Дмитрий Володихин

Леонид Юзефович. Журавли и карлики

Массовая публика ценит Леонида Юзефовича за сценарий для сериала “Гибель Империи”, а “качественный читатель” — за историческое повествование “Самодержец пустыни” и, возможно, за повесть “Казароза”.

И вот редкий случай за последние — страшно подумать! — лет пятнадцать, наверное, когда роман, позиционируемый как часть “большой литературы”, получил признание не только у критиков и “жюрейщиков”, но и у читателей, т.е. разошелся большим тиражом.

Это роман, имеющий четко выраженную сюжетную конструкцию (хотя и несколько ослабленную за счет аккуратного ввода в художественную ткань философических отступлений) и рассчитанный на установление диалога с широкой читательской аудиторией. “Журавли и карлики” даже в самой малой степени не могут рассматриваться как монологичная вещь. Более того, текст Юзефовича оказался на идеальной позиции — в средней точке между тем, что считается полноценной литературой основного потока, и тем, что С.И. Чупринин называет “мидл-литературой”. В романе ясно выражены черты жанровых текстов. Во-первых, динамичная “детективная начинка” — сюжетное ответвление, в рамках которого один из главных героев скрывается от свирепых уголовников. Во-вторых, мистическая подоплека действия, связанная со странствиями душ.

Леонид Юзефович честно сказал себе: “Немного мистики не помешает”. Мистика стала тем элементом, который в наши дни раз за разом оказывается основой для большого успеха “крупной формы”. Она действительно дает читателям “Журавлей и карликов” дополнительный стимул для напряженного ожидания: куда повернет сюжет? Можно ли будет объяснить рациональными причинами наличие аж четырех двойников в рамках действия, где вообще крупных персонажей немного… или же без чертовщинки дело не обойдется? А ближе к финалу Юзефович аккуратно уклоняется от ответа, превращая разрозненные мистические элементы в метафизическую систему, совершенно не обязательную для читателя. Так что даже под занавес романного действия читатель должен будет самостоятельно решить: действительно ли души некоторых героев странствовали из тела в тело, действительно ли автор собрался протаранить своим романом принципиальный отказ от идеи метемпсихоза в христианстве, или улавливание тела “чужой” душой — всего лишь красивый образ? Думается, ближе к авторскому замыслу второе. Юзефович никогда, ни в одном крупном произведении, не давал мистике самоценных ролей, она всегда использовалась им как инструмент — либо для усиления эмоционального фона, либо для того чтобы расширить “сценическое пространство”, стиснутое общей камерностью действия.

Дав читателю поразмыслить над тем, могут ли души персонажей перемещаться во времени и занимать все новые тела, или же какое-то великое целое без конца реализуется в одних и тех же формах, автор вплотную подводит его к ощущению циклизма всей человеческой истории. И, во всяком случае, к идее повторяющихся циклов в истории русской. Тема двойников прямо выводит на тезис, кажется, весьма важный и дорогой для Юзефовича: в его двойниках “тайное единство мира” проявляет себя “в разделенных пространством и временем копиях скрытого от смертных оригинала”. Следовательно, история больших масс людей на отрезках большой протяженности должна идти через бесконечные повторы.

В текст введен заметно авторизированный персонаж — историк Шубин, продающий перо тем журналам, которые захотят позабавить читателей историей самозванцев. Шубин Юзефовича напоминает главного героя из романа Владимира Березина с говорящим названием “Свидетель”. В обоих случаях центральный персонаж оказывается в роли анналиста, ведущего наблюдение за реальностью, словно из окна замковой башни. Там, внизу, на дворе замка, идет бой. И от того, кто победит, зависит судьба самого летописца. Но он как будто отгорожен от мира прозрачной пленкой, и внешние страсти не заставляют волноваться его самого. Конечно, по правилам игры он не может оставаться неуязвимым, судьба все-таки добирается до него (и у Березина, и у Юзефовича), но в любом случае он не автор, он не лицо деятельное, творящее сюжет. Скорее сам факт наблюдения за реальностью придает ей хоть какой-то смысл, заставляет собираться воедино разные ее фрагменты, тем более, принадлежащие разным историческим эпохам. Историк Шубин и его жена воспринимают исторический циклизм: он — осознанно, она — интуитивно. Фактически ради этого осознания четыре человека соответственно из XVIII, начала XX, 90-х годов XX и “нулевых” XXI века пускаются в странствия и затевают рискованные предприятия. Наблюдатель извлекает из их авантюрных плясок хоть какой-то смысл… Правда, генеральный смысл Юзефович ему все-таки не отдает, поскольку для его понимания недостаточно рассудочности и высокой гуманитарной культуры. Нужен особый склад ума.

История главного самозванца, мелкого предпринимателя Жохова, разворачивается в начале 90-х. Ларьки, уголовщина, массовое безденежье, кто-то борется, провозглашает новые идеалы, кто-то надеется на перемены, а может быть, на то, что “скоро все вернется”, кто-то опустил руки и медленно тонет. Юзефович совершил акт художественно-исторической реставрации того времени: его запахов, звуков, интонаций, его вещей и людей, его страхов и его странной витальности, не позволявшей добитым, казалось бы, людям, лечь и умереть. Заслуга автора “Журавлей и карликов” не только в удивительной психологической цепкости и точности в мелочах; он прежде всего сумел отказаться от политизации, от сакральных завываний в духе “как хорошо/плохо нам тогда было”. Для Юзефовича нравственная оценка менее важна, чем точность описания. Он как будто творит исторический источник, где обязан зафиксировать даже самые ничтожные приметы постимперского архея. В романе собрано столько сочных “живых голосов”, бытовых фактов, звуков рыночного арго, картинок “с места происшествия”, что воспринимается он порой как мемуары-без-гнева-и-пристрастия.

