С.р. Туманова

«И только правда ко двору»

Пять лет назад в Смоленске начались общественно-научные Твардовские чтения, которые ежегодно проводятся в декабре, в дни памяти поэта. По их материалам выпускаются сборники, рецензируемый — уже четвертый*.

Главным материалом этого выпуска, безусловно, стала публикация пятнадцати писем, написанных Твардовским в 1956 и 1959 годах из Сибири, Дальнего Востока и Приморья жене и младшей дочери.

Каждое новое свидетельство о жизни и творчестве великого писателя драгоценно, будь то воспоминания современников или неизвестные документы. Событиями были публикации в предыдущих сборниках писем жены Александра Трифоновича, Марии Илларионовны, писем Василя Быкова к поэту и полный текст стенограммы выступления Твардовского на втором съезде писателей Белоруссии 22 июня 1949 года.

Появление же неопубликованного слова самого Твардовского — событие вдвойне. Эти письма, подготовленные к публикации дочерьми Александра Трифоновича, Валентиной Александровной и Ольгой Александровной, действительно, как отмечается в предисловии, стали на время поездок по стране его дневником, и так же, как дневник или рабочие тетради, они емки, объемны, многоаспектны, наполнены как непосредственными впечатлениями, так и размышлениями о проблемах, волновавших поэта многие годы.

Интерес Твардовского к масштабному строительству был интересом государственного человека. Ощущая всю значимость совершающегося на его глазах индустриального переворота, он был под впечатлением, которое, как он пишет, “просто гремит во мне”: перекрытие Ангары, работа Иркутской ГЭС... “Впечатление очень сильное”, — записывает он и сокрушается, что “записать трудно, т.к. очень много специального, едва схватываешь понятием эти роторы, генераторы, турбинный вал, потерны, — грандиозно, внушительно”. Однако прежде всего он думает о людях, “уже два года живущих в палатках (зимой и летом)”, и восхищается ими: “И люди, которых видел, — такие славные в своей спокойной и горделивой усталости и как бы неторопливом напряжении”. И сравнивает их с солдатами: “Очень напомнили мне солдат переднего края”, — что в его устах всегда было признанием героизма и высокого служения. (Вспомним его известное сравнение полета Юрия Гагарина с подвигами солдат на войне.) Образ-сравнение стройки с войной развивается и усиливается благодаря наполнению текста звуками, характерными для военных действий. Он “потрясен” “работой экскаваторов, плюхающих своими ковшами в воду (это подобно разрыву бомбы или снаряда в воде) и загребающих оттуда галечник с песком и глиной и выносящих его далеко в сторону со скрежетом, рокотом, лязгом, чохом и вздохом”. В письме из Иркутска 8 июля 1956 года, сразу же после наблюдения за снятием перемычки на Ангаре, Твардовский как бы примеривается: “картина настолько внушительная и новая для меня, что еще и не представляю себе, куда и где это ляжет у меня”. Впечатление от перекрытия Ангары легло в строчки главы “На Ангаре” поэмы “За далью — даль”. А поездка из Иркутска в Братск по дороге, где ставили линию электропередачи, стала основой для создания стихотворения “От Иркутска до Братска”, в котором вновь появляется сравнение работы с войной: “От Иркутска до Братска / Фронт держался на них…”. (Во время войны во многих произведениях он в свою очередь сравнивал войну с работой.)

В двух письмах 1956 года Твардовский, стараясь передать потрясение увиденным, дважды использует столь нехарактерный для него прием, как оксюморон: “Вчера был очень потрясен видом ночной стройки, жуткой этой и красивой реки”. И далее: “Оттуда — вид на все это чудесное безобразие, с отчетливыми уже его краями и центрами, передать поистине не могу” (выделено мною. — С.Т.). И будто взахлеб, не переводя дыхания, описывает: “Чтобы только сказать — все это — вода, черные тени огромных журавлей экскаваторов, портальных кранов, огни в линию, и вразброс, и гнездами; и шум, и блеск воды, и неторопливое как бы движение всего внизу, — что-то торжественное, тревожное и вместе спокойное, буднично-рабочее грохотанье, повороты и развороты, — ну, хватит”.

