Расстрел – безжалостный, упорный, многократный

В фильме Семена Арановича “Рафферти” замечательный актер Олег Борисов на протяжении трех захватывающих серий подробно развертывает на экране жизнедеятельность председателя американских транспортных профсоюзов. Чем же она наполнена? Профсоюзный босс Джек Рафферти вербует в помощники Томми Фаричетти — уголовника с тремя сроками за спиной, “гангстера, вымогателя и сводника”, покрывает его темные дела и сам им пользуется для ликвидации неугодных лиц; предает друзей, изменяет жене, ворует профсоюзные средства и прячет в кубышку, заводит любовницу, содержа ее опять же на членские взносы американской шоферни.

А где сами профсоюзы и в чем состоит собственно профсоюзная деятельность Рафферти? Обязанности Симоновой-Харт и вся ее работа в том, чтобы, как он ей объявил: “Любить меня”, — но самого-то его работники выбрали ведь не для того? Чем-то они думали, ведь в Штатах рабочий класс — не наш пролетарий, которого похлопали по холке: гегемо-он! — и он довольный пашет, не думая ни о каких правах. Не зря же работяги доверили Рафферти защиту своих интересов, что-то он делает для них?..

Об этом в фильме ни единого кадра и ни слова. Куча морального и уголовного криминала совсем не говорит о Рафферти как о профсоюзном деятеле: хороший он, плохой — неясно. На этот сюжет, кажется, есть американский фильм со Сталлоне в роли профсоюзного лидера; вот там понятно, кто он, и какой, и чем занимается. А в русском фильме об американских профсоюзах — ни-че-го.

Никто из авторов не ставил перед собою этой цели. Смысл фильма в том, чтобы образ скомпрометировать — втолковать зрителю-совку, что там, у них, профсоюзные лидеры только тем и занимаются что жульничают, спят с красивыми певичками и уступают их в постель нужным ребятам. Защитник рабочих интересов совершает столько подлостей, что, когда Фарричетти-Джигарханян расстреливает его из автомата и Рафферти, красиво дергаясь, катится по ступеням лестницы, мы испытываем радостное облегчение: так ему и…

О профсоюзах в капстранах существует много сильных фильмов, там показаны честные лидеры и их борьба за рабочие интересы — настоящие классовые бои. Некоторые мне довелось видеть. Но пересказываю только “Рафферти”; фильмы о борьбе, где есть стоящий внимания опыт защиты работника перед работодателем, с началом капитализации России с экранов сразу же исчезли, и теперь название их и имена героев вспомнить невозможно. А “Рафферти” крутят периодически на ТВ сейчас, последний показ был в ноябре 2009 года по “Иллюзиону”. Несколько раз в день в течение недели важнейшее из искусств талантливо и достоверно расстреливает в образе Рафферти само понятие “профсоюзы”, замораживая в нашем сознании мысль о необходимости для человека труда борьбы за свои права. А уж после того как шибко умный журналист рефреном повторяет, что негодяй Рафферти останется-таки председателем, нам остается развести руками: ну-у, если у них ничего нельзя сделать, что уж у нас-то, нам-то?..

А что, кстати, у нас? Что есть и чего нет? Нет подробной и прямой трансляции расследования деятельности профсоюзов, нет сенатских комиссий по расследованию, нет, разобраться строго, самих профсоюзов — чего не хватишься, сказал бы Воланд, ничего нет.

Но что-то все-таки есть? “Что-то” есть, попробую изобразить.

Небольшое философское отступление. Когда нормальный, здоровый человек прорывается к деньгам, у него как на дрожжах вздымаются потребности и алчность. Сила, способная ограничить их и обуздать, рождается социальным прогрессом, суть которого справедливое распределение гражданских свобод и материальных благ. Если принять развитой социализм за средневековье, где правили удельные секретари райкомов, обкомов и ЦК, то за два последних десятилетия страна скакнула в новую историю. Социальный прогресс неоспорим, да вот беда: мир-то уже двести лет живет во времена новейшие. Один из главных признаков их — наличие структуры, защищающей права работника. В Англии первая ласточка оппозиции снизу, тред-юнионы, появилась в конце XVIII века.

Что видим мы в своей стране? Всю “великую грязь облазить” трудно; но чтобы узнать вкус ее, необязательно до дна вылизывать: каплю на язык — достаточно. Примем за “каплю” завод, где я некогда в поте лица трудился. Немало прошло лет, но каждый раз при встрече приходится слушать обличительные откровения рабочих: директор произволом изъял акции, директор без объяснений увольняет неугодных, совет директоров безотчетно распоряжается всей прибылью завода, директор прижал зарплату — сказал: “Еще платить этому быдлу”...