Возвращаясь к людям с особым складом ума: попадая в такое время, они начинают звучать подобно скрипкам под смычком, находящимся в руке опытного мастера. Жохов, зазвучав, схватывает то самое ощущение, ради которого, быть может, и написан весь роман: “…бывают времена, подобные болезни. Они разрушают душу, но они же открывают перед тобой вечность. Видишь, как все возвращается, повторяется, перетекает друг в друга, сбрасывает имена, скрывающие под собой разные части одного и того же, и когда проходит первый шок, начинаешь понимать, что не так уж важно, кто произвел тебя на свет в твоем физическом облике. Люди больше похожи на свое время, чем на своих родителей. Все рожденные под одной звездой — братья”.

Выходит, “странствия душ” — всего-навсего образ бесконечно идущих по кругу механизмов судеб, чья суть безнадежно скрыта от человеческого разумения. А утешение может быть дано лишь в максимально полном переживании собственного времени; именно это переживание выковывает личность, именно оно придает смысл отдельно взятой жизни, если отделить ее от айсберга высших смыслов. Вечность холодна, мелочи, рожденные сегодняшним днем, дают силу жить…

Но, допустим, время, доставшееся на долю целого поколения, не окрыляет, а давит тяжким бременем, — что делать? Выживать? Или все-таки попытаться выскочить из тисков эпохи и попробовать просто жить? Сам Юзефович в одном из интервью сказал, что в числе основных тем романа — “Мир, где все пытаются быть другими, все себя за кого-то выдают, потому что существовать здесь в подлинном качестве тяжело и неприбыльно”. Пытаются-то все, за редким исключением, но получается у немногих. Лишь у тех, кто имеет к самозванчеству природный дар, у тех, кто фактически делает из своего тела квартиру для вечной души самозванчества. Так, во всяком случае, воспринимают свою судьбу сами удавшиеся и закоренелые самозванцы. Один из них, некий “двойник” царевича Алексея, пишет в дневнике: “Звезды и созвездия есть творения предвечных душ, созидаемые ими на пути к воплощению. Там эти души пребывают до вселения в то или иное тело на планете Земля. Когда предвечная душа повторно погружается в человеческую плоть, перед нами суть не разные люди, а всего лишь различные формы ее земного существования”. И второстепенный персонаж, редактор журнала-однодневки, объясняет обилие самозванцев на русской земле через “национальное бессознательное”: таков “…ответ русской народной души на богооставленность мира”.

Леонид Абрамович живописует эпоху, когда богооставленность мира столь ощутима. Но “Журавли и карлики” выходит далеко за пределы простой фотографии времени.

Юзефовича притягивает, завораживает психотип самозванца. Это человек, на глубинном уровне отказавшийся от права полно пережить собственное время, отказывающийся от судьбы, превращающий себя в пушинку, которая летает над временем. Автор романа с необыкновенной точностью дает коллективный портрет самозванцев — людей летучих, легких, ни в чем по-настоящему не укорененных, ни к кому по-настоящему не привязанных, ловкачей, не оставляющих корней во времени, и мощно ощущающих волны вечности, отважных авантюристов, никому не верных “перекати поле”. Они удивительно, феноменально живучи, обнадеживают всех и всех обманывают; нигде не ведут себя “как все”; желают для себя возвышения, но благодаря беспутству своему и возвыситься тоже не могут; они не злы, но и добра не ведают совершенно, тяжести жизни минуют их, смертельные угрозы отскакивают от них, будто в последний момент некое мистическое существо, занесшее руку для последнего удара, слепнет, и временная слепота неприятеля дает самозванцу шанс убежать от смерти (как можно убить молотком пушинку?); только случайно находит их смерть — если они попадают на чужое место, сами того не спланировав.

Трудно любить таких людей: они сознательно делают из себя ничто. Но… слишком часто выпадают времена, ассоциирующиеся с бессмысленно жестокой битвой журавлей и карликов из “Илиады” Гомера. В такие времена все кто ни попадя норовят записать тебя, против воли, в какое-нибудь войско, которое завтра двинется в очередную битву, где тебя раздавят, искрошат, изувечат. И вот один из самозванцев Юзефовича фальшивый “князь Шуйский” делает пророчество для голштинского герцога: “Коли царь московский всядет на конь и пойдет на вас всей силой, со всем своим войском, пешим и конным, то если вы — карлики, то я среди вас — журавль, дающий вам силу против моих собратий, а если природа ваша журавлиная, то я — карлик, и без меня все вы падете, яко назем на почву и снопы позади жнеца”. Самозванец — если он таков по природе, а не по обстоятельствам — с готовностью отдается соблазну “не принимать ничьего знака”, быть предателем всех лагерей. Он утрачивает вес времени, душа его делается легче, легче, улетает от невзгод, начинает видеть кое-что, недоступное прочим, но для прочих это знание по меньшей мере бесполезно, и ничего доброго из него выйти не может… Что-то человеческое есть и в них: глядя на такого человека, можно научиться одному ремеслу: как выжить и зажить с радостью, когда ты попал между холодными жерновами общественного устройства и вот-вот превратишься в кровавую муку.

Закрыв книгу, чувствуешь радость от того, что не сделался самозванцем: лучше все-таки кем-то быть, лучше честно “принять знак”, хотя легкости от “принятого знака” не добавится, отнюдь. Слишком уж противно Иудино семя, вечно живущее в таких вот пушинках. Леонид Юзефович мастерски вылепил суть людей-пушинок, но любовь к ним привить невозможно. Нет, никак.