Письмо

Это была ее третья работа. На первой она продержалась один день, на второй — до обеда. Мать не могла взять в толк, почему.

Она не умела объяснить. Молчала.

— Обидел тебя кто? — спрашивала мать. — Работа тяжелая? Что вообще не так? Почему нельзя потерпеть? Как ты собираешься жить? Ни образования, ни внешности. Как-то надо приспосабливаться к жизни. Ничего в ней особо страшного нет. Привыкать трудно, надо потерпеть. И денег у меня больше не проси, может, это тебя научит. Ведь есть же у тебя слова, когда деньги нужны, а когда мать спрашивает, слов нет, все куда-то деваются.

Мать спросила, что за работа, на которую она пойдет завтра.

— Не знаю еще, — ответила дочь, — сказали, что просто, объяснят.

— Испытательный срок?

— Испытательный срок.

— Сколько?

— Три месяца.

— Зарплата будет?

— Будет.

— Продержись.

— Продержусь.

Мать осмотрела, что есть из продуктов и прочее. Стиральный порошок, зубная паста, грязное белье — все ее интересовало.

— Пыли у тебя много, — сказала в конце концов. — Когда здесь тетя Римма жила, в честь которой тебя назвали по ее просьбе, здесь чистота была идеальная, если бы Римма знала, как ты ее квартиру загадишь, ни за что бы тебе ее не завещала.

— Римма знала, что у меня пыль будет.

— А где, я что-то никак не увижу, чайник с петухами, это я его Римме дарила на пятьдесят лет. Разбила?

— Да нет.

— А где он? Римма его любила.

— Подружке я его подарила, денег не было подарок искать.

— Вот спасибо.

— Не разбила же.

— Да, молодец. Весь дом у тебя из рук разлетится. Когда-нибудь и дом продашь, и пойдешь бомжом.

— Бомжихой.

— Ты улыбаться научись. Все легче будет.

Мать взяла с дивана старого плюшевого мишку с пуговичными глазами, с голубой атласной ленточкой на шее.

— С детства его Римма хранила. Разговаривала с ним на старости лет, вела беседы, даже ссорилась, я свидетель. Пережил хозяйку.

Посадила мишку на место, ленточку ему поправила.

— Помнишь Римму? — заглянула в пуговичные глаза.

Имя Римме свое нравилось. И только. Внешность ужасная, голос мальчишеский, походка нелепая. И глаза разного цвета, если вглядеться. Зеленый и карий, почти желтый.

Ночью спала плохо. Подходила к окну.

Начался снег, может, к лучшему. Первый снег, первый рабочий день, день с чистого, белого листа. К утру снег растаял.

Уже перед выходом она задержалась. Смотрела угрюмо на стену в прихожей и пыталась вспомнить, что же такое важное она должна сегодня сделать, не упустить. Должна, точно знала, но что именно — вспомнить не могла. Проверила, выключен ли свет, не горит ли газ. Взяла ли с собой паспорт.

Задача первая была — не опоздать. Ее предупредили, что начальница за опоздание выписывает штраф. Минута — тысяча рублей. Деньги идут в черную кассу. Больше чем на пять минут опоздание — можно и совсем не приходить, автоматом увольнение.

— Что же, им денег не нужно в черную кассу? — угрюмо пошутила тогда Римма, — двадцать минут, к примеру, — двадцать тысяч.

— Дело не в деньгах, — отвечала ей девушка по персоналу. Она была прехорошенькая, легкая, светлая, душистая. Римма возле нее чувствовала себя каменной дурой.

— А не будет у меня денег? У меня их сейчас совсем нет.

— Не опаздывайте.

— А если авария?

— Не попадайте.

Черную кассу Римма представляла черным кассовым аппаратом. Сдаешь деньги, их прячут и выбивают чек.

В метро Римма боялась задуматься и проехать стацию. Реклама на стене обещала райскую жизнь за городом.

Поезд грохотал в тоннеле. Римма держалась за поручень и смотрела сверху вниз на сидящих пассажиров. Многие спали. И Римме казалось, их вязкие сны забираются в ее мысли. Приближалась ее станция. Римма пробилась через толпу к дверям.

