Анна Кузнецова

Очередная пелевинская “Критика чистого разума”. В пасьянсе из философствующих персонажей — буддистов, каббалистов, — среди которых вдруг возникает джокер Чапаев, а главный герой граф Т. с остросюжетными приключениями пробирается в Оптину пустынь, плохо представляя, что это такое, и находя ее, как водится у П., внутри себя, — пустое времяпрепровождение оборачивается азартной игрой в пустоту с применением всех современных игровых технологий — литературных, маркетинговых, компьютерных... Новый роман Пелевина продолжает цикл очень забавных и грустных в подтексте пародий на мышление о мире и человеке, всегда замкнутое само на себя.

Повести и рассказы о человеческих отношениях, которые без божественной перспективы вырождаются; о душевности, которая без углубления в дух обязательно заходит в тупик. Если не в тексте, то в подтексте у Ирины Муравьевой всегда присутствует тревога о том, что, оставшись без авторитетов и ориентиров, современные люди обречены на трагические ошибки, поскольку не могут не путать важное и не важное.

Детский писатель написал книгу о ребенке, в которой, как в “Детстве” Толстого, прописаны психологические подробности врастания человека в мир. Детство — пора отнюдь не безоблачная: в детстве все пробуют добро и зло на зубок. Шлейф вины, который тянется за этими пробами до осознания — ведь несознательность вины не отменяет, поскольку и от неосознанного зла кому-то было больно, — изгоняет человека из рая очень рано. Детство у Сотникова описано через тревожность существования, полного непредвиденной собственной вины; обостренная чувствительность героя-ребенка позволяет ему ощутить неочевидную реальность — тонкую животворящую материю, духовный покров мира.

Евгений Чижов запомнился ярким дебютом — романом “Темное прошлое человека будущего”, изданным в серии Бориса Кузьминского “Оригинал” (Олма-Пресс, 2002). В новом романе снова на тончайшие волокна разбирается человеческая психика, причем при обратной сборке остаются лишние детали в виде проклятых вопросов. В основе сюжета — общее место эпохи барокко “весь мир театр”, которое тут получает какой-то новый отсвет: персонажи то и дело выпадают из разученных ролей в пустоты театрального пространства, в которых понимают, что между ролями нет разницы и всяк на любую подходит, что пьеса — без автора и без сюжета, а зритель отсутствует. Шекспировский прием театра в театре (в романе ставится пьеса) только подчеркивает бессилие любой режиссуры перед непознанностью и непознаваемостью материала — человека, мира, жизни.

В основе романа — история, которая в одном давнем телевизионном сюжете подавалась как подлинная: деревенская женщина на несколько недель впала в столбняк — буквально одеревенела — а потом пришла в норму и жила себе дальше, только больше не грешила. У Арабова легкомысленная девушка, затеявшая вечеринку, решила потанцевать с иконой Николая Угодника вместо кавалера и застыла на месте. Антураж — барачные провинциальные 50-е, чудо происходит в советском средневековье, где бог — генсек, и его архангелы для простого советского человека — пострашнее небесных. Арабов впечатляюще передает атмосферу тупиковой беспросветности существования, которую то ли в детстве впитал и запомнил, то ли прочувствовал через общение с выделанными той эпохой людьми.

Художественная футурология, построенная на открытом приеме доведения сегодняшних тенденций до логического конца — как раз сто лет на это, наверно, и понадобилось бы. По Рубанову, Россия через сто лет, когда хай-тек уже будет ретростилем, станет одной огромной Москвой, только не путем расширения города до масштабов страны, как Древний Рим, а путем сжатия страны до города — демографический кризис и отпадение территорий тому поспособствуют. На периферию, где остались заброшенные города, можно будет отправиться на сафари в задраенном танке, а в сорокамиллионной Москве все будут получать по потребностям. При этом работать будут только китайцы — их самодостаточное прилежание удовлетворит мировую потребность в рабочей силе. Высокие технологии восторжествовали над всеми тайными помыслами — у всех микрочипы, всюду камеры, мир открыт и прозрачен. А потребность достать звездочку с неба в этом фантастическом романе обслуживается особо: дело в том, что в результате какой-то техногенной катастрофы Москва в два дня заросла травкой, доставляющей удовольствие. Она растет повсюду выше небоскребов и вроде безопасна для здоровья, вот только солнце из-за нее видно начиная с пятидесятых этажей, поэтому социальная стратификация общества стала наглядной. Бедные люди становятся бледными — это те, кто живет ниже сорокового этажа и совсем не видит солнца. Главная потребность каждого члена общества — видеть “голубое небо, застегнутое на желтую пуговицу”, а просьба древнего киника не загораживать солнце обогащается столь драматическими обертонами, что, если человека постигла бледность, ее принято скрывать, посещая солярии… Ну, и так далее, интересно и остроумно, с массой отличных придумок и емких метафор.

