Спроси у лесников

Как человек переменился за год,
а почему, спроси у лесников:
не то в ночи наслушался волков,
не то в лесу наелся волчьих ягод.

Он думает, что первым от хвоста
ему теперь назваться не мешало б,
но закрывает книгу жалоб
и начинает с чистого листа.

На белый свет выходит, новичок,
как из берлоги, как из чёрной бани,
и в пустоте зубами щёлк да щёлк,
всё щёлк да щёлк железными зубами.

Март-апрель, а по углам зима,
но сырая, пахнущая дёрном.
Талый снег спускается с холма
в осветлённом воздухе просторном.

Сходит дымовая пелена,
но туманом выбелен подлесок,
и земля едва ещё видна,
чёрная в проталинах, порезах.

ночь за окном
дождь за окном
дерево за окном
говорящие об одном
на языке родном

на четыре свои угла
ладит шатровый верх
память чёрная от прорех
позабывшая где была

Где сознанье в пагубе, в беде
на краях стирается нетвёрдых,
всё темнее светит солнце мёртвых,
и глаза привыкли к темноте.

Но и там выпрашивать ответа,
отражая тёмные лучи,
не пристало путнику в ночи
на дорогах нитяного света.

Ой-ёй-ёй говорит над рекой
потемневшего неба извёстка.
А тоску, чем держать за щекой,
положи в холодильник “морозко”.

В темноте домовая сосна
чуть слышнее запахнет гвоздикой,
лишь бы утренний свет до окна
не тянулся в пыли полудикой.

Заручись заповедным углом
для короткого, что ли, озноба,
с чем злосчастье идёт на поклон,
а потом возвращается снова

к причитаньям немой широты
и к ручью за бобровой плотиной
с желтоватой нетающей льдиной
на подкладке зелёной воды.

И ночь с открытыми фрамугами,
с её приливами, отливами
полна невидимыми звуками
неравномерно торопливыми.

Их сообщения подробные
одно к другому не приложатся,
вот почему края неровные
стригут невидимые ножницы.

Высоко над Кара-Дагом
светел каменный плавник.
Здесь по складчатым оврагам
каждый дорог золотник.
А сухие травы жёстки
для дневного полусна.
Открывается в подшёрстке
золотая белизна,
входит в ткань его волокон
и в состав его пород.

Мёртвый царь в горе без окон
ест на золоте и пьёт.

Согласись, не самый удачный день.
Под рекою Хадсон тоннель и трафик.
На себя примеряешь чужую тень,
как на самой мутной из фотографий.

Над рекой качаются ястреба —
из последних нас выделяют, крайних.
И Манхэттен оба своих горба
поднимает, смазывая на гранях.

Напрасно верит свет ночной,
что он сегодня в господах —
один танцует на стволах
как луч фонарика ручной.

Сквозь ветки чёрные дрожа,
холодным пламенем полна,
переливается луна,
сияющая госпожа.

Здесь нет различений: что чёрные тени,
что белые пятна.
По лунному свету находит смятенье
дорогу обратно.
Рассудок при нём спотыкается, неук,
дичает привычка.
Любому подобен, в толпе однодневок
стоишь, невеличка.
В краю невидимок, слепом обороте,
в окладах бесцветных.
Ночной разговорник как сон о природе
развешен на ветках.

Выходит луна, затемненье раздвинув,
и зев её львиный
в проталине светлой, чей обод малинов,
висит над долиной.

Это, солнышко, дорога в никуда,
сообщение о ком-то ни о ком.
От песочного, слоёного труда
ядовитая слюна под языком.

Всё глядели, как усталая вода
повторяет их короткие глотки,
обитатели народного пруда,
и не рыбы, а живые поплавки.

Обязательно стояли над душой
доброхоты с папиросками во рту.
Вспоминаешь этот утренник чужой,
словно он тебе написан на роду.

Где мы были? Нас и не было почти.
Взяли марки да обменные значки.
Дети-демоны сошлись на кулачки
разорвать себя на мелкие клочки.

— Хоть я и не протягивал руки,
но это время, будь оно неладно,
когда сдают и не берут обратно,
небрежно загибая уголки,
как будто все в разменную пехоту
назначены бубновому царю.
Давай-давай отсюда!
Ходу, ходу! —

Ну и кому я это говорю,
когда иду, пугая мелких птах,
взлетающих на каждый шорох,
по узенькой тропе в кротовьих норах
на поле в фиолетовых цветах.

Остановится купальщик
на виду у старых лип.
В нём почивший рисовальщик
повторяет их изгиб.

Вслед за ним и лес еловый
позади речных лугов
повторяет чуть медовый
цвет закатных облаков.

С этим отсветом медовым
на изнанке восковой
я живу на всём готовом
возле ямы долговой.

Быстро тает вечер летний
точно мёд под языком,
и становится заметней
долг, записанный мелком.

Путник, постой! Ты просмотрел
весь травостой —
брошенных пик, пущенных стрел
ливень густой.

И ни в какой будущий миг
не повторится стебель сухой,
в землю уйдут сныть, борщевик,
станут трухой.

Шелестом их полнится слух,
с ним говорят тысячи душ.
К небу плывёт шёлковый пух
в летнюю сушь.

Был бы художник, писал бы закаты —
праздник багряный ясного свода,
где иероглиф замысловатый
рябью исходит без перевода.

Был бы фотограф, снимал бы на плёнку
ту от затылка до подбородка —
умные волосы взяв под гребёнку —
линию, всё обводящую кротко.

И во сне боролся с твоим лицом
обращённый ко мне упрёк,
что не вхож я в твой беззащитный сон,
что никто его не берёг.

И теперь не знаю — ведь я не вхож —
что светилось в лице твоём.
Мимолётной молнии светлый нож
за оконный вошёл проём.

Но в ночи, проявленной серебром
улетающего огня,
не будил тебя ни далёкий гром,
ни зарницы, белее дня.

Ты живёшь и делаешь всё, что следует,
но какая-то мутная тень
постоянно рядом с тобой,
как несчастное маленькое привидение.

Что это?
Предчувствие или болезнь?
Кто ты сейчас?

Даже лесная тишь потеряла доброе имя,
и кузнечики пилят её с какой-то угрозой.

Что же там давится криком, молчит?