— Вы хотя бы спросили, девушка. Я тоже выхожу, между прочим, — прошипел кто-то.

В черном стекле Римма встретилась со своим отражением. Глаза у него были совершенно одинакового цвета, черные. Совершенные глаза. И губы улыбались. Отражение жило своей жизнью.

Троллейбус Римма ждать не стала и пошла пешком. Скоро он ее обогнал.

И народу немного, и салон ярко освещен. Сиденья мягкие, воздух теплый, едет человек и глядит сквозь чистое стекло на сумрак улицы. Римма разозлилась на себя, что не дождалась троллейбуса. Испугалась, что может опоздать, хотя пугаться не стоило, время было. Но она все-таки прибавила шагу, почти побежала и в здание влетела красная, взмокшая, сапоги замызганы грязью. Девушка по персоналу предупреждала, что начальница любит людей чистых, спокойных, вкусно пахнущих. Римма отправилась в туалет, протерла сапоги, руки вымыла, волосы пригладила. Поглядела на часы.

Из кабинки вышла женщина, взглянула на Римму настороженно. Ополоснула руки. Наклонилась к зеркалу. Кафель, раковина, женщина перед зеркалом — все блестело чистотой, пахло чистотой, и Римме слышался запах собственного тела, некрасивый и грубый. Она ждала, что женщина что-нибудь сделает, поглядев на себя в зеркало, прядь волос поправит, губы, может, подкрасит. Но женщина ничего менять в своем облике не стала, отклонилась от зеркала и, не взглянув более на Римму, вышла из туалета. Дверь за ней закрывалась медленно и мягко. Римма вдруг испугалась, что ее часы отстают.

В коридоре перед кабинетом Римма сняла куртку, поправила белый воротничок рубашки. Вздохнула, потянула на себя дверь, вошла, буркнула “здрасьте”.

Ей никто не отвечал. Ярко горели под потолком лампы. Две женщины, каждая за своим компьютером, бегло стучали по клавишам. Еще один был компьютер в комнате, наверно, для Риммы. Возле окна на журнальном столике в небольшой клетке сидела серая крыса с длинным хвостом. В клетке было колесо для бега, плошка с водой, сухарик лежал.

— Здрасьте, — повторила Римма.

Одна из женщин прервала стук по клавишам.

— Валя, — сказала. — Ты набрала? Распечатай.

— Секундочку, — с готовностью отвечала ей вторая.

— И чайник поставь кстати.

Сказав это, женщина взглянула наконец на Римму.

— Ты выйди, — сказала Римме ровно, — и опять зайди.

Римма смотрела угрюмо, непонимающе. Крыса принялась грызть сухарик. Женщина вернулась к работе, у Вали загудел принтер.

Римма вышла из кабинета в тихий коридор. Стояла и не знала, что делать.

В конце коридора показался мужчина. Он приближался с озабоченным лицом. Шагов его не было слышно. Римма сказала ему “здрасьте”, он взглянул удивленно, но ответил “здравствуйте”. Римма смотрела ему вслед, пока не скрылся за поворотом. Вдруг дверь в кабинет отворилась, и появилась с чайником Валя. Дверь за собой затворила и направилась к баллону с водой.

Вода наливалась в чайник тонкой струйкой, медленно. И Валя, и Римма наблюдали за ее неторопливым течением. Чайник наполнился, и Валя понесла его к кабинету.

Она взялась за ручку двери и сказала тихо неподвижной, мрачной Римме:

— Войди с улыбкой, поздоровайся громко. И не “здрасьте”, а “здравствуйте”.

Она скрылась в кабинете, Римма вздохнула, выдохнула и взялась за ручку холодными пальцами.

Улыбнуться не получилось, но “здравствуйте” сказать удалось. Начальница глядела в экран компьютера, хмурилась. Римма ждала. Крыса чем-то шуршала. Торчал наружу длинный хвост.

— Валечка, — сказала начальница, — объясни сотруднице обязанности.