Первая книга 26-летнего ЖЖ-юзера d-petrovski, живущего в Германии.

Герой ослеп после того, как у него обнаружилась загадочная болезнь — желтый глаз, глаза пришлось оперировать. Причем без операции его постигло бы что-то худшее, чем слепота, — что именно, не раскрывается. По тексту долго нельзя понять, что герой слеп, что он не видит, а знает, как выглядит мир вокруг него. В описаниях есть едва заметная странность, но они вполне визуальны. Загадочность нарастает и превращается в емкую метафору: слепой герой не видит не самого мира, а его границ — он ощущает чувственную бесконечность и по-своему счастлив. Это в романе самое удачное. Там есть еще чеховское ружье, которое стреляет, — лучше бы его не было.

Букеровский лауреат из литературных низов продолжает осваивать новые территории. На этот раз — поля аэрации, на которых обитают “новые реалисты”. Главный герой — подросток из тех, кого продвинутая молодежь называет гопниками, — живет дикой жизнью своей страты, пока не попадает в детскую комнату милиции, несущую в эти слои населения цивилизаторскую упорядоченность бытия, и из тоскливой бывальщины, выполняющей роль затянутого предисловия, роман вырастает в одну из тех роскошных страшилок, которыми славится фирма.

Проза Ульяны Гамаюн симпатична не только характерной избыточностью, которую маркируют принадлежностью южнорусской школе, — после вычитки всех этих милых стилевых завихрений в сухом остатке все же — впечатление перечислительного ряда. Главное в ней — сверхзадача, запрос на большее, чем просто текст, бескорыстие и творческий поиск, тоска по идеальному тексту и понимание его невозможности. Герои романа, он и она, написали одну и ту же книгу, независимо друг от друга и каждый по-своему. Его книга, написанная мастерски, принесла ему славу, но он бросает писать и влюбляется в ее книгу, написанную дилетантски, мимо логики и рыночного расчета; а потом и в нее саму, живущую, словно бабочка-однодневка… В книге угадываются автобиографические мотивы и размышления автора о собственной писательской судьбе.

Внук В.М. Жирмунского, специалист по Генри Миллеру, видит мир глазами неоформалиста. Все кругом — столкновение пустых форм: мыслеформ, словоформ, человекоформ — не более того.

Так с этим можно сосуществовать — глубинная подоплека всего этого не страшна, ее просто нет. Жесты не подразумевают глубокого содержания — сама форма и есть содержание, жизнь вполне укладывается в жанр байки, а академическая и литературная богема изящно вписывается в амплуа героев.

Хотя, может быть, Аствацатуров просто мизантроп — тогда я его понимаю, особенно оказываясь среди богемы, считающей свои человеческие, мягко говоря, несовершенства чуть ли не изюминкой сложно организованной личности.

Повесть Виктора Шендеровича, впервые напечатанная в “Знамени” (2010, № 3), написана на замечательный сюжет из тех, которые лежат на поверхности, но останавливают внимание только после того, как их скрытые возможности уже кем-то оказываются раскрыты. Автору так хотелось оставить экстраверта без доступа к медиаресурсам, без приспособлений, пожирающих время, что даже мобильный телефон тоже оказался в недоехавшем до острова чемодане, хотя его обычно носят на себе.

