Игорь Белов, Дмитрий Вачедин, Лидия Довлеткиреева, Герман Садулаев, Сергей Шаргунов

Десять лет вместе

— Ну что, всем семинаром идем пиво пить? — спрашивает Леня Шевченко, когда мы выходим из аудитории.

Идем, идем, возбужденно говорят все, идем, сколько можно слушать стихи, только что закончился очередной мастер-класс добрейшего Кирилла Ковальджи, но в воздухе почему-то все равно стоит пьянящий запах насильственной смерти и сгоревших дотла рукописей. В принципе, все запахи в пансионате “Липки” по неизвестной причине пьянят — столовая пахнет американским джазом, который на расхераченном синтезаторе наяривает во время ужина невесть откуда взявшийся тапер, от мастеров потягивает чужими книгами и табаком данхилл, а в холл, словно газ в окопы союзников, вальяжно заползает запах хлорки из бассейна, в котором хочется утопиться после очередного обсуждения. Те же, кто вернулся из похода в деревню, прикупив водки на вечер, распространяют вокруг себя терпкий аромат октябрьского леса и первого снега, и от этого у всех их знакомых к полуночи становится плохо с координацией движений и вестибулярным аппаратом: осенний лес — это не шутки, а вы чего хотели.

Шевченко легко рассуждать, он постарше нас, учился в Лите, написал книжку стихов “Рок”, из-за которой в Липках дрались, выхватывая друг у друга редкие экземпляры, ему плевать на условности, его печатали в “Знамени”, он кладет с прибором на сомнительные ценности нашего долбанутого социума, носит аккуратные бакенбарды и курит термоядерные сигареты “Сталинград”, его прозу хвалил Юзефович, а Кушнер приглашал к себе пить. Через полгода Леню забьют насмерть волгоградские гопники.

Я вбегаю в свою комнату, чтобы набросить куртку, в дверь стучат, на пороге возникают “пензюки”, как мы их называем за глаза, молодые писатели из Пензы Роман Волков и Сергей Чугунов, они вдвоем пишут сказки, эдакие братья Гримм, привет, говорят братья, пойдем с нами, уж больно водочку вкусную у нас в Пензе на днях произвели. Чуваки подходят к делу ответственно — каждое утро они с маниакальной скрупулезностью вывешивают на двери своей комнаты бюллетень, чтобы бредущие по коридору молодые писатели могли узнать, сколько, чего и с кем “пензюки” минувшей ночью выпили, изумиться размаху и зайти на огонек.

Я пытаюсь объединить две компании, получается это плохо, зато хорошо сочетаются между собой пензенская водка и местное пиво, в холле появляются вновь прибывшие, это понаехали в пансионат работники московского банка N., собираются закатить юбилейную корпоративную вечеринку, кто-то из их начальства не выдерживает уже на рецепции, хватает пару телок из своего юротдела и мчится с ними играть в бильярд, в бар, где полулегально сидим мы. Одна из телок наклоняется над бильярдным столом так низко, что у меня не получается отвести взгляд от ее бедер, это замечает ее мэн, здоровенный, как дерево, и направляется ко мне, размахивая кием, что ты там разглядываешь, а? что ты разглядываешь, кипятится он, “пензюки” машут руками, мол, все в порядке, выпей с нами, брат, мужик нехотя отчаливает, зато Леня Шевченко заводится, собирается пойти и дать наглецу в морду, как вдруг, словно почуяв недоброе, диджей на Лав-радио, хрипло гундосящем из колонок, ставит битловскую все-что-тебе-нужно-это-любовь, и Леня тоже расслабляется, любовь, любовь, все нормально.