Римма сидела за компьютером. Куртка ее висела в общем шкафчике, с краю. Валя налила ей в кружку чаю, и он дымился на краю стола. На голове у Риммы были наушники, мужской голос, старый и бессильный, говорил ей. Валя посоветовала сначала прослушать, а после уже вернуться к началу и расшифровывать по фразам. Она сказала, что не надо заботиться о запятых и правилах, Валя сама потом отредактирует текст.

— Я был середняком, — сообщил голос, — и по учебе, и по внешности. Меня в компаниях не замечали. Забывали пригласить на день рождения, просто забывали. И я не обижался, я все равно приходил, я любил ходить в гости, есть в гостях, все попробовать хотелось, мать однообразно готовила, в гостях было интересно, и с людьми я любил быть, мне даже нравилось, что меня не очень замечают, что потом, когда видят на фотографиях, удивляются: о, ты тоже был? Тихий и незаметный, я мог делать что хочу, я мог не прийти на урок, и меня могли не хватиться, только если к доске вызывали. Я и дома так же, мало меня замечали. Мать иногда скажет: “Ты поел?” — “Да”. — “Уроки?” — “Да”. Хлопот не было от меня, она и так была вся в хлопотах, работа тяжелая, на стройке, в выходной отоспаться, белье постирать. Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.

Голос замолчал. Римма сняла наушники и увидела, что чай уже простыл, не дымит. Протянула руку к чашке и скорее почувствовала, чем услышала, голос из наушников, как будто пшено рассыпалось. Римма торопливо нацепила наушники и отмотала запись назад.

— …Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.

Пауза. И голос продолжает:

— Мать была маляром. Мы ходили с ней подрабатывать, я на подхвате. Разные были люди, я многих помню, они меня вряд ли, кроме того старика, конечно. У него была однокомнатная квартирка на окраине, мать белила потолки, тогда белили, и он радовался, говорил, что теперь у него свету много, потолки в самом деле были грязные, старик говорил, что пять лет копил на ремонт, и мать поклеила ему обои, сама выбирала, он остался доволен, ромашки на зеленом фоне, мне иногда очень хочется их увидеть и потрогать, те обои, вернее, те стены, уже оклеенные свежими обоями. Он нас усадил в комнате пить чай, когда все было закончено. Чай был с молоком и с сахаром. Старик сказал матери, какая она хорошая, а мне сказал, что я необычный человек, что у меня большое будущее. И я подумал, что сказал он это просто так, чтобы сделать моей матери приятное, и так оно, наверное, и было. Тем не менее я стал задумываться, что есть во мне необычного и какое у меня будущее.

Монолог закончился.

Римма набрала его уже весь и перечитала. Но снимать наушники и получать задание на другую работу ей спешить не хотелось. И она сидела за экраном в полной тишине, огражденная от звуков наушниками. Крыса напилась воды, забралась в колесо и побежала. Конечно, надо же ей было двигаться.

Вдруг Римма уловила на себе взгляд начальницы. Слева от Риммы, у окна, бежала в колесе крыса, справа работала за своим столом Валя, а стол начальницы располагался напротив, так что она всех их обозревала со своего места. На Римму она смотрела взглядом пристальным и холодным.

Римма стянула наушники и пробормотала, что закончила.

Следующее поручение ее не удивило. Она все принимала с угрюмым безразличием. И никаких вопросов не задавала.

Велено было доставить крысу по указанному адресу.

— Езжай спокойно, — шептала Валя, — время есть.

Начальница углубилась в работу, и они старались ей не мешать.

— Зайди пообедай сначала, на первом этаже у нас столовая, замечательно готовят, я домой беру, мои любят. Деньги есть у тебя?

— Есть, — почему-то ответила Римма. Хотя было сто рублей с мелочью, что за деньги никак нельзя считать.

У Риммы такая скрытность была в характере, что ни на какой вопрос о себе она не могла ответить постороннему человеку правдиво. Не оттого, что стеснялась. Как будто бы, попав на свет, под чужой взгляд, все ее могло разрушиться, исчезнуть. Так хранят в темноте, как бы втайне от света, лекарства и вина.

