Дрожанье стрекозы

I.

Нёмда, белая вода, золотые невода,
Как по полю разгулялась стопудовая беда.
Лёд трескучий, словно боль, запах краски, канифоль,
Ящик намертво сколочен, и уже готова роль.
Пачки писем в нём лежат, буквы русские дрожат,
Как ушёл солдат сражаться, был во всём он виноват.
Лошадь ржёт, шуршит овёс, куры бродят, брешет пёс,
А на розвальнях рогожа, чтоб укрыться в полный рост.

II.

Прощай, трескучая вода,
Последний лёд,
И мартовские холода,
И песенка навзлёт.
Какая зреет впереди
И жизнь, и ширь.
Но бьётся, как в силках, в груди
Подраненный снегирь.

III.

Пятиглавая церковь на том берегу,
А в далекой Украине — глад.
Здесь, в Завражье — окрестят, а там — ни гу-гу,
Как в пуху, в чернозёме лежат.
И апостол Андрей, и умолкнувший брат,
Сотаинник Сергиев, — тут,
Где умученных души, как птенчики, в ряд
Крохи хлеба небесного ждут.
И гудят на погосте звериной пургой
То ли колокол, то ли года.
И язык человечий им вторит нагой.
Лёд идёт. И над Волгой — звезда.

Авсоний говорил,
Слагая каталоги,
Что Бог един, не боги,
Всё к благу сотворил.

Вал односложных слов,
И гул имён различных
Для памяти отличный
И повод, и улов.

Закат имперских дней,
Наперечёт все звуки,
Морфемы-виадуки
Над площадью корней.

Когда умолкла речь
И в римских переулках
Стал слышен топот гулкий
И звон меча о меч,

Когда распался свет
И город мира вымер,
В огне, распаде, дыме
Не выживет поэт.

Друзей, учителей
Лишь перечень фамилий;
Плывущий среди лилий
Корабль до наших дней.

Разбудит и ведёт. А ты молчи,
— не шевельнись, ни вздоха.

Ребёнок ль прокричит в ночи,
Завод, эпоха.

Прозрачное ль прошелестит крыло —
В пернатом воздухе паренье.

И лодочник остановил весло,
И капля тяжелей мгновенья.

И, медленная, всё ещё течёт
В родную колыбель, в тот самый миг творенья,

Где свет вовне себя ликует и растёт,
Ни меры не прияв, ни измеренья.

И снега зернистого горстка,
Землицы широкий рукав,
Лоснятся, как пардужья шёрстка,
Себя под собою подмяв.

Морозные крохи разлуки,
Воздушные шарики льда,
Следы подоспевшей разрухи,
Воды подступившей слюда.

Когда бы из хрупкого тела
Глядела, трезвея, душа,
На малые наши пределы,
Теплом милосердным дыша.

Как в ту полынью на оконце,
В прозрачный распахнутый глаз
Всё смотрит морозное Солнце,
Тепло принимая от нас.

Снег в сухие морозы
Светлым ветром несом,

Словно отрока слёзы,
Серебрист, невесом.

На заутрени тихо.
Как поленья в печи,

Согревай меня ты хоть,
Тёплый лепет свечи.

Лики строги, и всё же
Я прощенья молю.

Мал, нелеп, неухожен,
Жизнь листаю свою.

Это — капельки соли,
Это воск, это прах.

Я виновен на воле,
Как убийца в цепях.

Но в прощенье сгорает
Всё, что мучит и жжёт.

За оконцем, играя,
Голубица поёт.

Я не умру в Венеции, родная,
на площади Сан-Марко утоплюсь
не я, и в голубой, прозрачной
и плещущей толпе не захлебнусь,

где голубей клубится хор невзрачный.
Италии щебечущая речь
и плавные напевы гондольера,
и облака, как сброшенная с плеч
кудрявая накидка Примаверы,

и Навсикая берегом идёт.

Зачем душа поверила словам?
Зачем в словах есть косточки и мякоть?
Зачем, Венеция, по вянущим волнам,
качаются арбузовые корки
и нищие вздыхают по задворкам?
Мне хочется и говорить, и плакать,

и как Флоренции изгнанник и провидец
слагать стихи со звёздами в конце,

а если ад сужается кругами,
мне хочется не как Вергилий-витязь,
проснувшийся со светом на лице,
дитя узреть; но, ощущая пламень,
следить, как плавятся иголки на венце.

Взять, уехать бы в никуда,
Где холмы и реки составляют одну линию,
Где слово “вода” и есть вода
Глубокая, синяя.

Там деревья дольше живут, чем мы,
А трава выше бегущей собаки,
И не хватит белка, белил, сурьмы,
Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки.

Дорогие озёра, стойбища сна!
Сосны, лёгкие, как птенцы
Цапли, вспыхивающей, что блесна.
Золотых колосьев венцы.

Старой мельницы круговорот,
Ряска двигающихся болот,
В глубине сырой поворот,
Взмах, прощающий от ворот.

Что ж, прощай и ты, человечий костяк,
Привечай нас, сырой песок.
Дом для тёплой жилки — висок,
Гроб, где крови поток обмяк.