Мемуарно-путевая проза Владимира Рекшана обаятельна и остроумна, фраза стремится к афоризму с по-довлатовски акцентированной точкой, за которой разверзается трагикомический подтекст: “Европа состоит из маленьких стран. Лузгали мы эти страны, как семечки. Скоро Венгрия кончилась и началась Югославия. В одном из городов, забыл в каком, поезд стоял полчаса, и я пробежал вокруг вокзала, посмотрел последнюю славянскую землю. Вокруг торговали чем попало, и на ценниках с трудом умещались нули. Про инфляцию я еще ничего не знал и удивлялся. И еще не знал, что гиперинфляция всегда заканчивается войной”.

Первая книга стихотворений основателя и президента Академии Зауми, вышедшая в Москве. До этого его стихи выходили в провинции и за рубежом. Находкой Бирюкова мне кажется скрещение простого, как мычание, обнаруженного за гранью разума футуристами, с достижениями умной поэзии в технике авангарда. Напряжение полюсов заумного и умного дает возможность выразиться поэтическому темпераменту автора.

Больше всего в новой книге Данилы Давыдова мне нравится название издательства и тираж — 20 экземпляров. В ней тринадцать двустрофных текстов, которые стихами называть и сам автор не стал.

Стихи, в основном длинные верлибры, написанные за десять лет, сгруппированные в пять пронумерованных римскими цифрами разделов. Ненамеренно герметичные, с редуцированным лирическим “я” и большим пространственно-временным охватом; с массой непроявленных подтекстов, которые бродят по дну текста, как тени по дну моря, и тенденцией рассыпаться на хокку:

Воображение автора создает для персонажа каждого из стихотворений (они все персонажны) небывалую, усложненную элементами сна ситуацию в условном хронотопе (что-нибудь из детской памяти). Наблюдая, как персонаж себя ведет, автор подбирает к его жестам неплотно прилегающую композицию эмоций — так герой становится лирическим. Вот одно из самых выразительных стихотворений:

Лев Беринский родился в 1939 году в Румынии, жил в СССР, где стал легендой поэтического андеграунда 50-х, бежал от преследований в Израиль, где в 1998-м стал председателем союза писателей. Пишет стихи на нескольких языках.

Русские стихи Беринского, написанные в 60—80-х годах, почти не издавались. Эта книга открывает нам очень сильного поэта. Его мироощущение хорошо передает стихотворение “Сидящий на ветвях” из цикла 70-х “Сидящие”:

А вот из поздних стихов: (…)

Цельная книга стихотворений с хорошо продуманной композицией, где части проложены фрагментами мемуарной прозы, озаглавленными так: “Патрон первый”, “Патрон второй”... Всего патронов семь. Тема детства в стиле милитари разворачивается от пейзажей, прошитых невнятной тревогой, через воспоминания о встречах с оружием к размышлениям о мужском предназначении.

Воронежский поэт, а кроме того — экономист, советник I класса Государственной гражданской службы РФ, Валентин Нервин пишет интересные стихи в традиции философской лирики.

Сборник стихотворений, так или иначе затрагивающих военную тему, поэтов, имеющих отношение к Литинституту, с предисловием ректора Б.Н. Тарасова, получился интересным. Несмотря на алфавитный порядок расположения, из-за которого Сергей Соколкин оказался на одном развороте с Владимиром Соколовым, — выстроился диалог поколений, оттенился контраст дарований и заиграла обертонами соколовская строфа:

Политического журналиста, анализирующего российскую внутреннюю политику начиная с конца 1990-х, когда Ельцин стал подыскивать себе преемника, мучит вопрос: почему Ельцин выбрал из своего окружения человека, развернувшего курс страны на 180 градусов? Новейшая российская политическая история излагается динамично и сжато, с разбором альтернативных вариантов и версий ответа на главный вопрос.

Книга о первом поколении российских бизнесменов. Герои эпохи первоначального накопления капитала доживают до старости, если обладают сверхъестественным везением или оказываются способными вовремя сойти с большой дороги. Среди опасностей, подстерегающих стихийно развивающийся бизнес, главная исходит от государства, тоже набирающего силу, поэтому бизнес стремится во власть, а если не получается… Тринадцать историй, пятнадцать судеб, сгруппированных по характеру итогов: “В местах столь отдаленных” — о сбежавших за кордон Березовском, Гусинском, Гуцериеве, Исмаилове, Конаныхине, Смоленском, Живило и Чичваркине; “В местах не столь отдаленных” — о попавших под следствие Ходорковском, Лебедеве, Некрасове, Могилевиче и Френкеле и “Иных уж нет…” — о покойных Виноградове и Патаркацишвили.