Валя продолжала шептать:

— Возьми машину, деньги вернем, у нас все четко.

Римма сняла с крючка куртку. Стала надевать.

Валя уже работала, близко и словно бы удивленно наклоняясь к экрану. Начальница стучала по клавишам. И Римме казалось, что куртка ее шуршит слишком громко и мешает людям сосредоточиться.

Римма сдвинула клетку и развернула на журнальном столике выданный Валей старый-престарый шерстяной платок, серый, с белыми полосками по краю. У ее бабушки был такой же. И Валя сказала, что это бабушкин платок. Так что у их бабушек одинаковые были платки, и это сделало Валю Римме ближе. Платок пах старостью, так Римме чудилось. Но был он прочный. Валя сказала, что таких сейчас и не делают, сейчас никакие вещи долго не служат, все приблизительно делается, кое-как.

Клетку с крысой Римма поставила на платок, концы завязала узлом на верхушке, так что крыса оказалась в темноте и в тепле шерстяного платка, который весь пах старым человеком. Каково быть крысе в объятиях этого запаха, Римма не задумывалась. Она взяла клетку за ручку-кольцо и потащила к выходу. У двери пробурчала “досвиданья” и, не дожидаясь ответа, вышла.

В столовой были стеклянные стены. Из коридора сквозь эти стены Римма увидела столы под белыми скатертями, люди за столами все казались Римме нарядными, праздничными. Из распахнутых настежь дверей пахло свежемолотым кофе, и запах этот Римма любила больше самого кофе.

Она пересекла теплый, светлый зал, приблизилась к раздаче и стала рассматривать салаты в металлических корытцах. Салаты тоже выглядели нарядно и празднично. Крыса взволновалась в клетке, зашебуршала, застучала быстрыми лапками.

— С курицей шикарный салат, — сказала добродушно женщина на раздаче, в белом чистейшем халате. — Ешь курицу?

— Ем.

— Добавки попросишь. Только куртку сними, у входа вешалка.

Римма молчала и продолжала стоять и рассматривать. Крыса тревожилась. И мужчина, который встал за Риммой с подносом, воскликнул:

— Ох ты! Кто это там?

Римма ему не отвечала. Пробурчала:

— Сколько стоит?

— Почти задаром. Сто грамм пятьдесят рублей. Будешь?

Ничего ей Римма не ответила, развернулась и отправилась к выходу. Женщина переглянулась с мужчиной.

— А я не откажусь, — сказал он.

До метро Римма добрела пешком. Взяла в киоске булку и чай в пластиковом мягком стаканчике. На высокий столик поставила клетку и пристроила с краю до жути горячий чай. Голуби садились на стол, клевали крошки. Крыса заволновалась, забегала, и клетка поехала по столу. Мужик за соседним столиком расхохотался. Что-то перед ним дымилось в пластиковой тарелке. Мужик улыбался и как будто собирался с Риммой заговорить.

Римма придержала клетку. Подумала, не сунуть ли туда, крысе, булку, но решила, что сама голоднее крысы, крыса недавно сгрызла сухарь, так что эта булка — ее, а еще одну покупать денег не напасешься. На мужика она больше не смотрела.

Здание оказалось недалеко от метро, в глухом переулке. Серый мрачный дом. Римма прошла через арку, нашла черную, глухую дверь в полуподвал, без надписей, позвонила.

Окна в полуподвале были темные, и к двери с той стороны никто не подходил. Римма с тоской подумала, что перепутала адрес. Двор был маленький, серый, огражденный со всех сторон домом. Тюремный двор, подумалось Римме. Видела она тюремный двор лишь в кино, но мрачный дом очень уж казался тюрьмой. И из подъездов как нарочно никто не выходил, будто все были заперты.

За черной дверью раздался вдруг голос:

— Чего тебе?

— Я, — сказала Римма, неуверенно глядя в дверь. И приподняла клетку. Крыса ворохнулась внутри.

