом исполнил… неважно, что основная доля — чужие, вряд ли так уж разошлись в предметах.

Но чуть попустился клев — и первый в нетерпеливых выщипнул свое какое ни есть аллегри, как слепившие стену створы, выдержки из парапетов и притворившийся подоконником или карнизом — мотоциклетный руль, или отскочившая от титана каменная сапожная нога и другой огородный косяк — все, к чему прикасались, с легчайшей попытки выламывались — из общего расклада, из склонного к неделимому, превращались в гулящую ось — и пускали злокозненный оборот на свою рубаху, а в перелицованной уже обреталась и мятежничала — персона-новобранец. Конечно, и предыдущие товарищи по владению “Кров” ни клочком не были близки и памятны Причастному № 1001, но сменившиеся на повороте, принесшиеся на изнанке безвестных — непостижимы или неуловимы втрое, а уж отличить поступивших — от смывшихся… Так что истекающим со стропил верховным и громогласным утверждением утверждались — достойной заменой предшественникам, реинкарнацией, совершенным тождеством — и, похоже, не было оснований усомняться.

Чей-то разговорчик подвизался неподалеку от Причастного № 1001. То ли новосел, то ли старожил роптал, что никак не вспомнит название города, где однажды гулял и увлекался, и ему твердо кажется, что это его терзает.

Собеседующий с ним — жарковат и развесист, в обособившемся на затылке уборе в три уха, в королевском снежном воротнике площадью с целый форт, или с гюйс, и в расходящейся выкладке, выгоняющей пар, или в столбе дыма — или в чумном столбе, со стрельчатой сигарой, намекавшей без четверти девять неизвестного пояса, выпасал при лодыжке дуэт тойтерьерных тварей, мало закрепленных за видимостью, более — за разрядом резиновых пуль, когда не двойной звук, и, покручивая те и эти поводья — на едином мизинце, бездоказательно отвечал:

— А я не ведаю, кто мне пришелся — родным папусей! Подстегивающий военщину — или разливающий пиво? Как мне быть, если я — птенец палача? — и, гремя с мизинца теми и этими цепями или лелея на плодоножке сигары дым-довесок, мечтательно улыбался. — Уж не служил предшествующий мне — пожарным? Не вложил ли в выкормыша меня — свои горячность, прыть, упоение — чуть завидев где-нибудь огонек, немедленно вколачивать в него — сорванные с себя одежды, забрасывать блистающий — галстуком, запонками, булавками и салфетками, хлестать наотмашь — плановым рулоном эвакуации, вбивая в пламя — его последний вздох!.. Наконец, я могу быть порождением человека, которого никто не замечал, даже снег… Что бы папа ни излагал, вещал, галдел, тараторил, никто не брал во внимание не то что выводы, а — ни словца. И это во мне болит.

Что ж, предупредительно отзывался тот беседующий, кто был мозолистоногий пилигрим, посвербит и пройдет. А как только не станет вас — наконец-то выкатится из мира и ваше утомительное, вязкое, тривиальнейшее чувство, ваша любовишка, и ждать, между прочим, уже не так долго.

Вот и наименование голубого города, обнадежил беседующий беседующего сквозь лай своих верных псов, поболит — и вскоре отпадет.

Эти-то господа провокаторы нас и сглазили, заверил Причастный № 1001.

Потому что сразу за разговорчиком — откуда ни ведется гигантский ветер, и откуда ни тянется нежданный — вставали оба, и выметали теплокровных — на воздух грозы, и вытряхивали их разрядившуюся утварь, а странноприимный вертеп, герметичный, как брюссельское кружево, в трех секундах от изгнанных — коптился в ярости и с грохотом рушился… Страшный ураган, присаливая осколками, сообщил Причастному № 1001, что все разверсто, и небо, и твердь, и закрома, и заминированные тайны — и ничему нет заслона… Тут ни золото ваше, ни серебро не спасет ни нас, ни вас, догадался Причастный № 1001, но разметена будет кровь — как пепел, и плоть ваша-наша — как помет…