— Мужики! Существует же профсоюз, председатель завкома. Прибыль растет, а ваши доходы падают; защищать вас — его обязанность. Почему завком допустил, что с акциями провели?

Колино лицо меняется, как при соскоке с серьезной темы на пустое:

— Завком?.. Карманный!

— Кто там у вас теперь председатель?

— Начальник литейного цеха.

— Начальник цеха возглавляет рабочий профсоюз?? Коля, почему вы своего человека не изберете — не подсунутого из руководящей обоймы? Чтобы боролся за ваши интересы...

— Кого? Кто согласится?

Вязьма — районный город, солидных предприятий с дюжину; о профсоюзах я спрашивал везде и слышал одно:

— А что они для работников делают? Сейчас все отчисления — от предприятия, путевки, больничный — предприятие оплачивает. Какой в них смысл?

— Разрешать конфликты, требовать нормальных условий труда, достойной его оплаты. Для этого и существуют профсоюзы!

— Да ну-у, “требовать”… На улицу выкинут, и все. Кто смотрит на профсоюз?

Работник жалуется, хнычет, ноет, работник гневно возмущается (в беседе за бутылкой), работник дрожит, чтобы не было хуже, но спросишь: “Почему не требуете через профсоюз?” — отмахивается: “А-а… какие еще профсоюзы-фуюзы” (привожу точно кроме одной буквы). И всегда оказывалось, что лидер — из администрации, практически ею назначен, потом формально выбран, как то было с председателями колхозов. Когда же удавалось растолковать смысл профсоюзов, доказать их право избирать своего лидера, а не внедренного тем, от кого надо защищаться, выставлялся последний контраргумент: “Кого? Кто согласится?”.

Профессиональные союзы есть защита человека труда не показушная, поскольку это защита самого себя, — но это классические профсоюзы. Наши перешли в сегодняшний день из социализма, где вместо смоквы выставлялась картонка со словом “смоква”. Они по-прежнему бесплодны; профессиональных союзов нет, а если есть, то как бесконечно малая величина, которая у математиков в расчет не принимается.

Первопричина кроется в том, что в России отсутствует сама идея защиты труда, как, скажем, у коренных народов американского континента отсутствовала идея колеса. Они знали его форму, некоторые свойства, в детских игрушках доколумбового периода есть элемент, напоминающий колесо, но сознание людей не увязывало его с возможностью практического применения.

Как прийти к социальному партнерству, каким образом внедрить в сознание необходимость его? Ответ один: учиться — последовательно и непрерывно. Страх и агрессия могут передаваться генами, науку социального партнерства постигают только школой жизни. Условия есть, законы созданы — надо лишь читать и следовать их букве. Строить механизм, искать детали, обрабатывать и подгонять друг к другу, увязывать с правами ближнего, с интересами родного производства, всей страны. Создание профсоюзов — долгая и многотрудная работа многих-многих… Однако при слове “профсоюзы” видишь отсутствующие глаза, скучающие лица: “Какие еще профсоюзы-фуюзы”.

Журналистка Домчева вывела то же, только в других словах — цензурных: “В России почти не работают ни коллективные договоры, ни трудовой арбитраж. Но причина этому не “плохое” законодательство, а правовая безграмотность (выделено мной. — В.Ц.) работников и профсоюзов… Проще и быстрей добиться желаемого, устроив голодовку и вызвав общественный резонанс. Вести кропотливые переговоры с работодателем, обращаться при необходимости за поддержкой в трудинспекцию, прокуратуру, трудовой арбитраж требует куда больших усилий и знаний” (Елена Домчева. “Российская газета” 17.06.2005 г.)

“Правовая безграмотность” — вот что делает социальную свободу бесполезной, а в худшем случае — злом. Но чтобы преодолеть правовую безграмотность, надо менять общественную психологию, в которой нет установки на цивилизованную защиту своих прав. На кухонное недовольное брюзжание — есть; на воровство и халатность в работе как протест — есть; на апелляцию к совести и милосердию — есть; на смекалку — есть, на грубый бунт — есть тоже; на цивилизованную защиту — нет.

Народ наш граждански инфантилен, нуждается в воспитании. Точнее — в перевоспитании, поскольку воспитан в духе не социального партнерства, но классовой ненависти, антагонизма — о нем большевики вычитали в “Манифесте” и, кроме сей бредовой идеи, ничего больше не извлекли из Маркса. В военное время путиловский пролетариат бастует, получая от рвущихся к власти авантюристов денег вдвое больше, чем за работу, — немецких денег! Что это — подлость, предательство? Безумие? Нет, инфантильное сознание в условиях свободы. После почти вековой гражданской летаргии недорослю опять дали свободу, и он стоит, как в песне Высоцкого: “Что я с ней делать буду?..”.