— Рано еще, — сказал голос. — Видишь, нет никого. К шести открою.

Больше голос ничего не сказал, исчез. Римма подождала. Еще раз позвонила. Но голос так и не появился.

Переулком она вышла на старинную улочку, которая вела к метро. Холодный ветер задул, и Римма пожалела себя. Неплохо бы устроиться сейчас в кафе. Римма засмотрелась на освещенные окна. Посетитель раскраснелся и распустил галстук, так ему было там тепло. Кофе чернел в белой чашке. Сигарета дымилась в хрустальной пепельнице. Даже на кофе денег бы недостало, на самую крохотную чашку.

В метро Римма согрелась. Она спустилась вглубь, на станцию, и сидела там на лавке, наблюдая, как толпа то сгущается, то рассеивается. Клетку поставила на колени, обхватила и чувствовала, как там крыса шебуршится. Римма попыталась представить, каково ей, крысе. Клетка как будто разрослась, вобрала в себя Римму.

— Девушка, — услышала голос. И клетка распалась.

Жутко загрохотал поезд и заглушил старика, который что-то говорил. Римма и не заметила, как он очутился возле нее на скамейке.

Поезд отгрохотал, старик улыбался, ожидая ответа Риммы, но она не знала и вопроса и тупо смотрела на старика. И так они промолчали до следующего грохота, и Римма встала и поспешила в вагон, чтобы только не видеть чего-то ждущего от нее старика.

Места были, и Римма удобно устроилась со своей клеткой. Она посмотрела на часы и решила доехать до конечной и вернуться обратно. Закрыла глаза.

Очнулась от истошного вопля.

Народу заметно прибавилось. Поезд шел в черном тоннеле. Никто не кричал. Приснилось, подумала Римма. Вдруг женщина взвизгнула и запрыгнула на сиденье, и все на этом сиденье вмиг раздвинулись и тут же вскочили со своих мест, и только эта женщина осталась над ними с искаженным, страшным лицом.

— Что? Что такое? — волновались голоса.

— Крыса, крыса, — шуршали.

Люди переступали с ноги на ногу, всматривались во что-то на полу.

Римма ощупала клетку. Рука провалилась в дыру. Очевидно, крыса прогрызла железные прутья и платок и выбралась. Поезд подходил к станции.

Дома Римма была в начале седьмого.

Уже стемнело, и она зажгла свет. Нашла иголку и нитки, села под лампу, стянула в платке дыру. Ужасно! Римма отбросила платок.

Подошла к шифоньеру, отворила дверцы. Висели на плечиках пальто тети Риммы, зимнее и осеннее, и белый, совсем новый плащ. Ничто из этого Римме не годилось, тетка была выше, крупнее. Но Римма не трогала теткины вещи, не выбрасывала, они ей не мешали, места много не занимали, да и прожили они в этом доме гораздо дольше Риммы и больше на эту жилплощадь имели право.

Римма сняла с верхней полки норковую теткину шапку, за ней лежал огромный павловский платок, сизо-красный, с кистями, он пах тетириммиными духами, жасмином.

Полуподвальные окна все горели, и доносился оттуда гул сквозь приотворенные форточки. У черной двери стояла нарядная женщина и курила. Время приближалось к половине восьмого. Женщина затянулась. Римма с каменным лицом подошла к двери. Нажала кнопку звонка.

Дверь отворилась. Женщина выдохнула белый легкий дым.

Римма спустилась по крутой лестнице в узкий тамбур. Справа был гардероб. За барьером стоял элегантный мужчина в черном костюме, белой рубашке и бабочке. На барьере лежала стопка глянцевых журналов.

— Слушаю вас, — сказал элегантный приостановившейся Римме.

Тамбур закрывался стеклянной дверью, за ней гудела музыка, матовое туманное стекло скрывало происходящее, угадывались фигуры, тени, кажется, они двигались.

Элегантный мужчина будто бы и не ждал от Риммы ответа. Ему все равно было, ответит она или так и останется на веки вечные стоять в узком тамбуре.