Перед поездкой в Братск поэт предвкушает: “дорога, говорят трудная”, “но зато интересная”; а после подтверждает: “Поездка в Братск была трудной, но бесконечно интересной”. И не только интерес, но и гораздо более сильное чувство душевной наполненности звучит в его признании: “Нет, несмотря на все трудности, неприятности (мелкие) и издержки моей поездки, я очень верно поступил, что поехал. Так ли, сяк ли, а уж это все незаменимое и непокупное для моей души, — она вообще не может без прикосновения к самой низовой жизни как-нибудь трепыхаться”.

Поэт — не сторонний наблюдатель, не заезжий гость. Он вникает в подробности строительства Иркутской ГЭС. Его волнует необходимость заимствования добавочной воды у Байкала: “Что-то тут не так — с проект. мощностями ангарских станций, со всем хозяйством”. Твардовский всерьез задумывается об этой проблеме: “На Байкал еду потому, что решил разобраться в проблеме обмеления и загрязнения его как следует. Может быть, вмажусь в это дело”. Он даже заранее хочет договориться о выступлении в газете “Правда”, хотя не встречает там энтузиазма. И успокаивается только тогда, когда узнает, что строительство “не принесет существенного ущерба флоре и фауне Байкала”. Твардовский пишет стихотворение “Байкал” (неслучайно оно переделывалось несколько раз), которое тогда же было опубликовано в “Правде” и в котором он высказывает и свое восхищение “могучей сказочной красой”, и уверенность, что “дела индустрии великой — твой день сегодняшний, Сибирь”. Однако характерно, что в окончательном варианте, при публикации, он дописал еще одну строфу, в которой выразил надежду:

Видимо, осталось в душе поэта недоверие к людям, от которых зависело будущее Байкала. (Надо заметить, что его опасения были оправданны, как показали и события: строительство целлюлозно-бумажного комбината на озере — известный кинофильм “У озера”, вышедший в 1969 году, стал выражением мнения общественности на этот счет; дальнейшее обмеление Байкала и закрытие комбината.) Проблемы экологии, которые в 1959 году еще не имели названия, тем не менее уже заботили Твардовского.

Поездка в том же году во Владивосток пробудила новый интерес Твардовского и к “необычайной красоте” края, и к людям “самоотверженной, подвижнической жизни в нелегких условиях отдаленных мест (подлинного края земли)”, отношение которых к поэту, как он замечает, было “до трогательности хорошее”. И сам он не мог не ответить на это душевным теплом, хотя и упоминает об усталости от “обзорных” поездок и раздражении на тех, кто ему мешал: “Вторая мука поездки — это многочисленность всяческих корреспондентов, литераторов и операторов, — буквально… Какой это в большинстве наглый и беззастенчивый люд”. Но эти трудности, как он сам пишет, — “мелкие”.

Как и в “Рабочих тетрадях” разных лет, в письмах Твардовский много говорит о природе, плывет ли он по Ангаре и “наслаждается красотой ее берегов”, или совершает по Байкалу “чудесную прогулку на катере вдоль западного берега в северном направлении”: “Красотищи насмотрелся великой, отдохнул, подышал чудесным байкальским воздухом”. Но не только красота пейзажа волновала поэта. Глазами заинтересованного хозяина он смотрел вокруг: “Очень, очень все любопытно — даже при таком обзоре из окна вагона. Сейчас уже меняется тайга, больше лиственных пород, больше открытых полей, и вообще пейзаж становится как бы культурнее и ближе общерусскому”. И далее: “Это — чудно, необыкновенно, как вдруг угрюмость и неприютство вост[очно]-сиб[ирск]ой тайги сменяется тайгой парковой, пейзажем прямо-таки иконописным, — этакие округлые купы в лучах, кудрявые горы и т.п.”. И этот новый для него мир он хочет сделать своим, постоянно находя аналогии с природой и бытом мира детства и более поздних впечатлений: “И жилье, поселки, садики, палисадники — все ближе к Украине и Европе, чем даже к нашей полосе”. Владивосток — “город необычайной красоты” — он сравнивает и с Ялтой, и со Стокгольмом, а погода напоминает ему и “ленинградскую пасмурную” погоду, и “чудную, южную, мягкую пасмурную погоду”.