Уже ночь, а мы все сидим в баре, публика вокруг постоянно меняется, Шевченко ушел пить к Кушнеру, в какой-то момент мы с краснодарской поэтессой, коренной кубанской казачкой Аней Мамаенко остаемся одни, я зачем-то говорю, что в столовой накрыли столы для молодых писателей и там сейчас будет заключительный банкет, Аню апокалиптическая бредовость такого предположения не смущает, и мы, взявшись за руки, бежим в столовую, где действительно накрыты столы, но не для писателей, а для сотрудников московского банка N., и кругом поет и пляшет их юбилейная корпоративная вечеринка. Нам везде мерещатся лица наших товарищей, поэтому мы преспокойно садимся за столы, начинаем выпивать, закусывать и произносить тосты, которых никто не понимает, потому что они все за современную русскую литературу, нетрезвые банковские охранники с характерными татуировками на костяшках пальцев по этим нашим тостам и драным джинсам вычисляют чужаков-халявщиков и аккуратно вышвыривают нас в холл, закрыв глаза на то, что я держу в руке бутылку коньяка. И никакие они не охранники, а бандиты, ты видел их татуировки? — говорит Аня, я киваю, мы сидим на холодном кафельном полу и пьем трофейный коньяк, завтра всем разъезжаться, как быстро пролетела неделя, форум — это маленькая жизнь, коньяк заканчивается, и мы по инерции опять оказываемся в столовой все на той же корпоративной вечеринке, которую я, кажется, не забуду никогда.

Татуированная охрана выволакивает нас в холл по новой, но им надо как-то разнообразить процесс, они валят меня с ног, чтобы надавать по почкам, и только начинают обрабатывать мне ребра остроносыми турецкими ботинками, как рядом появляется молодой барнаульский писатель Володя Токмаков, который бьет самому коренастому из столпившихся вокруг меня банковских служащих по скуле, тот, увернувшись, успевает подбить Вове глаз, и лично для меня все тонет в многоэтажном мате и кровавом тумане. Но конфликт потихоньку рассасывается, словно давнишняя ссадина, и только утром, подводя итоги форума, Ирина Юрьевна Ковалева, вздыхая, говорит: “А вы знаете, меня еще очень тронуло то, что все участники внимательно читали произведения друг друга, даже по ночам, особенно старался Володя Токмаков, у него от напряженного чтения, кажется, левый глаз заплыл…”.

— Ничего, Игорян, ничего, — Токмаков обнимает меня за плечи, мы уже собрали вещи и сидим в холле, ждем остальных, пора ехать, — прикинь, когда-нибудь нам поставят в Липках памятник, за борьбу с бандитизмом, ты видел вчера этих упырей? Там же клейма негде ставить.

Рядом с нами московский живой классик дает интервью центральному телевидению и говорит, ухмыляясь в седую бороду, что форум оказался ему, в целом, по кайфу, а главное, подчеркивает он, не было, знаете ли, никакой вот этой пьянки, никто даже в бассейн не упал! Мы с Володей бежим на крыльцо отсмеяться и перекурить, и Токмаков недовольно ворчит:

— Все правильно, не было никакой пьянки, по меркам старого советского Союза писателей, это не пьянка, а детский сад. Про бассейн, кстати, он зря — я сам видел, как там плавал Ваня Волков — так он, представляешь, одной рукой гребет, а в другой у него бутылка рислинга, прикинь, и он из нее прихлебывает… А все-таки хорошо здесь, — Володя выплевывает окурок, провожает взглядом низкие осенние облака, плывущие прочь из этого благословенного места вслед за первым автобусом, и добавляет, покосившись на съемочную группу, — вот только старикам здесь не место.

Мне не с руки писать о “Липках” в бодром тоне, потому что представление о том, что большинство приглашенных писателей так или иначе канет в литературное небытие, не очень-то бодрит. Не то чтобы я возмущался естественным ходом вещей, но умиляться тут, мне кажется, нечему. Правда, есть еще возможность послужить статистами в чужих текстах, так сказать, физиологическим окружением героя — как в романе Александра Снегирева “Тщеславие”. С ним (окружением) герой спит, принимает пищу в одной столовой и вообще вступает в физический контакт разного рода. Откушенный конкурентом-писателем мизинец из этого романа — вот, может быть, след липкинского поколения в литературе. Или помятые простыни вследствие неловкого секса под утро (писатели терпеливы, отсылаю к тексту Снегирева).