— Мне Валю, — произнесла Римма. И приподняла клетку в сизо-красном теткином платке.

Элегантный постучал узким длинным пальцем о барьер. И Римма догадалась поставить клетку на барьер. Элегантный клетку забрал и спустил вниз.

— Я Вале должна ее передать, — хмуро сообщила Римма.

— Я в курсе, — невозмутимо сказал элегантный.

Поколебавшись, Римма стянула куртку и протянула ему. Он взял куртку за шкирку и повесил на крючок. Только сейчас Римма обратила внимание, какие шикарные висят в гардеробе пальто, плащи и куртки, многие с прекрасными меховыми воротниками, мерцающими в неярком электрическом свете. Мать называла такой свет щадящим, в нем не так видна старость.

Элегантный уловил взгляд Риммы и указал ей на стеклянную дверь. Римма смотрела нерешительно. Элегантный отступил от барьера и как будто о Римме забыл. Она двинулась к двери. Когда приблизилась, дверь сама приоткрылась.

В зале переливались разноцветные всполохи. Оркестрик располагался на низенькой сцене. Оглушал. Люди в зале двигались больше вразнобой, чем под музыку. Римма разглядела столики вдоль стены, пробралась. Нашла свободное место и села без спросу. Но пожилая дама за столиком не обратила на нее внимания. Перед ней была тарелка с крошками, рюмка с остатками вина. Официант подошел и взял тарелку и рюмку.

— Коньяк есть? — спросила дама погромче, перекрывая музыкальный грохот.

— Армянский, “Арарат”, — отвечал официант.

— Сто грамм.

— Что-нибудь еще?

— Кофе.

Официант взглянул вопросительно на Римму, но она молчала. Есть хотелось умопомрачительно, но за деньги здесь давали еду или за так, Римма не знала. Можно было бы и поинтересоваться. Но Римме заговорить сейчас с кем-то было все равно что поднять грузовик. Так она устала, и так ей хотелось посидеть тихо и не думать о том, что будет с ней дальше.

Дама выпила коньяк. О кофе словно забыла.

Музыка вдруг смолкла. И люди в зале остановились. Цветные всполохи погасли. Зажегся ослепительный свет. У дамы оказалось бледное, невыразительное лицо. Музыканты уходили за кулисы со своими инструментами.

В зале свет приглушили, но опустевшая сцена осветилась ярко. Люди в зале сели на свободные места за столиками, но на всех мест не хватило, и многие остались стоять, они загораживали сцену от Риммы. Впрочем, ей не особенно интересно было, что там сейчас будет, она отупела от усталости. Вдруг раздался знакомый голос:

— Прекрасный вечер сегодня.

Римма изумленно привстала. Голос был из наушников, тот самый, старый и слабый. Его усиливал микрофон. Голос принадлежал человеку на сцене. Выглядел человек молодо и, как сказала бы мать, стильно.

— Но все хорошее заканчивается. И скоро мы разойдемся по домам. И встретимся завтра на работе. Сегодняшний праздник нас сплотил еще больше.

Люди в зале одобрительно загудели. Кто-то захлопал.

— Сегодня мы отмечали хорошую работу. Дарили подарки лучшим из нас. Я старался, чтобы подарки были достойными. Чтобы люди остались довольны и готовы трудиться еще лучше.

В зале одобрительно загудели.

— Напоследок я хочу подбодрить отстающих. Я хочу преподнести подарок худшему из нас.

Римма стояла у своего места и, вытянув шею, отупело смотрела на сцену. Из-за кулис показалась Валя, она несла сизо-красную огненную клетку.

Человек на сцене продолжал:

— Это подарок-шутка. Чтобы посмеялись напоследок. И чтобы никто не захотел получить такой подарок через год. Хотя… кто знает.

Валя тихо оставила клетку возле оратора и ушла за кулисы.

Оратор наклонился и поднял клетку. Высоко поднял, всем показал. И воскликнул:

— Анна Викторовна Аникина.

