Странный форпост Лю блю
Татьяна Щербина. Жизнь без: Стихи. Библиотека журнала “Золотой век”, М., 1997. — 80 стр.
Любовь всегда была самой “лирической” (в обиходном значении слова) из всех лирических (в терминологическом смысле) стихотворных тем: нерассуждающее излияние чувства. Однако в современной поэзии она становится редкостью — отдельные тексты еще попадаются, но вот целый цикл или книга... Можно объяснить это общим охлаждением, а можно предложить более художественную причину: поэты стыдятся безудержных эмоций “на разрыв аорты”, поскольку давно и прочно усвоили, что “пошло слово любовь”. Но, в отличие от автора данной формулы, уже не ищут “кличку иную”, а в лучшем случае маскируются иронией, в худшем же — вовсе отдают “миллион алых роз” на откуп эстраде. Ситуация, заметим кстати, характерна не только для стихотворчества: серьезное искусство вообще чурается любовных сюжетов, опустившихся в масскульт — в дамские романы, кинематографические “love stories” и всяческое мыло для домохозяек. И чем больше неизбывной пошлости нагружается на “лирику”, тем, соответственно, труднее оказывается вернуть ее на привычную высокую стезю.
Татьяна Щербина написала книгу о любви: с полсотни стихотворений, объединенных общим сюжетом — или, вернее, общим состоянием — “жизни без” того, кто только и нужен в жизни. Книгу, полную “пошлых слов”, беззастенчиво твердящих о страсти и страданиях, о неутолимой печали и безнадежной верности несмотря на; кто бы ждал такого поворота от резкой, ироничной авангардистки, которая — как, собственно, и все почти “задержанное” поколение — одушевлялась негативистским запалом и устремлялась к новостям формы. Но если лирика — это именно лирика, то есть выражение эмоций, коими живет поэт, тогда любые повороты возможны и неудивительны: как в жизни.
Впрочем, Щербине вообще свойствен вполне традиционалистский взгляд на существо лирики. В отрочестве и юности, когда человеческая особь обычно бывает обуреваема максимализмом, она была убеждена, что поэзия — это явление прошлого, с определенной временной границей, которую обозначает Пастернак; лишь знакомство с текстами Бродского уверило ее: век поэзии еще продолжается здесь и сейчас. И само писание стихов она — в лучших романтических традициях — объявляет процессом непрограммируемым и неконтролируемым, ни в малой мере не зависящим от собственного хотенья. Ровно так же, как неконтролируемо волей чувство, порождающее лирический выплеск:
Кроме любви всё
покупается. Можно выкрасть,
захватить забодать милостыню
просить.
Перейти в буддизм даже когда ты
выкрест.
Перекроить мужика в бабу или же в
травести.
...Кроме любви и смерти и, впрочем,
дара
нам подвластно всё. Завоевать в бою
или пасть от вражеского удара,
но ни дать ни взять странный
форпост Лю
блю.
Положим, на сторонний взгляд “несделанность”, непродуманность ее текстов кажется подчас сомнительной: трудно представить, как обошлись без тщательной отделки строго выверенные аллитерации и ассонансы, складывающиеся во взвешенную звукопись строк:
Ну сколько ж ждать же! Долог долг.
Но дольше жажда ожиданья,
и не надоедает слог,
слагающий любовь и тщанье.
Но доверие к поэту априорно входит в обязанность квалифицированного читателя, который знает: к лирике нельзя примешивать обман — за это следует вполне определенная расплата. Конечно, признания, касающиеся практики стихосложения, — еще не сам стих; в разговоре с интервьюером, может быть, не так опасно слегка слукавить. И все же риск есть, и если поэт дорожит даром — что тоже априорно, — он не станет даром бросаться словами. Тем более когда его одушевляет опять же сугубо традиционное желание: чтобы написанная им книжка оказалась реально нужна хотя бы одному человеку.
А лирика — в том и дело — может быть реально нужна только в случае, когда голос лирика наполнен. И чем сильнее эмоциональный накал — тем большей силой обладает стих. Поскольку составляющие его слова не просто соединяются, но сплавляются воедино, становясь, в итоге, отливкой страсти. Что же касается вопросов формы, то они получают статус формальности. Ведь
К чему ни прививайся, к розе или
к советскому дичку,
я все как лошадь загнанная в мыле
под стать качку,
который бицепс воли накачает
и терпит вновь
жизнь без тебя, в раздоре и печали,
моя любовь.
...Квалифицированный читатель, конечно, понимает, что словосочетание “формальность формы” употреблено исключительно для красного словца: Татьяна Щербина владеет стихом даже тогда, когда он владеет ею, — и лишь поэтому ее чувство становится поэтическим фактом. Но — рассуждая теоретически — что есть поэтический факт? Распространенное мнение, будто поэзия нужна лишь единицам, а миллионы преспокойно без нее обходятся, на мой взгляд, решительно неверно: на самом деле миллионы испытывают физиологическую потребность в ритмизованном звуке, и их восприятие поэзии сродни изначальному способу — нераздельно с музыкой, неотрывно от притопов и прихлопов. И пресловутый “миллион алых роз”, разбросанный по площади всякими “художниками”, с этой точки зрения является куда более действенной поэтической формой, нежели... не будем уточнять. Положим, единицы могут давать аллергическую реакцию на растиражированные “розы”. Однако реальный критерий все равно остается неоспорим и прост: “нравится — не нравится”, и никакие филологические кружева вокруг звукописи, аллитераций, ассонансов и прочего версификаторского инструментария никого прельстить не способны. Естественно: ведь это, опять же, как любовь — “ни дать ни взять”. И если мы не способны полюбить площадные ароматы — нам же хуже, поскольку серьезное искусство нынче стыдится... и см. выше. В силу чего лирика Татьяны Шербины начинает значить несколько больше, чем значат просто хорошие стихи, удовлетворяющие взыскательному слуху: она предоставляет счастливую возможность на минуточку забыть, что “пошло слово любовь”.
Алена Злобина