И не находил никого вокруг, разве груды мусора на мокром, черном, ночном асфальте: купоны пурпура, как некогда — вослед первомайской демонстрации — бумажные флажки и банты, и сломанные гвоздики, и как будто взблеснули гардеробные номерки и оттиснутые на них гербы, или покатились маски, или банные тазы и записанные на трепещущих лоскутах желания…

Но позже, выйдя из снов, пройдя в наготе под ночной снег и обернувшись, объявил Причастный № 1001, он прозрел: на самом деле то был не дом, а кто-то из тайных киномехаников продавил его — в настоящий гигантский глобус, и заткнутые в щели записочки — не что иное, как имена заполонивших сфероид городов. И всего-то протяни сей надменный — руку… хотя, что ни зацепи — а вдруг не тот это город, и полночь не та? Попробуй проверь, ведь его мемуарные записки украли, а телефон Ставшего Спутником не отвечал.

Существует гипотеза, что Интересное Лицо даровало упомянутому селению — собственное имя, как оправдание всем живущим, и черкнуло на небесах — категорию: город-государство.

На вопрос, встречался ли Причастный № 1001 с Интересным Лицом позднее, спрашиваемый затруднился с ответом.

Очутившись на некотором перепутье, рассказал Звонящий Трижды, на безобразно побитом — пробелами, купюрами, недостачей или свесившем тыл — в заточенье мрака, он предположил, что можно спасти планиду — или получить отсрочку, или принять дары Фортуны, которых много не бывает, стоит лишь пустить с языка — какое-нибудь магическое сочетание слов: смиренную молитву или заклинание, изречь зажигательный девиз, прошелестеть шибболет, наконец, ввернуть волшебную цитату, на которую не могут не отозваться… в чем Звонящий однажды уже преуспел, а на круге повторений, на повторяющейся — ритуально или по рассеянности — осечке: невозможности найти что ищешь и узнать что хочешь, вдруг напрочь забыл — и заветный пароль, и даже — должно ли выпалить нечто оригинальное, по коему расступятся в изумлении, или четко, хорошим голосом произнести реплику, приходящуюся сестрой — оттиску в песке ожидания.

Зато когда-то в пылу величия он, помнится, поделился своим феерическим бонмо — кое с кем на реках юности, но подхвативший, вероятно, ушел за горизонт, поскольку с тех пор Трижды Звонящий нигде не встречал его, ни те благословенные воды, ни смальту и охру, по которым струились, ни ту стрекозу — красотку-девушку, стригущую с них бронзовое сияние. Спохватившийся решил восстановить и порядок слов, и сами единицы, позволяющие выкрутиться и милостиво принять незаслуженные дары, ибо не заслужены — все, перевооружиться игрой слов, которую он постыдно, беспросветно, непрошибаемо… Ergo: отыскать имевшего уши — и наполнившего их, немедленно ринуться к истокам — или, напротив, в новые времена — и просочиться, втереться, вмешаться, как говорят, у вас есть товар, а у нас к нему — планы.

Но поскольку между сорившим при водах словами и тем, кто собрал, пролегли уже три перехода — или повторились девять и десять, Звонящий и Раззвонивший, приближаясь к объекту, обречен был продрогнуть на стольких мозглых перекрестках, что недостанет лазаретов, или высадить доску в стольких заборах — не хватит и досок… Тем не менее — и правдами, и свинцовой напраслиной — немыслимое сложилось!

Заступив порог дома-мечты и закрепившись на первой позиции — посреди упихивающих жизнь в шамовке самой жизни, разогревшись — на маневре “змейка”, позволяющем без затей, в стиле украшенного деревенскими мотивами стола, подбираться, простираться, снимать, извлекать, сметать, и, прополоскав уста — в скифосе празднословия, Звонящий уже вплотную приблизился — к корпусу вентиляции и зондирования… Как вдруг — примерно на второй сотне разнонаправленных движений, хаотично пересекающих безупречный ход событий, его ужалила тревога, он не мог установить, где пульсировала острейшая — прирастал ядозуб в макрокосме его нетленной души или по периметру — или на поперечнике стола, печально влекущего раздолья — к пустым анапестам сухарниц и к узким местам, где могут вполне прикончить автора, но его внутренние датчики фиксировали неблагополучие в падежах, качку спряжений — и заметный недолив определенности, а у напяленной на самовар пафоса матроны, у maman в полуперденчике общей ваты закатились глаза… и, хотя приятней, когда все стоят где стоят и сидят где сидят, но если намерились что-нибудь вломить и широко разнести, догадался Звонящий, уж запузырят — не что попало, забабахают — по полное не балуй!