В зале люди расступились, образовав к сцене проход. По которому никто не шел. Оратор стоял с поднятой в руке клеткой. Клетку он держал за кольцо, и она немного покачивалась.

— Анна Викторовна, — сказал он, скорее даже понизив голос, чем возвысив. Но вышло даже значительнее.

Соседка Риммы по столику поднялась со вздохом, и все услышали ее вздох. Она пошла в тишине к сцене.

Оратор, улыбаясь, смотрел, как она поднимается по ступенькам. И когда поднялась и остановилась перед ним, принялся на весу развязывать концы платка. Все следили напряженно. За кулисами тихо и грозно нарастал рокот, бил барабан.

Платок упал. Открылась клетка. В ней сидел плюшевый медведь с пуговичными глазами и голубой атласной лентой на шее. В клетке зияла прогрызенная крысой дыра. На секунду, на крохотную секунду, растерялся оратор. И улыбнулся стоящей на сцене даме.

— Как вам подарок?

— Ничего, — сказал она, сглотнув.

— Вы не в обиде?

— Нет, конечно.

— Будете стараться в следующем году?

— Буду.

— Я обещаю вам поездку на Кубу. Десять дней на двоих, в лучшем отеле.

Зал восторженно охнул.

— Если только выйдете в лидеры. Любому, кто выйдет в лидеры. — Он оглядел толпу. — Есть за что бороться?

— А-ааа, — сказал толпа.

Римма опустилась на стул. Взяла так и не тронутый дамой кофе и заглотнула.

Очередь в гардероб подходила, элегантный работал споро.

— Пропустишь? — услышала Римма.

Это Валя пробилась к ней. И Римма потеснилась, давая ей место.

— Слава богу, — возбужденно сказала Валя, — все кончилось.

Римма молчала.

Элегантный подал Вале пальто с черным лисьим воротником, Римме сунул ее куртку. Валя взяла с барьера глянцевый, матово поблескивающий журнал и протянула Римме.

— Это мы к празднику издали. В последнюю минуту тираж печатали, можешь поверить? Главное, завтра не проспать. Минута — тыща рублей, ты в курсе?

Домой Римма ехала ночным полупустым троллейбусом. Журнал она пролистала. Расшифрованный ею монолог дали на первой странице. С фотографией оратора. Он улыбался.

“…а мне сказал, что я необычный человек, что у меня большое будущее”, — перечитала Римма, закрыла журнал и бросила возле себя на сиденье.

Напротив Риммы сидели мама с дочкой. Девочка грызла вафли и трещала без умолку, и что у них было в детском саду, и что было на плаванье, и как называется по-английски троллейбус, вафля, мама, ночь.

— Дай вафлю, — вдруг сказала ей Римма.

Девочка опешила. Мама растерялась.

— Дай вафлю, — потребовала Римма и протянула руку.

Девочка смотрела испуганно. Мама — со страхом. Наклонилась к дочке и тихо сказала:

— Дай тете вафлю.

Девочка протянула вафлю. Римма взяла и стала ожесточенно грызть, отвернувшись к окну.

Мама подхватила дочку и поспешила к выходу, благо остановка приближалась.

Написала, что утро было холодное, что вчера принесли пенсию, что телевизор Артур починил, но смотреть все равно нечего. Написала, что нашла железный рубль в огороде, когда копала в мае под картошку. Что была в бане и встретила Валентину. Что в бане мылись старухи из дома престарелых. Держались друг за дружку, чтоб не поскользнуться, смотреть на них было жутко, ушла в другое отделение, хотя там душно возле парилки. Валентина уже домывалась. Просила передавать привет. Сказала, что Игорь умер.

Больше она о смерти Игоря ничего не написала, только одну фразу, скрытую ворохом житейских мелочей. В конце аккуратно поставила число: 2 июня 1983 года. Опустила письмо в конверте с буквами АВИА в почтовый ящик возле гастронома. АВИА стоил дороже, а шел так же, как и простой, но ей казалось, что дочке приятнее будет получить АВИА.

Опустила письмо, а после подумала, когда шла домой краем заброшенного парка, что нельзя так было отделаться, одной фразой.