Епископ Васильсурский, викарий Нижегородской епархии, в 1922 году имитировал психическое заболевание, чтобы не служить советизированной церкви, в 1928 году организовал тайный монастырь в Кзыл-Орде. В 1930 году монастырь был раскрыт, еп. Варнаве удавалось скрываться в Москве, но в 1933 году он был арестован и получил три года по 58-й статье. В лагере на Алтае он отказывался от работы, за что был переведен в психбольницу тюремного типа под Томском. Освободившись в 1936 году, еп. Варнава поселился в Томске с духовной дочерью монахиней Серафимой (В.В. Ловзанской), выдававшей себя за его племянницу. Называл себя дядей Колей.

С 1920 года еп. Варнава вел записные книжки. Сначала это были дневниковые записи церковного иерарха. Из 30-х и 40-х сохранились разрозненные заметки и “Фотодневник”. А с конца 1950 года до начала 1960-х появились эти шестнадцать записных книжек с вклейками газетных вырезок, документов, фотографий, писем, затем записи этого рода продолжились под названием “Мелкий бисер”. Верующий человек выступает в них против сталинского рая, утверждая то же, что сказал Достоевский в “Легенде о великом инквизиторе”: только в свободном обществе возможна христианская проповедь.

В.В. Ловзанская хранила и переписывала рукописи еп. Варнавы. В Киеве, где он провел последнюю часть жизни, она встретила П.Г. Проценко, собиравшего материал по истории гонений на РПЦ. Он занялся архивом епископа, за что был репрессирован в канун перестройки — к счастью, ненадолго. С начала 90-х стали выходить труды епископа Варнавы, подготовленные П.Г. Проценко.

Рассказы деревенских стариков, старейшие из которых родились в XIX веке, записанные сотрудниками Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН для лингвистических исследований, несут в себе такой довесок исторических свидетельств, что от книги трудно оторваться. На эффект работает эпическая интонация любого из тридцати восьми говоривших: крестьяне просто рассказывают, что делали, что видели, что слышали. С начала советской власти все голодали и голодали. В 1937 году, оказывается, был хороший урожай, зажили хорошо, но — “опять не очень”: стали забирать людей за то, что “не так сказали, не так спросили”. Большинство рассказчиков вспоминают именно о сталинистских бесчинствах: как раскулачивали всех, кто жил чуть лучше остальных, как заставляли детей и подростков работать на тяжелейших работах, как оскверняли и рушили церкви — опору деревенской жизни...

В 1949 году семья автора перебралась из Семипалатинска, где оказалась, спасаясь от немцев из Днепропетровска, в Караганду, куда за месяц до взрыва атомной бомбы в Семипалатинске перевели главу семьи, служившего в УВД. Автору тогда было шестнадцать лет. Вспоминая о центре КАРЛАГа, он приводит подробности тамошней жизни, свидетелем которых был.

Детскую поэтессу, жену поэта Георгия Оболдуева, связывали дружба и переписка с Генрихом Эйхлером, одним из руководителей Детиздата, репрессированным накануне Великой Отечественной войны как немец. Составитель пытается привлечь внимание к архиву Г. Эйхлера и к наследию Е. Благининой. Издание ознакомительное, письма публикуются с лакунами, причина которых не объяснена.

Российский историк, живущий в Москве и Антверпене, в разговорах с бельгийскими эмигрантами обнаружил популярную среди них тему — жизнь выходцев из России в бывших бельгийских колониях Конго, Руанде и Бурунди: кто-то служил там по стандартному трехлетнему контракту, а кто-то открыл собственное дело и остался надолго, расширив ареал русского рассеяния. Надолго, но не навсегда: хронологические рамки пребывания русских в Конго уложились в столетие. В 1870 году в эту местность, еще не имевшую названия, приехал ученый с российским паспортом Георг Швейнфурт, уроженец Риги, а в начале 1970-х конголезский президент Мобуту решил покончить с колониальным прошлым, полностью изгнав европейцев из Конго, — надо сказать, что европейский островок в стране, по площади почти равной всей Западной Европе, жил единой общиной, несколько сотен русских в нем не обособлялись, в центре исследовательского внимания поэтому — не группы и организации, а индивидуальные судьбы.