Вроде бы есть все условия форсировать рост самосознания, взрослеть для колонизации пространств свободы: партий много, нет монополии на слово, властителям дум предоставлены экраны, страницы газет, журналов. Тонкость, которую определил Жан Бодрийяр: “Массам преподносят смысл, а они жаждут зрелища”; с этим надо считаться, и зрелищные формы ликвидации правовой безграмотности найдены, уже обкатаны. Программы по основным каналам ТВ, которые можно взять за отправную модель обучения по принципу мимесиса: “Суд идет” и “Федеральный судья”, есть и другие. В них никто не скулит по поводу обиженных продажными судами, оскорбленных неправедными судьями. Они показывают, как вести себя на процессах, обосновывать свою позицию, учат обязанностям и правам, воспитывают уважение друг к другу — даже в конфликте; учат пиетету к суду. На каждом разбирательстве судья Тарасов обращает взгляд в камеру и внушительно объявляет: газета “Суд идет”! Ответит на все правовые вопросы! Продается во всех-всех-всех киосках! И точно: прошел, поспрашивал — во всех, по символической цене.

Прекрасно; однако уголовный и гражданский кодексы — малая часть обширных правовых полей; смотрят эти передачи немногие, и те криминального сюжета ради. Понятно: судиться приходится не всем, и уж тем более не каждый день. Мы надеемся жизнь прожить и поле перейти в обход судебных разбирательств, не предвидя себя ни в роли истца, ни на скамье ответчика, и, значит, названные передачи отвечают потребности людей не на каждый день.

Но такая же, только более обширная просветительная кампания необходима для формирования профсоюзов, цивилизованной защиты труда. Потребность выверять баланс отношений между работником и работодателем насущна, присутствует везде, для всех и ежедневно; отсюда нужда в знании, в образцах практического опыта. Число настоящих профсоюзов ничтожно для уважения его математиками, но достаточно, чтобы, поместив под микроскоп, изучать и извлекать уроки. “Что делать” — прошли, пора записать новую тему: “Как это делается”. Но ни мелом на доске, ни тонким перышком в тетрадь никто не торопится ее вносить. Происходит обратное — фильм о Рафферти зрелищно и эмоционально фабрикует в массах настроение: профсоюзной деятельности не учиться надо, а следует расстреливать их из автомата — белым днем, прилюдно.

Встречное нежелание — этими двумя словами исчерпываются “особенности национальной” правозащиты: низы не хотят и верхи… тоже не хотят. Газеты — в Интернете поминаются “Солидарность” и для учителей “Учительская газета”; прошел по киоскам, услышав названия, продавщицы переспросили с напряженным лицом Чуриковой при вопросе белогвардейца: “Вы верите во всеобщую гармонию?”:

— Что?..

В Москве на самых богатых развалах этих газет я тоже не нашел нигде.

Надо понимать, что власть не поощряет в стране развитие идеи профсоюзов, популяризацию защиты труда. Но журналы-то “Гражданская защита”, “Трудовое право” — там все наши законные права и вся защита — на их зажим не посетуешь, даже в нашей районной библиотеке, где с началом путинских времен нет ничего — они есть. Однако лежат все девственно нетронутые.

Причина понятна: содержание не зрелищно и не эмоционально. Читая их, не тянет сетовать и возмущаться, сверкать глазами, зубками скрипеть. Изучать свои права, чтобы “вести кропотливые переговоры с работодателем, обращаться за поддержкой в трудинспекцию, прокуратуру, трудовой арбитраж”, никто не хочет. Желание на полшестого — у потребителя правовой информации, и совершенно никакого — у тех, кто ее производит и распределяет.

Есть преподавательский состав, который хочет — страстно желает, жаждет! — давать уроки. Это народные защитники — немолчный глас их по всем каналам ежечасно и усердно учит. Кого? Власть: президента, губернаторов, Думу и правительство. Чему? Как сделать, чтобы несчастному народу хорошо жилось. Порассуждав о том, кто в бардаке виновен, мы все, на экране и перед экраном, изощряем ум свой кто во что горазд: Дума должна принять такие-то законы, правительство — принять такие-то меры, президент — издать такие-то указы.