Отсутствующий взгляд у дочки заметила осенью, в самом начале седьмого класса. Завтракала с таким взглядом, ужинала, сидела за уроками, перед телевизором, долго могла так сидеть, не чувствуя времени. Она спрашивала дочку: о чем мечтаешь? И встречала испуганный, застигнутый врасплох взгляд. И дальше не расспрашивала, а говорила: доедай или заканчивай уже свет жечь, у вас что, контрольная завтра? Учиться дочка стала хуже, на родительском собрании учительница попросила остаться, и, когда все остальные вышли из класса, сказала, что девочка влюбилась в мальчика из их класса, Игоря, влюбилась и растерялась, не знает, что с этой своей любовью делать, потому что, кажется, Игорю она не нужна. Мальчик он неплохой, деликатный, но интереса у него к ее дочке нет, это ясно.

Игоря она знала, жил недалеко, помнила маленьким, помнила, как упал с дерева, помнила, но как будто в тумане, неотчетливо, и после разговора с учительницей стала присматриваться при встрече. Он был ничего, высокий, здоровался вежливо, но что такого в нем было особенного, что привлекло дочь до такой степени, до тоски, потому что и плакала уже по ночам, она слышала в тишине из-за стенки. Часы тикают. Ветер шумит. Идет маневровый. И не то чтобы плач, а всхлип.

После восьмого класса уехала дочка сразу в другой город, поступила в техникум, потом в институт, вышла замуж. Каждое лето приезжала с детьми на каникулы. Все у нее было хорошо с мужем, но к Игорю что-то осталось, он в ней так и остался, навсегда, как мечта. Не любовь уже, но часть жизни. Не могла его не увидеть, хотя бы раз в год. Потому и приезжала, речка и огород детям — оправдание. В дом к нему не заходила, разговаривали так, через штакетник, а если встречались вдруг на улице, останавливались и на улице говорили. Про жизнь, про детей, про работу, про то, что климат меняется.

Несколько лет назад он вдруг зашел к ним. Тихий, гладко выбритый, застенчивый и виноватый. Почему вдруг зашел, что у него случилось, не спросила. Зашел в тот именно день, когда дочка уехала, запах ее духов еще держался. И он дышал этим запахом и оглядывал комнату, и пил чай, осторожно, точно боялся уронить чашку. Он как будто примеривал на себя другую жизнь, за тем и зашел, за примеркой. Как если бы он жил в этом доме, с этой женщиной, только что уехавшей. Старший мальчик позабыл кораблик, стоял на буфете, синий, пластмассовый, чтобы плавать в ванне, в мыльных водах.

Она поехала в город и заказала переговоры. На субботу, на двенадцать дня.

В субботу крапал дождь, она взяла зонтик, дошла пешком до конечной остановки, чтобы сесть, до города ехать было далеко, сорок минут, автобус ходил редко, народу набивалось много. Но она села на конечной, и ей было неплохо, глядела в окно, сквозь крапины дождя. На черный асфальт налипали желтые уже листья, так что июнь казался осенью, неизвестно какого года, осенью будущего, грядущей.

В переговорном пункте было душно и влажно, как в бане, народ ждал, что-то чувствовалось в этом ожидании вокзальное, дорожное, тревога какая-то. В кабинки вызывали нескоро, слышно было плохо, так что люди кричали в трубки. Она глядела на людей, читала объявления на стенах, разговорилась с женщиной рядом, когда объявляли вызов, они обе смолкали, прислушивались.

Через два с лишним часа после назначенных двенадцати ее позвали в третью кабину, она побежала, закрылась там поплотнее, схватила черную трубку и услышала далекий родной голос: мам?

Три минуты разговора. Спросила, как дела, как муж, дети, здоровье, учеба. Про Игоря так и не сказала. Ради него затеяла переговоры, а сказать так и не смогла.

Через десять дней дочка получила ее АВИА, прочитала: Игорь умер. И ей показалось, что она это знала, давно знала, что это уже было когда-то, эти буквы, эти чернила, эти слова.