Бодрости лишает меня и моя эмигрантская сентиментальность, от которой — куда же мне деться? Я приезжал в “Липки” из Германии и, естественно, вынужден был как-то мириться с мгновенными острыми приступами любви, которые накатывали на меня при виде рисовых ежиков с подливкой в столовой (не ел их с детского сада), при одобрительных словах на русском языке о моих текстах, или проходя мимо необъятного влажного поля по левую руку под тихий какой-то колокольный перезвон далекой электрички, размазанный над нами тонким слоем. Мимо поля надо было идти в магазин, где бутылка водки стоит шестьдесят рублей, а килограмм яблок вдвое дороже (ведь их еще надо привезти из Новой Зеландии) — писатели шли вдоль кромки поля гуськом, как военные корабли, только ссутулясь. Так что, представив эту картину, оставим бодрость выжившим, победителям в этой игре — по определению, до полной гибели всерьез. Лучше всех (и с большим успехом) байки в “Липках” рассказывал Эдуард Успенский, и это показательно.

Я, может быть, и хотел бы написать об отроках с горящими глазами и их умудренных учителях, ведь что-то подобное в воздухе действительно носилось. Не сидел я, что ли, с поэтом К. ночами за столиком, запивая пивом стихи? Не писал разве в немецкоязычной статье после “Липок”, что, мол, витали под уходящим ввысь куполом холла (под которым мы пили пиво) герои ненаписанных произведений? (Я до сих пор, несмотря на пошлость фразы, только немного смягченную немецким, думаю, что таки да — витали; надо мной точно кружился герой Снегирева с пришитым мизинцем). Но вот что-то вроде “мы сидели на семинаре, и выяснилось, что писатель М. забыл рукопись” — этого не могу. Я люблю “Липки”, но не умею об этом написать.

Люблю еще и за то, что этот пансионат стоит, как бы выразиться, ребром к временному потоку. Понимаете, шпионы, как недавно выяснилось, занимаются венчурными инвестициями, а полторы сотни писателей все еще собираются в коридорах советского пансионата на творческие семинары (в выходные там, кстати, поет “Мурку” солист рязанской филармонии). Там на выступлении Олеси Николаевой несколько раз врубается фонограмма песни “Часики”, раз уж мы заговорили о музыке. Вот это была бы хорошая байка, кто-то ее напишет. Но — удивительное дело — в липкинских коридорах вами тут же овладевает ощущение правильности и гармоничности всего происходящего. Например, кажется, что это как раз шпионы занимаются чем-то не тем.

Бог с ним — с тем, что все мы исчезнем, с тем, что нами топят паровоз молодой русской литературы — он едва движется, потому что мы уголь плохого качества. Зато нас будут любить и бить в романе Снегирева, откусывать мизинцы конкуренты и предлагать себя рыжие писательницы. Этого, в сущности, достаточно. Однажды в “Липках”.

16.08.10. Открываю свой электронный ящик. Письмо от главного редактора “Знамени” Сергея Ивановича Чупринина. Удивлена. В нем предложение — к 10-летию форума в Липках, участницей которого в мастер-классе критики я была дважды, поделиться своими впечатлениями. С удовольствием! Но в замешательстве: раскинув веер воспоминаний, обнаруживаю, что “выразительной (смешной, грустной, поучительной…) истории”, связанной с форумом, в моем арсенале нет…

Как человек кавказской культуры, я предельно собрана и строга, ведь между внутренним чувством горцев и их внешним поведением чаще всего проложен слой сдержанности и терпения, из-за чего любой сильный гнев наружу прорывается как легкая досада, а внутренняя большая радость — как тихая улыбка. Поэтому не буду рассказывать занимательную историю, а тихо улыбнусь, сложив мозаику из кусочков воспоминаний, обрывков мыслей о роли липкинских встреч, которым пророчат как минимум место “значительного явления в истории русской литературы начала XXI века” (Г. Садулаев).

