Фотосессия

Позвонили из журнала, название которого тут же вылетело из уха, обращенного в сторону скучного заоконного пейзажа. Просили поснимать мою персону для номера, посвященного проблеме бытования писателя в эпоху крушения эпохи литературоцентризма.

Согласился, хоть и не вполне понял, зачем это мне надо. То есть предстать на глянцевых страницах, абсолютно непригодных для растопки печки, этаким сходящим с арены межвидовой борьбы существом. Этаким динозавром, который миллионы лет спустя будет являть собой загадку для естествоиспытателей и станет предметом пристального внимания. А пока час посмертной славы еще не пробил, существом, лишенным и ореола, и ауры, и гражданского достоинства.

На следующий день на изрыгающем децибелы и сверкающем алым лаком спорткаре примчался фотограф. Кажется, Викентий или Рудольф. От чая отказался, сославшись на дедлайн. И сразу же взял меня в оборот. Это у них сессией называется. В кабинете так, и этак, и еще растак. С улыбкой, нейтрально, задумчиво, напористо, сердито... Потом перешли в гостиную, хоть она у меня и не соответствует предъявляемым глянцевыми изданиями требованиям к такого рода помещениям. Так, всего лишь телевизор времен Очакова и покоренья Крыма, диван да пара картин Ольги Зыряновой по стенам, графика Льва Кропивницкого и фотографии детей.

Потом спустились во двор. У “Лексуса”, который, кстати говоря, был не моим, а принадлежал мрачному типу с третьего этажа. На детской площадке у качелей. Воздев очи к пустым небесам. Указуя перстом в пространство. Беседуя со старушками на скамейке у подъезда. И даже завязывая развязавшийся шнурок.

Дело дошло до крыши моего девятиэтажного дома, куда Рудольф-Викентий загнал меня для работы с перспективой. “Ну, вы знаете, — пояснил он свой художественный замысел, — это как Воланд у Булгакова печально созерцает уставший от бремени человека дольний мир”. Постоял у края, посозерцал печально, начиная раздражаться.

Сессия завершилась в нашем невысокого пошиба пивбаре, где я под недоуменные взгляды завсегдатаев позировал с кружкой в правой руке и сигаретой в левой.

Закончилось.

Взревел адский двухсотсильный мотор, и спорткар унес мастера постановочной фотографии в неизвестном направлении.

Спустя два месяца из неизвестного направления прибыл курьер, доставивший мне журнал. Под целлофановой упаковкой красовалось название: Esquire.

Действительно, номер был посвящен писателям, как говорили в старину, ведущим писателям России, хоть теперь прилагательное “ведущие” из соображения маркетинга заменено на “модные”. Была и еще одна характеристика, размещенная на обложке, — “властители дум”. В чем прочитывалась изрядная ирония.

Парад властителей открывал, естественно, Битов. И это не вызвало во мне никаких возражений. Фигура интересная во всех отношениях. Его благородные седины уместны и на светских раутах, и на научно-практических конференциях, и в Георгиевском зале сами знаете чего, и в Принстонском университете, и на дружеской пирушке осколков питерского андеграунда, и в кругу юных студентов и студенток, поблескивающих очочками а-ля Гарри Поттер.

Ну, а за ним всяческие другие властители дум о размерах литературных премий и о получаемых ими гонорарах.

Собственно, и мне там место нашлось. Но ближе к концу. Поскольку последняя моя премия была не тотального, а локального характера. Она была присужденная мне журналом “Знамя”. А не поставленными под ружье миллиардерами, скидывающимися не столько на премию как таковую, сколько на мощную пиар-компанию с финальной акцией в каком-нибудь помпезном заведении с лакеями-арапами и с устрицами, без которых отечественный истеблишмент не мыслит праздника.

Однако три полосы мне все-таки выделили.

Это все было и понятно, и естественно. В условиях, как было сказано, крушения эпохи литературоцентризма.

Меня поразила форма. Форма подачи материала, с которой мне до того сталкиваться не приходилось.

В журнале не было ни одной фотографии!

Вместо них были отпечатаны разноформатные аспидно-черные прямоугольники. И на каждом таком прямоугольнике справа внизу мелкими белыми цифрами были проставлены дата и время.

И при этом, как это ни парадоксально звучит, журнал был исключительно иллюстративный.

Этот эффект был достигнут следующим образом. Каждому писателю было отведено с четверть колонки на краткую биографию, усеченную библиографию и список регалий, то есть полученных премий.

Все остальное пространство занимали подписи под фотографиями. Чрезвычайно пространные, перенасыщенные причастными и деепричастными оборотами и прочими виньетками, без которых русский язык неизбежно превращается в язык подворотни, вещевого рынка и ментовского сериала.

Например, под одной из моих “фотографий” было напечатано:

Впору было взбеситься. Набрать номер редакции, указанный в начале номера, и высказать главному редактору все, что я о нем думаю.

Немного успокоившись, я продолжил листать журнал.

Через некоторое время я поймал себя на мысли о том, что это меня уже в определенной мере занимает.

— В этом что-то есть, — сказал я, перевернув последнюю страницу.

То был памятник. Памятник отечественной словесности, воздвигнутый предельно адекватно.

То есть из старого исчезающего материала — вербального.

И эти подписи к “фотографиям”, по большей части хоть и идиотские, пробуждали ныне добиваемое голой визуальностью воображение. Читательское воображение, которое при такой подаче материала способно развиваться самостоятельно, в зависимости от внутренних потребностей, а не по диктату фотографа или оператора.

То есть это была свобода, явленная в особо изощренной форме.

Точнее — памятник внутренней свободе. Ну, и, соответственно, всей нашей вербальности, высшей формой проявления которой у нас по страшной инерции считается литература.

Некогда великая русская.

Потом звонко-серебряная.

Далее — советская.

И теперь ……….. (нужное вписать).

Я сел за компьютер и отстучал в журнал благодарственное письмо.

Однако ответа так и не пришло.

Ни на следующий день.

Ни через неделю.

Ни через месяц, когда вышел следующий номер. Абсолютно уже нормальный, в котором визуальное вполне естественным образом исполняло функции Георгия Победоносца, копьем затыкавшего глотку вербальному.

Видимо, они решили, что тема закрыта.

То есть памятник водружен.

А с теми, кто под ним закопан, говорить абсолютно бессмысленно.

Да и невозможно, поскольку этот свет не имеет с тем светом ни одного канала сообщения.