Время идет, бардак модифицируется. Иначе быть не может, поскольку единственное эффективное оружие — наш труд. Изменить что-то к лучшему есть способ: объединиться, выдвинуть представителя, делегировать ему право войти к директору, министру, президенту и заявить: не повысите зарплату — мы выключим станки. И тогда работодатели от директора швейной мастерской до министров и президента сами найдут меры, без наших рассуждений и подсказок. Поскольку их не припирают к стенке, опять и снова встают как ваньки-встаньки два вопроса — кто виноват? и что делать? — верша круговорот воды в природе социума.

С подачи, кажется, еще Радищева народ оказался в фокусе внимания образованных сословий. “Фактом культурной жизни” стала сакрализация народа с сопутствующими ей жалостью, стенаниями о тяжкой доле: “Где народ, там и стон — эх, сердешный!..”. Прошло два века, но упрек властям и поучения “как надо” остались такими же, только еще пустее. А ведь перелопачивание воздуха в студиях и в прессе есть обратная сторона разрушения, которое когда-то грянет, поскольку протесту свойственно накапливаться и разряжаться. Если его сдерживать до последнего предела, котел взрывается тем самым “бессмысленным и…”

— Расстреливать их, гадов! — сказал мне Коля с ненавистью.

— Сразу — расстреливать… Давай напишу, как он назвал вас быдлом. В суде, если что, — подтвердишь?

Нет. Выступить свидетелем не хватает духа, да он и не представляет себя фигурантом в суде; в челюсть кулаком — понятно, а аргументировать свидетельства, обосновывать свои социальные права — не тот склад ума. Но когда перегреется котел, будьте уверены: ныне жирующим и самодовольным, чья алчность ненасытна, ужо припомнит “быдло”. Потому и льются капиталы за рубеж: предчувствие… И не пустое: о, сколько в наше демократическое время я насмотрелся этих напряженных лиц, в глазах которых четкая, как на граните выбитая надпись: “По-нашему все одно не будет”. Они видят себя как бы заточенными в глухие стены, и особое их зрение не позволяет заметить выход, который — они сами: объединение, изучение своих прав и освоение механизма реализации их через суды, общественные институты. Они есть, но (горькая правда Домчевой) совсем не работают, поскольку обращение “в трудинспекцию, прокуратуру, трудовой арбитраж требует больших усилий и знаний”.

Необходимы новые формы объединения людей, язык общения, но их нет, а есть ненависть в глазах, злобные восклицания: “Расстреливать всех, начиная с Думы”; возражения вроде “сами ведь выбирали” не оставляют в лицах никаких следов: кого ни выбирай — в Думу ли, в профком собственного маленького коллектива — по-нашему не будет. “Расстреливать”-то от бессилия и бессильное, но… до определенного момента. Авантюрист с харизмой эти разрозненные капли злобы, ненависти сольет в один поток, направит в свое русло, потом даст оружие, и выстрелы зазвучат вслух. Собственно, рейдерские захваты предприятий и есть локальные проявления таких слияний, конденсации паров злобы.

Здесь, несомненно, кроется причина тишины вокруг оппозиции снизу: встречный страх спровоцировать. “Как послужить народу” — маниакальная идея с XIX века. В начале XX века народ показал себя “служителям” во всей красе и внес коррективу: как послужить, чтобы не разбудить инстинкты, не расковать в нем “древние стихии”. В памяти образованных и состоятельных сословий цело все: горящие усадьбы, братишки, “шлепающие” по суду революцьонной совести, разгромленные склады, разграбленные поезда… Как в сердце Уленшпигеля стучит пепел Клааса, так в их глубинной памяти звучит “Двенадцать”. Знал ли поэт, в чем он гений? Пожалуй, до правильного понимания своей картины Блок не дожил 52 года, когда в Париже впервые издан был “Архипелаг ГУЛАГ”. Все хранится в подсознании интеллигенции, и прежде всего властной: брезгливость и презрение к народу (особенно к “гегемону”). С этим запускали в космос собак, людей и вымпелы, устраивали моровые экономические эксперименты, по всей земле кормили льстивые режимы. “Слава народу” на стенах и заборах, в душе — “еще кормить это быдло!”.

Все выступают адвокатами народа, что же касается защиты самим народом своих прав, теперь не только к топору, вообще к чему-то призывать остерегаются. Есть исключения, но они лишь подтверждают правило. Случай четырехлетней давности — передача Шустера, посвященная как раз профсоюзам; на обозрение был выставлен лидер “независимых” профсоюзов Шмаков. Савелий Шустер — умница, сумел показать короля голым, и всем стало ясно: глядя на Шмакова, говорить о защите труда в России смешно. А через полмесяца “Свобода слова Савика Шустера” была закрыта. А еще через полтора года “Коммерсантъ” констатировал: “В России закончились забастовщики” (“Ъ” 29.05. 2006 г.)