Подмосковный пансионат “Липки” ежегодно становится сгустком энергии творческих амбиций молодых литераторов России. Денис Гуцко, Герман Садулаев, Сергей Беляков, Валерия Пустовая, Алиса Ганиева… — далеко не полный перечень “звезд” нового поколения писателей и критиков, в разные годы заявивших о себе на этой площадке. Ну, а раз звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Поскольку форум — это не только тусовка не обделенных способностями авторов, но и хорошая школа, где учат тому, чему “научить в принципе невозможно” (случайно пролетевшая мимо реплика главреда “Иностранки” А. Ливерганта), однако “мастерства еще никто не отменял” (вполне резонно заявил Ю. Сидоров, первый секретарь СП Москвы, на открытии, кажется, восьмого форума).

Поражает широкая география дарований: от Камчатки до Кавказа плюс всякое зарубежье, в смысле — и близкое, и дальнее, и экзотическое, и просто соседское: Украина, Беларусь, Казахстан, Индия, Израиль, Южная Осетия, Грузия… Из чужеземцев запомнился симпатичный юноша Кунвар Кант с далеких берегов Ганга — переводчик Василия Шукшина на язык Рабиндраната Тагора. Впечатляет также масштаб задач, которые ставят и успешно решают организаторы: выявить таланты, дать им путевку в жизнь через выход на читателей в коллективных сборниках и классических журналах, помочь с изданием книг, стимулировать материально, пожурить, наставить, технически поднатаскать, указать на ошибки и достоинства произведений начинающих, предостеречь, ни много ни мало — “сберечь русскую языковую культуру, дабы не прервалась связь времен” (С. Филатов). Как эти цели реализуются? Массированной атакой по всем образовательно-культурным фронтам. Это и кропотливая работа в шестнадцати мастер-классах, где жесткий разбор представленных работ сочетается с бурными дискуссиями, а также стремлением форумцев (во всяком случае, на мастер-классах критики) блеснуть нетривиальным видением литературной ситуации и своей начитанностью. Тут тебе и “интертекстуальность”, “постмодернизм” и “постструктурализм”, летящие из уст соседа справа, и ответный выстрел “хиазмом”, “эвфемизмом” и прочими “измами” от экзальтированной особы напротив, и отрешенный риторический вопрос откуда-то из другой галактики — о чем говорить, когда говорить не о чем, литературы-то нет, экспериментальной, новаторской, и ответное возмущение кого-то из Мастеров: “Как нет?! Рубеж веков — сплошные эксперименты. Вы когда толстые журналы в последний раз открывали? И вообще, — вовремя приходит на ум натюрморт “Хлеб” великого сюрреалиста С. Дали и производится контрольный выстрел, — научитесь сначала хлеб в крестьянской тарелке рисовать!”. И лекции по экономике, демографии, психологии, истории литературы, конституционному праву, политологии. И творческие встречи с Владимиром Маканиным, Андреем Битовым, Александром Кушнером, Тимуром Кибировым, Олесей Николаевой… И актерское действо, разыгранное на восьмом и девятом форумах театром “У Никитских ворот” знаменитого режиссера Марка Розовского. И демонстрация нашумевших фильмов (“Пленный” А. Учителя, “Россия—88” П. Бардина). Бедные-бедные эрудиты. До форума мнили о себе: что-то знают, значат, ан нет — всегда есть куда расти и к чему стремиться, что и демонстрирует наглядно плотная программа, расписанная с 9 утра до 22.00 ежедневно. Мозговой штурм “недоросли” в возрастной категории от восемнадцати до тридцати пяти лет, конечно, оценивают по-своему, но время для неформального общения, несмотря на практически беспрерывно сменяющие друг друга плановые мероприятия, умудряются найти. И в промежутке между 22.00 и 4.00 непринужденно предаются беседам в режиме нон-стоп ни о чем и обо всем: о жизни, о Шиллере, о славе, о любви… А когда спать? Ирина Юрьевна Ковалева, координатор и душа многих липкинских встреч, резонно ответит наивному птенцу: “Дома отоспитесь!”.