Внимание к деталям, столь характерное для поэтики Твардовского, проявляется и в описаниях, наполняющих письма. Это и “пчелиная тайга (по преимущ. липовая, душная, пахучая, звенящая от пчел)”, и Уссури — “быстрая, ледяная”, в которую он, любитель купания (о чем свидетельствуют записи в “Рабочих тетрадях”), “разок окунулся”, и уважительное упоминание о мужском монастыре, “где монахи создали до 30 различных производств”, и явно восхищенное о нарзане: “я его попил в охоту, недаром нарзан — это по-тюркски — богатырь воды”. При этом все время звучит озабоченность: “Жаль, что все это не в полной мере используется и охраняется”.

В письмо, адресованное младшей дочери Ольге, которая в то время еще училась в школе, но уже готовилась стать художником, Твардовский вложил огромное желание доставить дочери удовольствие, подробно и ярко описывая “чудо-картины горной приморской тайги”. Твардовский много думал о людях: и тех, кто его сопровождал, и тех, кто встречался в пути, и тех, кто жил в этих местах и составил их славу: В.К. Арсеньев, Дерсу Узала, Лазо. Постоянно с ним в путешествии были воспоминания об А. Фадееве, который жил в детстве и юности в Приморском крае.

Есть в письмах поэта и мотив, который звучит постоянно в “Рабочих тетрадях” и здесь не отпускает его. Это думы о возрасте и времени. Рассказывая, как поднимался на большой шагающий экскаватор, он полушутливо замечает: “300 ступенек дались моему стариковскому сердцу очень легко, потому что чудный свежий речной воздух, легкий наклон, и я не спешил”. И — редкое замечание Твардовского, которому свойственны сетования на старость: “Чувствую себя здоровым и несмотря на рубеж, отчеркнутый 21 июня (день рождения поэта. — С.Т.) (об этом я сказал одному Фоменке В.Д., кот. был в Б[рат]ске), помолодевшим”. Это свидетельство того душевного подъема, который он обычно испытывал во время поездок по стране. Несколько раз в письмах и 1956, и 1959 годов Твардовский повторяет: “Одно скажу, что я доволен, что, наконец, добрался сюда, и уже кажется невозможным и странным, что раньше здесь не побывал”. Для контраста по настроению приведем его замечание в одном из писем о запланированной поездке в Америку, которую он долго откладывал: “В Америку, так и быть, я бы уж съездил смеху ради”.

Родина, и большая, и малая — определение, счастливо найденное Твардовским и давно вошедшее в наш обиход, — были интересны и важны Твардовскому-поэту и Твардовскому-государственнику, он, как никто другой, болел за них всем сердцем и имел право сказать:

Письма Твардовского — как волшебный клубок: потянешь за ниточку, и раскручиваются узелки воспоминаний, вывязывается узор образов и мотивов его творчества…

Из других материалов сборника нужно отметить статью “Пусть не слышен наш голос, — вы должны его знать”: Александр Твардовский в памяти поколений” профессора Смоленского государственного университета В.В. Ильина, который проанализировал многолетнюю работу научных центров по изучению творчества поэта, обратив особое внимание на деятельность воронежского центра во главе с В.М. Акаткиным, которому в 2009 году была присуждена премия имени А.Т. Твардовского.

Несомненный интерес представляет и статья московского критика и литературоведа А.М. Туркова “Александр Твардовский. “Приусадебный участок” — это выступление человека, близкого Твардовскому по духу и образу мыслей.

И еще об одном человеке надо сказать в связи с Твардовскими чтениями — это журналист П.И. Привалов, главный организатор Твардовских чтений, чьи статьи в сборниках Чтений и журналах “Смоленск” и “Смоленская дорога” — эмоциональные, заинтересованные, порой очень острые высказывания о современном восприятии творчества Твардовского.