Впрочем, есть еще одна, совсем банальная причина отсутствия борьбы за права, как Шустера, так и свои. Интеллигенция наша — плоть от плоти русского народа с генетически обусловленными пороками; “все от праздности, — определил их Степан Верховенский. — Для приобретения мнения первее всего надобен труд, почин в деле, собственная практика! Даром ничего никогда не достается” (Достоевский. “Бесы”). Полтора столетия прошло, но как плебсу лень повышать свою правовую грамотность, так элита не жаждет учить и просвещать, предпочитая труду и практике сопли-вопли по поводу народных бедствий.

Если говорить упрощенно, функция оппозиции — в отстаивании справедливости при распределении благ: товаров и услуг, удобств и удовольствий. Но есть в жизни общества статья распределения важнее: участие во власти как возможность выбора модели состояния и развития страны. Реализация народом властной функции — начало ей может положить профсоюз. Это азы общественной деятельности, школа участия народа во власти. Научившись определять лидеров в защите непосредственных своих интересов, начнем думать при выборах во власть административную и законодательную, перейдем к серьезным отношениям с политическими партиями. Хищники по жизни, они на предвыборные подмостки выходят лицедеями — завлекать нас; выбираем лучших сказочников, балагуров, теноров — кто слаще в уши напоет, тем — анемоны. Но, дорвавшись до руля, о чем они думают?..

Дешевая рабсила из бедных стран есть в любой европейской стране и в Штатах, но там она не в ущерб коренному населению. О нем заботятся, не позволяя опустить до уровня эмигрантов, профсоюзы и политические партии. Наши политические партии, очутившись в депутатских креслах, заботятся, в основном, о своих привилегиях и льготах, пенсиях, зарплате, банковских счетах, о месте в бизнесе и о хлебных должностях по истечении полномочий; профсоюзов же нет вовсе. Что и кто помешает отечественным предпринимателям и правительству приравнять русского работягу к китайцу или таджику, платить ему те же полтораста долларов за беспросветный труд? Никто не мешает сегодня и не помешает завтра, если не появится сначала в сознании идея, потом в жизни — действенный механизм защиты самих себя. Законы есть, но, не применяя и ни к чему их не прилагая, мы обрекаем на нищету себя и, боюсь, следующие за нами поколения. Ведь пока поток из-за рубежа в начале, им можно управлять, поставить шлюзы, когда же, размывая плотину, хлынет, никакие профсоюзы не защитят и не помогут — на нас перестанут обращать внимание.

Драма (не раз перераставшая в трагедию) России в том, что скотскую жизнь устраивают нам не какие-то плохие люди, случайно пробравшиеся к рычагам; они — это все мы. Почти любой и каждый, поднявшись наверх, смотрит на копошащихся внизу как на быдло, ведь он сам был одним из не уважающих себя. Но человек, лишенный чувства собственного достоинства (не путать с сословной и национальной спесью), не признает права на него и за другими. Рождается это чувство в борьбе за свои права, а для этого — для борьбы за них — необходим действенный социальный механизм и умение им управлять. Не следует понимать, что все быдло, есть люди высоких идей и принципов, но они предпочитают утверждать их не через механизм организации людей, а через проповедь. Еще склонность эта от нежелания заниматься “грязной” политикой. Их отстраненность ведет к тому, что в политику идут люди небрезгливые.

Максимальная зарплата в стране превышает минимальную в сотни раз, разрыв участия во власти — бесконечность. Устранение разрывов — это прежде всего наша забота, не Путина и его карманного Шмакова, а наше с “Трудовым кодексом” в руках сопротивление. Копить опыт и греть энтузиазм борьбы должно всегда и везде: дома и в гостях, на производстве и на отдыхе, в дороге и в дружеской компании, за обеденным столом и лежа в ванной, и уж тем более — на страницах периодики и в телепередачах. В рабочих курилках — не про баб и водку разговор вести, а об этом — о разрешении конфликтов между работодателями и работниками, о том, что это вообще и в частностях такое — права и цивилизованная их защита.

Все, что предполагает не исполнение желаний по щучьему велению, а изучение, анализ, глубинное вхождение в проблемы, — требует расхода душевной и умственной энергии. В этом и трудность. Обломовское нежелание напрягаться тормозит развитие института защиты труда. Но без этого напряжения, до каких бы высот ни взмыла экономика страны, мы останемся в ней быдлом, которому можно ничего не платить.