А что дальше? Если следовать мудрецу: “Дай мне точку опоры — и я переверну мир”, то точку опоры молодые литераторы, прошедшие школу в Липках, получили. Мир пока еще, слава Богу, стоит на месте. Но, может быть, что-то происходит в их умах — и мы на пороге если не золотого и серебряного, то хотя бы какого-нибудь нового века в литературе.

Конечно, десятилетие форума — повод для подведения всевозможных итогов. Впору задуматься: а как повлияло это литературное братство на современный литпроцесс? Ведь Липки, заслонив эпоху 90-х, которые Алла Латынина назвала “сумерками литературы”, практически открыли новое тысячелетие. Другое время, миллениум, постсоветская Россия, новое поколение, которому хочется высказаться. И форум — оригинальная форма проявления меценатства. Эти ребята воспитывались уже в иной стране, в иных социальных условиях. Как считает Леонид Теракопян, работы Романа Сенчина, Ирины Мамаевой, Василины Орловой и других открыли путь к более широкому, драматическому размышлению о нашем сегодня. В них есть поиск, неравнодушие. Оглянувшись вокруг, молодые прозаики не боятся ставить в своих произведениях актуальные проблемы эпохи, отвечать на вечные запросы духа. Этим беспокойством отмечен, например, роман Р. Сенчина “Елтышевы”. Сам Сенчин называет свой стиль “человеческим документом”. В одном из интервью он признается: “Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл, “ничтожных”, людей. Хотя каждый человек особенен и уникален. Но жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчают, почти не отмечаются. Настоящие события — хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы — происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания”. Надо сказать, что с такими “документами” выступили и другие представители поколения next. Так, заметным явлением современного литературного процесса стала волна новой “военной” прозы. Это литература о жизни и смерти, а потом уже — злободневная.

Есть молодые авторы, которые активно выражают свою позицию не только в творчестве, но и в политической жизни. К примеру, Захар Прилепин — полемичный публицист и оппозиционный политик. Или Сергей Шаргунов. И тексты у них всегда острые. Шаргунов, кстати, вернул в художественное пространство жанр сатирического романа — “Птичий грипп”.

Критики по-разному воспринимают молодых прозаиков: кто-то пророчит их творчеству скорый закат, как, скажем, участникам или очевидцам военных кампаний. Мол, когда иссякнут закрома памяти, они не смогут предъявить ничего нового. Но Прилепин в своих следующих книгах отошел от темы войны (“Санькя”, “Грех”) и по-прежнему интересен читателям и издателям... Многие отмечают художественные недостатки прозы молодых: скудность языка Ирины Мамаевой или стилистические недочеты Прилепина... И сама манера “описания жизни”, “тошноты, которую вызывает реальность”, получившая в баталиях молодых критиков В. Пустовой, А. Рудалева, С. Белякова, С. Чередниченко название “нового реализма”, вызывает раздражение эстетов. Все же не будем так строги. Просторы в дальнейшей работе над техникой письма и перспектива творческого роста — не так уж это и плохо, правда?

Среди участников Липок встречается молодежь, которая не задается намеренно целью создания “человеческого документа эпохи”, а просто пишет хорошую беллетристику, в индивидуальной авторской манере и тоже вполне остро и проникновенно. Сборник рассказов Дмитрия Новикова “Муха в янтаре”, например, где автор продолжает в традициях русской литературы психологический анализ жизни своих героев. А стиль его Андрей Битов сравнил с бунинским.

Олег Зоберн, Ильдар Абузяров, по общему признанию, умеют работать с разнообразными сюжетами, а настрой текстов чаще всего — веселый и жизнерадостный, в противовес мрачноватой палитре Р. Сенчина или И. Мамаевой.

Главное, что можно уверенно констатировать: форум в Липках значительно оживил современную литературу, родив новое поколение писателей с беспокойным, пристальным, незашоренным взглядом на жизнь и творчество.