И раскашлялись кимвалами, и подавились набатом, и вскрылись входы — и вступил светозарный, перешедший все пламена вод и потоки огня, и реки гранита, базальта, туфа, ракушечника, низвергающихся меж грохотом и мечтой — в грандиозные стройки. Дом был потрясен и взорван!

Не явился ли тот, кого столь длинно и непоседливо ждал почти постник, Ставший Спутником? Эти долгожданные сплошь и рядом путают адреса и приходят не к тем, кто высматривает, уповает и предвкушает, а — к соседям.

Но даже если ворвался — простой снежный вихрь или закоченевшие гуси, в любом случае, предыдущий гость — звони он хоть трижды тридцать раз — мгновенно стал прозрачен, как и ошеломительные усилия, направленные на то, чтобы…

Событие под условным названием “Падение и его падающие”, наследующим варианту “Слава богу, никто всего не знает”, самоотверженно сохраняется подвижниками и почитателями — для циркуляции в истории. Пусть осеребрит фронтисписы зданий, этих — и встающих на смену, перелистает крыши, карнизы и стеариновые огарки балюстрад, застеклит глаза маскаронов — ледяным эдельвейсом, и сгонит с их уст конвульсии и набьет — жемчугом, пусть удобряет окна — медом, а замочные скважины — воском, и каждый день перебеляет медные сита духовых оркестров и припудрит свирепостью гипсовых зверей.

В свое время были бомбардированы вопросами непосредственные участники. Но могли умалчивать и наталкивать, зауживать мосты, выставлять себя на королевскую клетку и призывать в свидетели — канувших. Иные намекали на крупные долги и на лицензию, позволяющую отстрел меньших братьев, заверяли, что к падению их толкнули нужда и сожительница, предлагали недорого надел на луне, а кое-кто одинаково виртуозно исполнял и женские, и мужские партии. Чтобы разверстать касательство близких дальних и дальних сверхъестественно, были опрошены — примыкающие к друзьям друзей падения. Вновь кто-то вводил усыпляющие иносказания, а новые обертоны не совпадали со вчерашними, и, чтобы составить представление о причастных к причастным, атаковали следующие ряды.

Возможно, что-то кому-то представилось не будничным, подозрительным? Или падающие столбцы снега слишком традиционно напоминали — брачный пир берез и распущенные по буквам письма, а также пули всех войн и крысиный яд? Не мешала рассмотреть то и это — рябь крыл? Или крылья такой высокой дуги, что, сколько ни запрокидывайся, не охватишь взором…

Предпоследний из опрошенных подольщался к дыму, сулил сдать ему — все, а после так же взахлеб угодничал и стелился перед песком, но в конце концов согласился слиться с любым сегментом ландшафта. Это интересное лицо взято на заметку.

Вполне вероятно, что несущей чудеса фразой может случиться — любая, если истинно хороша, о чем неизвестно споткнувшимся в середине, налетевшим на какие-нибудь не подлежащие забвению ее дворцовые и балаганные единицы, еще не докатившимся до последнего препинания, посему — темна и таинственна, и бог весть, как высоко и низко устремляется к идеалу, как усердно пересыпает непредсказуемые обстоятельства: темная, скачущая улица, вся гадание — есть ли здесь какая-то жизнь и наследующая ей смерть, или нет ни того, ни другого, чревата — благоприятным случаем, неизъяснимой встречей — или невстречей как прецедентом… Прогуляться по темной скачущей, завернуть в сложносочиненные подворотни, разнюхать, прощелкать и совершенно не ведать, во что отольется похождение, но, войдя под маркизы снега, утверждать, что по прямой упустится — главное! Истребится! Если отшагать по улице два и пять раз, примешь два и пять откровений, а если больше, несомненно — станет — еще крупнее, превратится в великую! А если ходить по ней всю жизнь… о!