За четырнадцать лет работы исследователь открыл более шестисот имен “русских конголезцев”, а также множество сюжетов и фактов — большинство материалов книги впервые вводятся в научный оборот. В основе исследования — интервью и архивные материалы. Двухтомник снабжен примечаниями, именным и географическим указателями и списком интервью.

Взгляд на Гоголя как на христианского мудреца. Начинается книга с разбора “Вия”, в котором много дельных наблюдений, но и, на мой взгляд, передержек. Например, ряд исследователей считает, что Хома умер от испуга, тогда как Гоголь говорит: “Не вытерпел он и глянул”. Не вытерпеть и испугаться — разные вещи, Ирина Монахова это заметила верно. Но дальше она развивает идею о том, что это “не вытерпел” значит — не послушался здравого смысла и бросился в неравную схватку с темными силами. Мне же это “не вытерпел” кажется простым любопытством юного существа…

Далее следуют два обширных раздела о Гоголе-проповеднике — разбор его духовных сочинений “Размышление о Божественной Литургии”, “Авторская исповедь” и “Выбранные места из переписки с друзьями” — и Гоголе-учителе, на материале писем.

Материалы международной исторической конференции, проходившей в Санкт-Петербургском государственном университете, включающие статьи на английском и немецком языках, сгруппированы по трем разделам: I. Балтийский вопрос накануне Ливонской войны (конец XV — середина XVI в.); II. Ливонская война (1558—1583) и III. Из истории стран — участников конфликта. Для чтения интереснее всего последний раздел, а в нем — статья А.В. Петрова “На путях к упрочению вечевого государства (“Усобицы” и “одиначество” в Новгороде вт. пол. XIV в.)” — о вражде районов города: Торговой стороны, Софийской стороны, Плотницкого конца, Славенского конца, из-за которой бояре побогаче заводили дворы в разных районах.

Занимательная космогония “гранитного Петербурга” и “глиняной Москвы” с такими же занимательными иллюстрациями. Современная вариация изобразительного и литературного лубка: “Потом, конечно, как все правители, оказавшиеся в безвыходных ситуациях, Юрий Долгорукий пошел в народ. А народ ему и говорит: “Раньше это место Москвой называлось, мы привыкли уже. Давай оставим как есть?” “Четко! — обрадовался тот”… С Питером было сложнее: всех креативных бояр креативно казнил Иван Грозный, прочие же пребывали в депрессии по случаю отстрижения бород, а народ безмолвствовал”…

В журнале с недавних пор — новый главный редактор Максим Лаврентьев, московский поэт, издавший нескольких стихотворных сборников.

Сдвоенный номер интересно начинается — с разговора о проблемах литературной периодики. В разделе “Главная тема” коллеги из разных “толстяков”, столичных и провинциальных, обсуждают вопрос о финансовой помощи толстым журналам. Тему продолжает в разделе “Литература и современность” статья юной Екатерины Ратниковой, четверокурсницы Литинститута, обещающей быть дельным критиком, когда наберет достаточный опыт чтения и размышлений и перестанет верить, что рифма бывает хорошей или плохой. Там же темпераментное эссе Сергея Арутюнова о сегодняшней поэзии, лишенной, по его мнению, объединяющего начала — национального гения, который впитал бы лучшие черты трех выделенных в эссе поэтических “отраслей”: “дореформенной, сырьевой и инновационной”, являющих собой “все убожество и губительность настоящего положения дел”. В эссе много красивых метафор, но положение о губительности мне непонятно и что “нужен один” я согласиться не могу. На мой взгляд, сам ракурс взгляда здесь несколько неправомерен по отношению к поэзии, она рассматривается в социальном пространстве, ей сущностно противопоказанном.