Однажды в Липках я вышел в фойе пансионата после мастер-класса по прозе. В фойе был круглосуточно работающий бар. Я взял чай с лимоном и отошел к столику. Появился преподаватель мастер-класса. Он заказал у стойки коньяк с лимоном. Заметил меня и подошел к моему столику.

— Будешь коньяк?

— Нет, спасибо. Я чай.

— Хм… чай…

— …

— Герман, ты ведь неглупый парень. Вроде бы. А?

— Я лучше чай, с лимоном.

— Зачем же ты пишешь такую муткую жуть?

— Жуткую муть?

— Феерическую ересь.

— Ну почему же. Хороший рассказ. “Оставайтесь на батареях!”. Патетический.

— Ты пушку видел?

— Какую пушку?

— Понятно. Дивизионное орудие калибра 76 мм. Образца 1902 года. Видел?

— Ну…

— Какие, к черту, деревянные обручи? Какие бочки? Оно раздавит любую бочку! Приспособить для стрельбы по воздушным целям! Как тебе это в голову пришло?

— Справочник красного артиллериста, Москва, 1936 год.

— Какой справочник? Какого артиллериста??? Ты пушку видел???

— Красного.

— Коньяк будешь?

— Не, я чай.

Тут у меня заверещал телефон. Звонили с работы. Я отошел в сторону и стал орать, прикрывая трубку ладонью:

— Что? Контейнеры? На пэ-кэ-тэ выгружать. Я говорю на пэ-кэ-тэ. Там досмотры быстрее. Сразу после досмотра пусть вышлют форму шесть точка два. Кэ-тэ-эс? Какой кэ-тэ-эс? У нас инвойс выше профиля! Доказываться? На демерредж попадем… Давайте условный выпуск. Что? Я говорю, пусть выпускают декларацию под обеспечение! Депозит есть? Релиз дадут? Вот и славно трам-пам-пам!

Мастер допивал шестую рюмку и смотрел влюбленными глазами:

— Во! Демерредж! Релиз! Инвойс выше трюфеля! Звучит! И все естественно, а-у-тен-тично! Вот об этом и пиши! Писать надо о том, что знаешь! Не надо писать о том, как в гражданскую войну в Испании под Бильбао дивизионные орудия приспособили для стрельбы по воздушным целям, подложив под них пустые винные бочки! Это ахинея! А-хи-не-я!

— Так в справочнике…

— В каком справочнике??? Ты пушку видел???

— Ну…

— Коньяк будешь?

— Не, я чай. И это же как бы аллегория…

— Какая аллегория??? Семьдесят шесть миллиметров!!!

— Все равно, хороший рассказ.

— Ересь. Ты про это больше не пиши, хорошо? Ты про контейнеры пиши, про релизы. А про пушки не пиши, не надо. Лады? Коньяк будешь?

Мастер крупно икнул.

— Может, вам воды принести? Или сока?

— Не надо, я сам… водки еще... Вот я, например, работал риелтором. Я что, потом роман об археологах написал? Нет, я написал роман “Недвижимость”. Хороший роман. А если бы я об археологах написал? Зачем? Не-е-ет… дивизионные… орудия…

…Совсем недавно, читая “Таджикские игры”, я снова убеждался в том, что — настоящий мастер. Живое слово, безупречное чувство правды…

А про археологов — было бы интересно! Или про полярников, например. А лучше про космонавтов. Может, я сам напишу.

Однажды я приехал в Липки первый раз, двадцатилетний. Зарегистрировался, бросил рюкзак в номер и спустился в холл. Из холла ступеньки вели вниз, там, на площадке, стоял зеленый стол для мелкого тенниса и валялись стопкой велосипеды. Я дал мелированной девице купюру, и вот уже, взяв за рога двумя руками, поднимал велик по ступенькам. Я выкатил его на улицу из стеклянных дверей. Было сумрачно и сыро. Миновал очередные ступеньки. Затем взгромоздился (низкое сиденье никак не вытягивалось), оттолкнулся ногой и, сгибаясь, покатил по аллее.

Я катил среди окрестностей пансионата, как будто совершая нечто ритуальное. Вербовал эту местность, удалявшиеся кирпичные стены, голые кусты и черные деревья, неяркие фонари и тупой прожектор, трещины асфальта и даже морось, влетавшую за шиворот. Все и всех — в союзники! Что-то подсказывало: Липки надолго в моей жизни, буду здесь снова и снова, они мне помогут, но сначала надо как-то умилостивить эту территорию, уговорить, задобрить… Как?

Не зная ответа, крутил мокрые педали.

Силы переполняли, безумия хватало, поэтому я легко поддался странному порыву — катить куда-то сквозь нараставшую темень. Усиливался ветер, зарядил дождь. Мне бредилось, что мистически важно — достичь некой точки В и лишь после вернуться в А, то есть в пансионат, при этом ни разу не упасть, не свалиться на скользком и темном пути, и вот тогда-то в литературе я буду победителем. Где эта точка В и как я пойму, что ее достиг, оставалось тайной. Я выкатился за шлагбаум, из ворот, и попал на тяжелую и грязную земляную дорогу. Возможно, юношески волнуясь, я просто пытался смыться, и в том себе не признавался.

Катить получилось исключительно по обочине: на границе дороги и леса. И все же катил — дальше, дальше… Кругом ни огонька.

Санаторий “Липки” давно пропал за сгорбленной спиной велосипедиста, но время липкинских историй и встреч неотвратимо близилось. Мне еще предстояло открыть для себя оригинальных людей.

…Взять хотя бы Романа. Насупленный, нелюдимый. Я познакомился с ним до Липок и был удручен его черствостью. Но когда в Липках мы наконец-то раздавили по сто, передо мной сидел остроумный чуткий человек с открытым разгладившимся лицом.

В Липках мы пили с Илюхой, высоким и худым весельчаком. Он ходил, слегка подпрыгивая, и улыбался до ушей. Его строгая, скупая проза пахла смолой Алтая.

В Липках деловито и легко расхаживала Лера — очаровательная и упрямая, с горящим взглядом то ли курсистки, то ли бомбистки.

В Липках был северянин Дима, крупный блондин с широкими ноздрями. Вопреки внешности брутального здоровяка он сочинял изящную узорчатую литературу. Однажды курили.

— Хреново, да? — Вздохнул северянин. — Хреново курить с похмелья? А хорошо, что хреново. Ощущения есть! Потом записать можно, как хреново было…

В Липках был ростовчанин Денис — широкое скуластое лицо и плутоватый взгляд. Славный и надежный, он говорил короткими фразами с уклоном в афоризмы гулким голосом железного человека.

В Липках на пороге стеклянных дверей за перекуром мы первый раз увидели друг друга с Женей (Захаром). Он показался мне жестким и сухим, “пацан из пустыни”. Но, помню, через минуту после знакомства я отправился в бар, взял пиво и один над пеной принялся думать о будущей судьбе этого нового знакомого.

Там же тем же вечером в баре в Липках под раскаты популярной мелодии я познакомился с Алисой, ей подходило красивое слово “черкешенка” (“черкесами” в старину называли всех горцев). Горделивая, плавная, она всегда находилась в некотором чудесном полусне, как сказочная принцесса, только что воспрянувшая из хрустального гроба.

А Василина? А Ильдар? А Димон Орехов? Сколько разговоров, откровений, споров, радостных минут, новых имен и новых текстов подарил этот, прости, Господи, санаторий с названием, годным для позднесоветской комедии. Сколько всего великолепного! За что, конечно, спасибо организаторам — умным и добрым.

…Но я пока еще не говорил “спасибо”, а катил в дожде и мраке по краю леса. Ведомый неведомым зовом. В загадочный пункт В.

Кусок леса прервался, и я выехал к магазину. Бросил велосипед. Зашел. Сверкающий ряд бутылок. Вон оно чего!

Взяв парочку бутылей вместе с пакетом, я отправился обратно — покорять Липки.

Почему-то назад ехалось гораздо быстрее.